Коварные алмазы Екатерины Великой

– Да я и без этого обхожусь. Это для молодежи хорошо, а мне уже сорок шесть, пора о душе подумать.

Эмма посмотрела на нее с жалостью. Она была младше подруги всего на два года, однако считала, что о душе думать рано, наоборот, самое время подумать о теле, потому что жизнь у нее только началась. Эмма принадлежала к тем натурам, которые переживают так называемое позднее взросление. Не то чтобы она была безнадежно инфантильной, вовсе нет. Просто в те годы, которые другие тратят на танцы-пляски-пирушки-развлечения, Эмма была слишком серьезной. Она училась, она работала, она делала карьеру.

И сделала-таки: стала преподавательницей престижнейшего факультета университета – иностранных языков. Из школьной училки, каких множество… Она обожала французский язык! Кстати, местечко оказалось хлебным: Эмма была завалена репетиторством – ну да, она же работает в приемной комиссии. Богатые мамашки студентов не обходили преподавателей подарочками – и по случаю праздников, и без всякого повода. Эмма приоделась, заново обставила квартиру. Она стриглась и делала маникюр теперь не в самой дешевой парикмахерской. Она позволяла себе регулярно ходить в салоны красоты. Словом, она стала не без удовольствия посматривать на себя в зеркало и обнаружила, что там и в самом деле есть на что посмотреть.

Стали понятны и приятны игривые мужские взгляды, завелись два-три кавалера, с которыми она с удовольствием отправлялась в постель при каждом удобном случае, быстро наверстывая упущенное. Оказывается, мужчины очень разные, несмотря на то что делают с женщиной вроде бы одно и то же. К сожалению, а может быть, и к счастью, никто из этих кавалеров не понравился Эмме настолько, чтобы влюбиться. Они, строго говоря, ничего особенного собой не представляли: доценты, кандидаты наук… Мелкота! Кроме того, они были людьми семейными, обремененными женами и детьми, а связь с человеком семейным почти непременно чревата скандалом.

Главное же: ее любовники все оказались гораздо старше ее, а она-то была окружена множеством молодых красивых лиц. Бедняжка принадлежала к тем женщинам, которые способны любить только молодых мужчин. Эмма смотрела на свое отражение в зеркале словно сквозь дымку, скрывающую от нее новые морщинки и прочие приметы возраста. Ей казалось, что она точно так же молода, как все эти красавцы, которых она видит на лекциях и которые поглядывают на преподавательницу французского с искренним мужским интересом. К счастью, ей достался холодный ум, и этим своим умом она понимала: на семьдесят процентов их внимание основано на голом расчете – расположить училку в свою пользу. И потом, как бы ей ни нравился тот или иной студентик, в какое бы томление ни повергали плоть мысли о нем, любая связь или даже намек на связь погубит ее жизнь и карьеру. Этого Эмма допустить не могла и не хотела. Борьба с собой давалась трудно: в отличие от подруги она была женщиной отнюдь не холодной, а сексуально озабоченной. Что ж, она научилась находить разрядку в объятиях зрелых кавалеров, а в самые сладкие мгновения представляла кого-нибудь из тех молодых оболтусов, которым ставит зачет или незачет, а то и кое-кого другого. Слава богу, у нее было достаточно богатое воображение.

Впрочем, любовная биография Эммы Шестаковой пока не имеет к делу никого отношения. Сейчас важно одно: Эмма действительно была человеком нестандартных решений и поступков.

– Послушай, Галя, – сказала она, поразмыслив, – ты в самом деле хочешь знать, что происходит с твоим Валеркой?

– Да, – удивленно приподняла брови Галина, – иначе с какой бы я радости просила у тебя совет?

– Тогда вот тебе мой совет. Раздобудь в своей психушке какой-нибудь препарат, который подавлял бы сознание, а на речевые рецепторы воздействовал, наоборот, возбуждающе. И потихоньку подсыпь, подлей или как-нибудь впрысни его Валерику.

– Что-что? – растерянно спросила Галина.

– Ты не слышала или ушам своим не веришь? – усмехнулась Эмма.

– Ушам не верю, – пробормотала подруга. – Как тебе такое могло в голову взбрести?

Эмма пожала плечами, встала с дивана, на котором сидела, и направилась к выходу.

– Нет, погоди! – схватила ее за руку Галина. – Не уходи и не обижайся! Я просто… просто не ожидала такого от тебя.

– И очень хорошо, – хладнокровно ответила Эмма. – Если мы будем делать только то, чего от нас ждут, все с тоски передохнут. Между прочим, знаешь, как я мечтала о такой жизни, какую теперь веду, с уверенностью в завтрашнем дне, упорядоченной, надежной? Но если бы мне сейчас подвернулась какая-нибудь авантюра, я ввязалась бы, не задумываясь. Разумеется, если бы знала, что в финале мне светит что-нибудь существенное – деньги или положение…

– Или любовь? – лукаво предположила Галина, наслышанная кое о каких тайнах подруги.

– Любовь? – Эмма приподняла брови. – Любовь – средство, не цель. Это отличное, лучшее на свете средство для тренировки сердечной мышцы. Поэтому я готова играть в любовные игры с кем угодно и в какой угодно позиции, но приз должен быть более весомым, чем просто оргазм или обручальное кольцо. Понимаешь?

Слово «оргазм» Галина знала только понаслышке, и вообще такие разговоры ее страшно смущали, поэтому она отмахнулась от Эммы.

– Ладно, дело твое. Но ты смешная: прямо так я возьму тебе шприц с каким-нибудь нейромедиатором, положу в карман и выйду из отделения, чтобы дома мужу язык развязать? У нас знаешь какой строгий контроль?

– Значит, эта штука называется нейромедиатором? Будем знать. Что касается контроля, вынеси просто ампулу, а шприц у тебя дома и так есть. Что ты вытаращилась, снова ушам не веришь? Дурочка, я тебе дельный совет даю! Ты, конечно, уже забыла, за каким партизаном я была замужем. Из Ломакина можно было вытянуть, куда он зарплату дел, только применив к нему нейромедиатор в виде стакана. Или даже двух стаканов.

– Так то Ломакин, – все еще нерешительно протянула Галина. – И потом, ты же узнавала у него насчет денег. А в моем случае о деньгах и речи нет.

– Все мужики разные только в постели, а в жизни похожи до тошноты, это ты мне как опытной женщине поверь, – убеждала Эмма. – И откуда ты знаешь, что речь не идет о деньгах? Может, твой Валерка именно что нашел клад и боится в этом признаться?

С ней иной раз так бывало: ляпнет наугад и попадет в самое яблочко.

Санкт-Петербург, 1780-е годы

Светлейший Григорий Алексеевич в ту пору пребывал в отъезде. А Екатерина переживала затянувшееся сердечное одиночество после того, как дала отставку «царю Эпирскому» – Ивану Римскому-Корсакову. Отставлен он был за измену императрице.

Да, случается и такое, и императрицы в таких случаях страдают совершенно так же, как обыкновенные женщины.

Вот тут граф Толстой и решил подсуетиться. Сопровождая Екатерину на прогулке по Петергофу, он вдруг сделал большие глаза при виде стоявшего в карауле красивого кавалергарда.

– Вы только взгляните, ваше императорское величество. Каков профиль! Каково сложение! Ах, кабы нам сюда Праксителя! Вот с кого Геркулеса бы ваять!

Екатерина повернула голову, и нежная улыбка вспорхнула на ее уста. В самом деле, даст же бог человеку такую красоту.

– Кто такой? – спросила Екатерина.

Кавалергард молчал, глядя на нее остолбенело и восторженно.

Граф Толстой, который загодя учил своего протеже отвечать быстро, громко и четко, солому не жевать (императрица косноязычных не переносила), сперва облился ледяным потом, но тут же заметил, что императрица растрогана замешательством юноши. Какой женщине не в радость видеть, как шалеют от ее прелести.

– Ланской, ваше величество, – наконец смог пробормотать он.

– А имя твое как, флигель-адъютант Ланской? – тихо усмехнулась императрица.

«Мать честная, – подавился восторженным восклицанием обер-полицмейстер. – Вот так, с одного взгляда – и уже флигель-адъютант? Далеко пойдет мальчонка!»

– Саша, – растерянно пробормотал Ланской.

– Саша, – мечтательно повторила Екатерина, глядя в его испуганные светло-карие глаза. – Сашенька…

Париж, наши дни

Хорошо тому, кто ничем не владеет: он свободен. Но тяжко владеющему. Внезапно свалятся на тебя деньги – будешь бояться, что они исчезнут так же неожиданно, как появились. Купишь ценную вещь – спать не сможешь: вдруг украдут? Заведешь молодого любовника – тоже, понятно, не до сна, хотя и по другой причине. И все равно каждое утро будешь просыпаться с одной мыслью: а не последней ли вашей ночью была эта ночь? Что, если сегодня он пойдет куда-нибудь прогуляться и больше не вернется? Как ты будешь жить тогда?

Нет, не так: сможешь ты жить тогда?

Теперь Фанни боялась только одного: потерять Романа. Это было страшно само по себе, но еще это означало снова утратить молодость и красоту. Фанни и сама понимала, что похорошела несказанно: она ловила восхищение во взорах встречных мужчин и отвращение в глазах встречных женщин, а эти две составляющие (особенно последняя) – неопровержимое доказательство, что ты выглядишь хорошо, очень хорошо. Le Volontaire гудел от комплиментов, только бездельник Арман что-то загрустил и все смотрел на Фанни не то с тоской, не то с насмешкой, кто его разберет.

Да и не до Армана ей было. Каждое мгновение этих счастливых, счастливейших дней (нет, не ночей, потому что ночью Роман был близко, ближе некуда) ее не покидал страх. Даже когда субботним утром Фанни, по обыкновению, надевала бриджи, мягкие полусапожки на низком каблуке, садилась на велосипед с корзинкой, укрепленной впереди, и ехала на рынок на авеню Трюдан (конечно, вполне можно было пройти квартал пешком до площади Бурз, где около здания Биржи тоже имелся небольшой рынок, но, во-первых, Фанни отлично знала, как потрясающе смотрится на велосипеде, во-вторых, езда на велосипеде – отличная тренировка, субботним утром она даже без обязательной пробежки обходилась), словом, даже по пути на рынок она не переставала думать, застанет ли Романа, когда вернется.

Заставала – как правило, все еще в постели. Он любил долго спать, он не любил театры и музеи, куда пыталась вытащить его Фанни. Вообще говоря, она тоже была не бог весть какой интеллектуалкой, но имелась у нее причина рваться в эти места, особенно в музеи, особенно в Лувр и д’Орсе. Еще он любил, не вставая с кровати, смотреть детективы по телевизору, лениво перебирая каналы. Иногда мусолил какую-нибудь книжку из русской библиотеки, а иногда просто лежал, устремив взгляд в никуда, и только по сосредоточенно сдвинутым бровям и стиснутым губам можно было понять, что его что-то тревожит, даже мучает.

В такие минуты Фанни особенно пугалась, что когда-нибудь его унесет этот поток размышлений. Унесет безвозвратно в ту прошлую жизнь, которую он вел до встречи с ней. Спокойнее всего ей было, когда после бурной любви Роман засыпал в ее объятиях, свернувшись калачиком и сплетя ноги с ее ногами.

– Спой мне, – бормотал он, сонно шаря губами по ее груди, и она покорно запевала колыбельную своего детства. Простенькая мелодия давалась с трудом – так сжималось горло от любви, непрошеной, разрывающей сердце любви к этому приблудному мальчишке.

– Doucement, doucement,
Doucement s’en va le jour.
Doucement, doucement
A pas de velours.

Тишина, тишина,
Медленно уходит день.
Медленно, в тишине,
Как по бархату.