Школа гетер-2

– Не ходи… не ходи нынче в свой храм, господин!

Что-то особенное звучало в его голосе. Артемидор ощутил это, несмотря на снедавшее его страстное желание, и слегка встревожился. Но нетерпение его и жажда обладания красотой любимого тела оказались сильнее тревоги, сильнее разума, сильнее осторожности, сильнее всего на свете!

Он только отмахнулся от раба:

– Дай мне лучше еще вина!

Мавсаний покорно поднес чашу, с поклоном отворил потайную дверь, а потом, когда Артемидор уже вступил в темный проем, до него долетел слабый вздох верного слуги:

– Прости меня, господин!

Артемидор удивленно обернулся.

Ах да, Мавсаний подал ему факел.

– Ты думаешь, я могу там заблудиться? – усмехнулся Артемидор, но факел все же взял.

Показалось, или в глазах Мавсания блеснули слезы? Впрочем, сейчас для Артемидора уже ничто не имело значения, кроме нетерпеливого ожидания любовного свидания.

Ему предстояло спуститься с пяти высоких ступеней, прежде чем попасть в пещеру, ставшую храмом его любви.

Неведомо, кто продолбил эту пещеру: быть может, кто-то из далеких предков Артемидора, которые некогда выстроили дом Главков вплотную к одной из скал Акрокоринфа. Но вероятней всего, пещера была создана природой, а люди пробили в скале только ход к ней. Прошли годы и века, дом расширялся и перестраивался, о пещере забыли, хотя, вполне возможно, вход в нее был заложен нарочно. Артемидор в этом почти не сомневался! Возможно, обитательница этой пещеры когда-то свела с ума кого-нибудь из его предков… Так же, как она свела с ума самого Артемидора. Он опасался расспрашивать, кто поселил ее в пещере, опасался навести семью на ненужные подозрения. Смертельно боялся, что за ним станут следить, обнаружат храм его любви и разрушат его!

А между тем, если бы он поговорил с Мавсанием, он узнал бы некоторые древние тайны своей семьи…

Но Артемидору и в голову не приходило спрашивать старого раба! А Мавсаний был связан клятвой, которая передавалась в их семье из поколения в поколение, оттого молчал и он.

Артемидор наткнулся на подземный ход лет десять тому назад совершенно случайно, когда, после очередной перестройки дома, которые очень любил затевать отец, стена в спальне Артемидора вдруг дала трещину, а потом из нее выпал камень. Случилось это во время какого-то храмового праздника, на который отправились все домочадцы и слуги, кроме заболевшего Артемидора – и Мавсания, охранявшего его покой.

Юноша, который очень ослабел от болезни, волшебным образом почувствовал себя гораздо лучше, стоило ему лишь только увидеть, что за выпавшим камнем скрывается темное отверстие. Наверное, предчувствие грядущего само собой исцелило его, как исцеляет людей надежда на милость божества.

Он кликнул Мавсания и с его помощью извлек еще два камня. Образовалось отверстие, достаточно большое, чтобы в него можно было пролезть.

Как ни молил слуга, Артемидор не позволил ему сопровождать себя. Словно бы чей-то голос шепнул ему, что он должен пройти один этим путем.

Задыхаясь от сжигавшего его жара, на дрожащих ногах, еле удерживая в ослабевшей руке факел, юноша спустился по корявым ступеням, выдолбленным в горной породе, и очутился в небольшой пещере причудливых очертаний. Свод ее поднимался выше человеческого роста. Видимо, здесь оказался один из слоев того чудесного бело-розового мрамора, который иногда находили в горах близ Коринфа и которым, в частности, был изнутри облицован знаменитый храм Афродиты. Особенностью этой пещеры было то, что в мрамор оказались вкраплены созвездия фосфороса – загадочного, светящегося в темноте вещества, которое названо именем утренней звезды. Поэтому здесь никогда не было совершенно темно, а всегда царил некий смутный полусвет.

Воздух в пещере был чист и свеж – потом Артемидор выяснил, что к вершинам гор тянулся узкий лаз, недоступный для людей и животных, но служивший отличным воздуховодом. Из пещеры вело несколько ходов. Артемидор опасался слишком углубляться в них, но в одном отыскал подземный источник, источавший слабое журчание.

Впрочем, все это юноша разведал потом, много позже, а тогда, в первое мгновение, просто стоял неподвижно, потрясенный открывшейся ему картиной.

Посреди пещеры – прямо на каменном полу, без всякого пьедестала – лежала статуя, изваянная столь искусно, что она сначала показалась Артемидору живым, но крепко спящим существом.

Женщина лежала, опираясь на локоть правой руки, раздвинув согнутые колени. Голова ее была чуть откинута назад, глаза закрыты. Это не было изображение спящей женщины, ибо спать в такой позе невозможно. Это было изображение женщины, отдающейся любовнику в порыве страсти. О страсти говорили стоящие торчком груди с острыми сосками, приоткрытые губы, напрягшиеся мышцы ног. Указательный палец левой руки касался межножья, словно указывал путь любовнику.

Ничего более прекрасного, соблазнительного и искушающего не видел Артемидор в своей жизни, чем эта мраморная красавица, томящаяся от неудовлетворенного желания.

Юноша, пораженный страстью, как стрелой, прилетевшей из ночи, совершенно потерял голову. Он был еще слишком молод и скромен, чтобы посещать шлюх или гетер, да и не изведал еще неодолимой власти плоти, которая вынуждает мужчин совершать любовные безумства, однако сейчас темная сила Эроса безжалостно сломила его. Не владея собой, чувствуя, что умрет, если не получит желаемого, он упал на мраморное тело и принялся целовать неподвижные губы. Лишь только восставшая плоть Артемидора коснулась безжизненного лона статуи, как он, в страстных стонах, впервые в жизни излил семя и впервые в жизни ощутил то несказанное блаженство, которое дарует мужчине оргастическое содрогание. Впрочем, лишь только он осознал, что с ним произошло, как желание вновь заставило его плоть восстать, и он вновь приник к мраморному телу, уже немного согревшемуся в том жару, который сжигал тело Артемидора. Юноша терся об это тело, помогая себе руками, удовлетворяясь вновь и вновь, пока совершенно не изнемог и не лишился чувств во время одного из самозабвенных содроганий.

В это время Мавсаний, сходящий с ума от беспокойства, решился нарушить запрет и последовать за молодым хозяином. Он был потрясен до глубины души при виде открывшейся ему картины. Два неподвижных тела, истомленных любовью, пораженных ею, как смертью… женщина уже мертва, юноша на грани умирания…

Мавсаний, отчаянно испуганный, вынес Артемидора из пещеры, молясь всем богам вернуть ему сознание, и вскоре тот очнулся, чувствуя себя еще слабым, но небывало счастливым. Болезнь покинула его на другой же день, но страсть к мраморной любовнице овладела Артемидором безраздельно. Отныне он проводил рядом с ней каждую ночь, оставаясь равнодушным к живым женщинам, не мыслил своего существования без этой любви и поклонялся мраморной возлюбленной, как богине и подруге, принося ей в дар самые дорогие и изысканные наряды и украшения, какие только мог добывать.

У статуи были очень короткие, как у юноши или рабыни, мраморные волосы, и Артемидор покупал для нее роскошные парики, ибо ему нравилось перебирать эти пряди во время страстных объятий.

Шли годы, любовь Артемидора не иссякала, и если Мавсаний иногда думал о том, что его господин не иначе как околдован, то Артемидор был в восторге от этого колдовства.

Уходя от мраморной красавицы, он знал, что увидит ее во сне. Он любил эти сны, потому что в них женщина оживала, прижималась к нему, заключала его в объятия, целовала, называла ласковыми именами, а его плоть глубоко проникала в нежное, жаркое лоно и бурно извергалась там… и возлюбленная разделяла его пыл и его восторг.

Иногда, забывшись, Артемидор просил статую, чтобы она обняла его, и был настолько безумен в снедавшей его страсти, что ему всерьез казалось, будто он чувствует легкие касания ее рук на его спине. Иногда он просил поцеловать его – и тогда чудилось, будто каменные уста отвечают ему…

Прежде, бывало, Артемидор задумывался над тем, кто – боги или люди – изваяли это совершенное женское тело. Ему приходилось видеть в древних храмах или прямо при дорогах изделия ваятелей давно минувших времен. Они были несравненно более неуклюжими и безыскусными, чем произведения знаменитых Каллимаха, Фидия, Лисиппа или Праксителя! Обожаемая им статуя принадлежала к временам, бесспорно, древним, но при этом была изваяна с невероятным мастерством и тонкостью.

Возможно, она являлась творением Эндоя, ученика баснословного мастера Дедала. В Афинах Артемидор видел работы Эндоя: их отличали изумительная точность линий и редкостное мастерство, придающее лицам и телам не застывшую монументальность, а ощущение движения, остановленного лишь на миг. Говорили, именно Эндой некогда создал статую Артемиды Эфесской, стоявшую в храме, уничтоженном Геростратом. По рассказам современников, она была изваяна из кедра, затем позолочена – и поражала своим совершенством.

Однако Артемидор предпочитал думать, что его возлюбленная (он так и звал ее – Агапи, Любовь) создана теми же силами, которые некогда призвали к жизни олимпийских богов. Может быть, она была ореадой, нимфой гор, обитательницей Акрокоринфа[28 - Так назывались горы над Коринфом. Слово «акро» значит – выше, отсюда Акрополь, то есть нечто, находящееся выше полиса.], которая в незапамятные времена спустилась в пещеру – да и заснула там зачарованным сном.

Впрочем, чаще всего Артемидор ни о чем таком не думал, а шел к статуе с тем же ощущением, с каким всякий мужчина идет к своей женщине.

Сейчас он жаждал слиться с ней, как никогда раньше… вино туманило голову, но воспламеняло тело и пробуждало неистовое желание.

Артемидор оставил факел в светце, укрепленном на стене. Он любил, когда в пещере воцарялся легкий полумрак, в котором тело возлюбленной словно бы светилось, казалось живым и теплым. В отблесках далекого пламени искрилась дивная ткань, прикрывавшая ее манящие формы; сверкали камни драгоценного ожерелья и браслетов, унизывавших нежные руки.

Артемидор потянул на себя ткань, готовясь насладиться совершенством линий любимого тела.

В это мгновение факел вдруг затрещал и погас.

Артемидор хотел кликнуть Мавсания, чтобы тот принес новый факел, но словно онемел. Странный аромат коснулся его ноздрей… Он никогда не натирал мраморное тело любимой благовониями, потому что их резкий запах раздражал его чувствительное обоняние и как бы уравнивал Агапи с теми пошлыми созданиями, которые беспрестанно домогались Артемидора и надоедали ему своими приставаниями.

Наверное, этим ароматом была пропитана индийская ткань, странно, что он не заметил этого раньше! Впрочем, запах его ничуть не раздражал, а еще сильнее взволновал. Ноздри его затрепетали.

Артемидор сдернул ткань и прижал к лицу.

Странно – запах исчез.

Отбросил ткань в сторону – запах возобновился, пряный и манящий.

Почему-то показалось, что он исходит из межножья мраморной любовницы…

Артемидор почувствовал, что его желание становится почти невыносимым. И вновь, как это часто бывало, он мысленно вознес молитву Афродите, чтобы хоть однажды, хоть ненадолго наполнила жизнью чресла и губы возлюбленной, чтобы откликнулась на его мольбу, как некогда откликнулась на мольбу Пигмалиона – и оживила для него Галатею…

Он низко склонился на статуей и прошептал, как шептал не раз:

– Поцелуй меня…

Затем коснулся губами ее губ – и сердце его замедлило свой бег, когда губы Агапи дрогнули – и ответили ему!

Он понимал, что это всего лишь сладкий самообман – некое подобие его горячечных снов, что этого просто не может быть, – однако всем существом своим отдался наваждению. Он уже ощущал объятия нежных рук и ощутил, как лоно любимой раскрылось для его вторжения… О боги, о Афродита, насколько же превзошла реальность самые сладостные его сновидения!