Сказки странствий

– Нашёл, о чём мечтать! А вот я…

И началось обычное: что съест каждый из них в первую очередь, когда кончится война.

Война! Проклятая, мерзкая, дышащая запахом гари; голодная, гадкая, с вшами, которые до боли кусают по ночам. С предчувствием смерти и страхом, который то появляется, то исчезает.

«Зачем? – думал Валентин, когда они с Петькой обсудили все умопомрачительные блюда, даже поспорили немного о том, чья жена лучше запекает курицу в печи, и утихомирились, наконец. – Зачем? Разве для этого родились, чтобы быть убитыми, втоптанными в грязь, и чтобы руки и ноги наши растаскивали дикие звери по ночам?» Он видел, что происходит с погибшими, которых не успели похоронить: одичавшие собаки подбирались с наступлением темноты и утоляли свой аппетит.

Он опять взглянул на Петра: тот задремал. Валентин присел рядом, притулился к нему и тоже закрыл глаза. Минуту-две сидел, затихая, а потом по какой-то неизвестной причине почувствовал, что именно в нём, в плече друга, сошлись и вопрос, и ответ. Зачем? Да чтобы вернулся Петька к семье и съел свою лапшу с бараниной.

– Ох! – шумно кричал он на следующее утро, когда командир приказал перебраться на другой берег, а переправу так и не навели: дескать, неглубоко!

Неглубоко-то неглубоко, а вода холодная! Пусть и лето, а вот так, поутру, сигануть! Ну да ладно, вышли – сели сушиться.

– Давай котелок, за кашей схожу, – пробасил Петька.

Валентин достал котелок, смахнул пыль и, пока Петька ходил, неторопливо снял сапоги, выжал воду из портянок и разбросал на кустах просушить. Штаны тоже развесил, а вот гимнастёрку снимать не стал: неподалеку сновали сёстры из медсанбата и то и дело поглядывали в сторону бойцов. Когда Пётр вернулся, гремя не доверху наполненными котелками, он взял одежду друга и развесил тут и там.

– Лучше б переправу построили, чем вот так, в мокром…

– Да ладно, спешить некуда. Всё одно…

– Что – одно?

– Погибнем все, вот что, – грубо ответил Пётр.

– Погодь, браток, – пресёк его Валентин. – А как же курица? Баба твоя запечёт, а тебя и след простыл…

Пётр улыбнулся:

– Так что, за курицу воевать?

– Не за курицу, а чтоб жену не огорчать. Ей твоя похоронка на кой нужна? Печку растапливать, что ли?

Так, переговариваясь, доели кашу, полежали немного, а потом Валентин, как младший, понёс котелки к реке. Впрочем, обычно мыли по очереди. Но ему нравилось сидеть у воды, чистить песком ложки, чтоб до блеска, и при этом мирно глядеть вокруг. Вроде как нет войны: просто, тихо, спокойно… По ряби реки рыбёшка мелкая прыгает, там – сом проплывает; сома-то не видно, да только Валентин знает, что пузыри такие – от него, толстопузого. Сидел, улыбался, душой отдыхал.

А наутро – опять переход, как дали вёрст двадцать в один присест, не останавливаясь; потом дождь хлынул. Петька шёл рядом, ругался, но беззлобно, а так, чтоб что-то сказать… К вечеру в деревушку пришли. Разбрелись по избам, обсушились, помылись. Воспользовавшись минутой, Валентин побрил голову товарища: меньше волос, меньше вшей. Легли спать на полу, привычно согревая друг друга. И по какой-то причине он опять почувствовал то же, что и раньше: словно Петькино плечо – самая надёжная в мире опора, и что здесь сосредоточились и вопрос, и ответ.

Его ранило в одном из боёв, недалеко от германской границы. Отправили в тыл на лечение. Там и узнал, что друга убили. Валентин уходил в поля, долго смотрел в небо. Он ненавидел войну и всё, что с ним было. Хотел вставать утром, пить молоко за столом, потом идти в поле, сесть за свой трактор и просто пахать – долго, бездумно, но чтобы поле было большим, бесконечным… И чтобы день тянулся много-много часов.

В день победы оказался в своём селе: отпустили на побывку. Радовался – и плакал, ни слёз не стесняясь, ни баб, ни мужиков. А потом потянулось время, у которого есть одно удивительное, всеми замеченное свойство: залечивать раны. И – затянулись, лишь рубцы не давали спать: болела душа по ночам, тосковала. Годы прошли, а то страшное не забылось.

Состарился, стал ветераном, – почётным, уважаемым на селе. Выступал в школе на собраниях. Но почему-то, когда у него спрашивали, за что воевал, то отвечал привычно: «За родину», а сам каждый раз вспоминал своего Петьку и его нехитрые мечты. И где-то в сердце понимал, что вот это и было главным: чтобы вернулся друг домой, а на столе – лапша с бараниной. Или курица, запечённая в печи…

Год сорок второй. В степи

Коршун – хищная птица. Мощные когтистые лапы, узкий хвост, изогнутый клюв. В волжских степях их водится предостаточно. Но только мало кто знает, что если коршун нашёл хозяина, то остаётся верен ему всю жизнь.

Гришке молодого птенца отец принёс.

– Гляди, сынка, что я в степи нашёл. Приручишь, справишься?

Птице Гришка обрадовался, назвал по-челове-чески, Прохором. Неуклюжий, едва оперившийся, Прохор скакал по двору, пытаясь подняться над землёй, да сил ещё не было. Первое время Гришка для него мух ловил, потом капкан на полёвок ставил, а как коршун подрос, так и сам стал для себя пропитание находить. То змею в огороде поймает, то кусок падали принесёт. Гришка хмурился, нос воротил, ну да что делать? У каждого – свой вкус!

Война началась внезапно. И отец, и брат мобилизовались. Остался Григорий в доме за старшего. Мать с утра на фабрике, а парнишка – по дому. Первый год протянули, а как сорок второй начался, да немец к Волге подошёл, голодно стало.

– Сынок, – просила мать, – ты по хуторам походи, по заброшенным, в огородах покопай. Где-то свёкла проросла, где-то картошка. Что-то да найдёшь.

Сын соглашался. Брал поутру небольшой мешок и шёл по всем хуторам. Их в степи много: люди, кто мог, уходили, дома оставляли. А в огородах – лук пророс, какой-то клубень потомство дал – вот и пропитание для них с мамкой.

И не знал он, что в одном из своих походов едва не попадёт в беду…

Стояли последние дни октября. Холодно, мокро, а в тот раз погода безветренной выдалась, облака рвались над головой лёгкими парусами неведомых кораблей. Прохор, верный спутник всех путешествий, кружил в вышине. Мамка, напутствуя, велела:

– Сынок, услышишь шум моторов, прячься в избе, да не выглядывай: немцы играючи людей подстреливают.

Гришка наказ принял – да и забыл: увлёкся, замечтался. А тут и огород хороший попался: то тут, то там клубни картофельные в земле. Ох, и ужин у них с мамкой будет!

Как вдруг – молнией спикировал Прохор, да на него! Крыльями машет, кричит: «ки-ки-ки!»

– Ты чего это? – возмутился Григорий. – На меня?!

Только Прохор не унимается. Бьёт хозяина по лицу, а потом взял да в темя и клюнул! Обозлился Гришка, но только как с коршуном спорить, если у того размах – полтора метра? Ринулся к дому, укрыться, ноги в земле увязают, руками от Прохора прикрывается, а тот не отстаёт, гонит и гонит его.

– Пошёл! Прочь пошёл! Ты что, очумел? Я для тебя мух ловил, а ты…

Забежал Гришка в дом, дверь за собою закрыл, стоит, ругается. Отдышался – и вдруг услышал: далеко-далеко – шум мотора. Да не один… Через минуту на хутор въехала колонна. Машины остановились, немцы, как зелёные яблоки, рассыпались по дороге. Гришка от ужаса рот ладонью прикрыл, чтобы дыхания не было слышно. А потом огляделся и, вмиг сообразив, юркнул под печь, в то углубление, где хранили дрова. Накрылся ветошью и притих.

Дверь распахнулась, раздались скрипучие шаги. Немцы постояли – и ушли.

Полчаса миновало, а то и больше. Вылез Гришка из закутка, распрямил затёкшие ноги и осторожно выглянул из избы. Дорога была пуста, вечерело, сгущались чёрные тучи. Прохор мирно сидел на ограде, невозмутимо повёл глазом и, подняв голову, продолжал всматриваться вдаль.

И тут Григория осенило! На неверных ногах он приблизился к птице и протянул руку:

– Ты же меня в дом загонял, – прошептал, – чтоб немцы не увидели…

Он обернулся, на глаз измерил расстояние до ближайшей избы. И вдруг понял, что если бы не Прохор, то мог бы и не добежать. А коли добежал бы, то не успел спрятаться. Погладил коршуна по спине и почему-то заплакал.

Вечер настал с грозою и холодным дождём. Но Гришка шёл радостный, потряхивал мешком с картошкой и что-то напевал себе под нос.