Русская елка. История, мифология, литература

В. В. Иофе, исследуя «литературную флору» русской поэзии XIX–XX веков и говоря о «нестабильности ботанического инвентаря», отметил начавшуюся с конца XIX века возрастающую популярность ели: «…ель и сосна, аутсайдеры XIX века, нынче становятся все более и более популярными» [171: 247]. Эти и многие другие отзывы о еловом дереве конца XIX–XX века являются свидетельством того, что к этому времени в сознании русских оно приобрело положительные коннотации, прочно соединившись с символикой рождественского дерева.

Петровский указ 1699 года и его последствия

В России обычай новогодней елки ведет свое начало с Петровской эпохи. Мнение о том, что елка как новогодний символ «первоначально сделалась известною в Москве с половины XVII века» и устраивалась в Немецкой слободе, где с ней познакомился юный царь Петр и откуда она была «перевезена» в Петербург [446: 87], похоже, не имеет под собой никакой реальной почвы. Лишь по возвращении домой после своего первого путешествия в Европу (1698–1699) Петр I «устраивает, – по словам А. М. Панченко, – экстралегальный переворот, вплоть до перемены календаря» [320: 11]. Согласно царскому указу от 20 декабря 1699 года, впредь предписывалось вести летоисчисление не от Сотворения мира, но от Рождества Христова, а день «новолетия», до того времени отмечавшийся на Руси 1 сентября, «по примеру всех христианских народов» перенести на 1 января. В этом указе давались также рекомендации по организации новогоднего праздника. В его ознаменование в день Нового года было велено пускать ракеты, зажигать огни и украсить столицу (тогда еще Москву) хвоей:

По большим улицам, у нарочитых домов, пред воротами поставить некоторые украшения от древ и ветвей сосновых, еловых и мозжевелевых против образцов, каковы сделаны на Гостином дворе.

А «людям скудным» предлагалось

каждому хотя по древцу или ветве на вороты или над храминою своей поставить… а стоять тому украшению января в первый день [470: 349; 278: 5; 344: 37].

Эта малозаметная в эпоху бурных событий деталь и явилась в России началом трехвековой истории обычая устанавливать елку на зимних праздниках.

Однако к будущей рождественской елке указ Петра имел косвенное отношение. Во-первых, город декорировался не только еловыми, но и другими хвойными деревьями; во-вторых, в указе рекомендовалось использовать как целые деревья, так и ветви, и наконец, в-третьих, украшения из хвои предписано было устанавливать не в помещении, но снаружи: на воротах, крышах трактиров, улицах и дорогах. Тем самым елка превращалась в деталь новогоднего городского пейзажа, а не рождественского интерьера, чем она стала впоследствии. Текст царского указа свидетельствует о том, что для Петра во вводимом им обычае, с которым он познакомился, конечно же, во время путешествия по Европе, важной была как эстетическая сторона (дома и улицы велено было украсить хвоей), так и символическая: декорации из хвои следовало создавать в ознаменование Нового года.

Петровский указ от 20 декабря 1699 года является едва ли не единственным документом, относящимся к истории елки в России XVIII века. После смерти Петра, судя по всему, его рекомендации были основательно забыты, но в одном отношении они имели довольно забавные последствия, добавив к символике ели новые оттенки. Царские предписания сохранились лишь в новогоднем убранстве питейных заведений, крыши и ворота которых перед Новым годом продолжали украшать елками. По этим елкам (привязанным к колу, установленным на крышах или же воткнутым у ворот) опознавались кабаки. Деревья стояли там до следующего года, накануне которого старые елки заменяли новыми. Возникнув в результате петровского указа, этот обычай поддерживался в течение XVIII и XIX веков. Пушкин в «Истории села Горюхина» упоминает «древнее общественное здание (то есть кабак. – Е. Д.), украшенное елкою и изображением двуглавого орла» [364: V, 189]. Эта характерная деталь была хорошо известна и время от времени отражалась в литературных произведениях. Д. В. Григорович, например, в повести 1847 года «Антон-Горемыка», рассказывая о встрече своего героя по дороге в город с двумя портными, замечает:

Вскоре все три путника достигли высокой избы, осененной елкой и скворешницей, стоявшей на окраине дороги при повороте на проселок, и остановились [107: 170].

Иногда же вместо елки на крышах кабаков ставились сосенки: «Здание кабака… состояло из старинной двухэтажной избы с высокой кровлей… На верхушке ее торчала откосо рыжая иссохшая сосенка; худощавые, иссохшие ветви ее, казалось, звали на помощь» [107: 234]. Эта характерная деталь нашла отражение и в стихотворении М. Л. Михайлова 1848 года «Кабак»:

У двери скрыпучей
Красуется елка…
За дверью той речи
Не знают умолка.
……………………
К той елке зеленой
Своротит детина…
Как выпита чарка —
Пропала кручина! [272: 67–68]

А в стихотворении Н. П. Кильберга 1872 года «Елка» кучер искренне удивляется тому, что барин по вбитой у дверей избы елке не может признать в ней питейного заведения:

Въехали!.. мчимся в деревне стрелой,
Вдруг стали кони пред грязной избой,
Где у дверей вбита елка…
Что это?.. – Экой ты, барин, чудак,
Разве не знаешь?.. Ведь это кабак!.. [286: 830]

В результате кабаки стали называть в народе «елками» или же «Иванами-елкиными»: «Пойдем-ка к елкину, для праздника выпьем»; «Видно, у Ивана елкина была в гостях, что из стороны в сторону пошатываешься» (ср. также поговорку: «елка (то есть кабак. – Е. Д.) чище метлы дом подметает»). Ввиду же склонности к замене «алкогольной» лексики эвфемизмами практически весь комплекс «алкогольных» понятий постепенно приобрел «елочные» дуплеты: «елку поднять» – пьянствовать, «идти под елку» или «елка упала, пойдем поднимать» – идти в кабак, «быть под елкой» – находиться в кабаке, «елкин» – состояние алкогольного опьянения и т. п. [415: 343–344]. Эта возникшая связь елки с темой пьянства органично вписалась в прежнюю семантику ели, соединяющую ее с нижним миром.

На протяжении всего XVIII века нигде, кроме питейных заведений, ель в качестве элемента новогоднего или святочного декора больше не фигурирует: ее образ отсутствует в новогодних фейерверках и «иллуминациях», столь характерных для «века Просвещения» и представлявших собою достаточно сложные символические комбинации; не упоминается она при описании святочных маскарадов при дворе. И, конечно же, нет ее на народных святочных игрищах. В рассказах о новогодних и святочных празднествах, проводившихся в этот период русской истории, никогда не указывается на присутствие в помещении ели. Поэтому и иллюстрация в одном из рождественских номеров журнала «Нива» за 1889 год «Празднование святок в 1789 году», на которой изображена «святочная сцена» в состоятельном доме, где в углу залы стоит большая разукрашенная ель, могла появиться только по причине неосведомленности как художника, так и издателей этого еженедельника в истории русской елки. Впрочем, эта ошибка повторялась не раз. К гравюре по картине Э. Вагнера 1881 года «Рождественская елка сто лет назад» в том же журнале дано объяснение:

На картине изображена семейная сцена «Елка в XVIII веке в богатом доме». Елка готова. Пудреный лакей зажигает последние свечки, мать семейства звонит в колокольчик, давая этим знать, что можно входить, отец наблюдает с своего кресла, какое впечатление произвели на детей блестящие игрушки. Дети поражены, даже самый маленький хлопает в ладошки на руках у няни; второй, постарше, держась за руку молоденькой сестры, сдержаннее выражает свой восторг, а средний – буян, прямо несется к киверу, сабле и барабану, которые так заманчиво красуются, блестя при огнях на стуле около елки [287: 1174].

Подобная сцена для конца XVIII века просто немыслима.

Ледяные горы. Литография С. Ф. Галактионова по рис. П. П. Свиньина // Свиньин П. П. Достопамятности Санкт-Петербурга и его окрестностей. Ч. 1. СПб., 1816. Российская государственная библиотека

Помимо внешнего убранства питейных заведений в XVIII веке и на протяжении всего следующего столетия, елки использовались еще и на катальных (или, как еще говорили, скатных) горках. На гравюрах и лубочных картинках XVIII и XIX веков, изображающих катание с гор на праздниках (Святках и Масленице) в Петербурге, Москве и других городах, можно увидеть небольшие елочки, установленные по краям горок. На гравюре 1792 года Д. А. Аткинсона (жившего в России с 1784 по 1801 год) «Катание с гор на Неве» еловые деревца расставлены по всему скату горки и по ее бокам. На рисунках и гравюрах XVIII–XIX веков украшения из елочек в местах зимних городских увеселений встречаются постоянно. На анонимной гравюре конца XIX века «Катание на чухнах» елочные ветки разбросаны по поверхности замерзшей Невы. На рисунках А. Бальдингера (гравюра К. Крыжановского) «Катание на льду на Екатерининском канале в Петербурге» и «Ледяные горы» (1879) всюду – на горках, на подъеме и на их скатах – изображены небольшие воткнутые в снег еловые деревца. Устанавливались елочки и возле традиционных праздничных балаганов на Семеновском плацу, как это изображено на одной из гравюр 1890?х годов. В Петербурге елками принято было также обозначать пути санных перевозов через Неву: «В снежные валы, – пишет Л. В. Успенский о Петербурге конца XIX – начала ХX века, – втыкались веселые мохнатые елки» и по этой дорожке «дюжие молодцы на коньках» перевозили санки с седоками [468: 165–166]. Все перечисленные примеры к обычаю рождественского дерева не имеют никакого отношения, однако сам факт украшения зимнего города вечнозеленой хвоей свидетельствует о том, как постепенно готовилась почва для превращения елки в символический объект зимних праздников.

Ледяные горы. Лубок «Русская разгульная масляница». М.: Лит. И. Д. Сытина, 1889. Российская государственная библиотека

«Мы переняли у добрых немцев детский праздник»

Рождественское дерево в России первой половины XIX века

С елкой как с «ритуальным атрибутом рождественской обрядности» [71: 47] мы встречаемся в России лишь в начале XIX столетия. На этот раз встреча с елкой состоится уже не в Москве, а в Северной столице. Приток немцев в Петербург, где их было много с самого его основания, продолжался и в эти годы. Вполне естественно, что выходцы из Германии привозили с собой усвоенные на родине привычки, обычаи и ритуалы, которые они тщательно сохраняли и поддерживали на новом месте жительства. Поэтому неудивительно, что на территории России первые рождественские елки появились именно в домах петербургских немцев. В русской печати первых десятилетий XIX столетия об этом обычае сообщалось с подробностями, характерными для описания особенностей чужой культуры. А. А. Бестужев-Марлинский в повести «Испытание» (1831), изображая Святки в Петербурге 1820?х годов, пишет:

У немцев, составляющих едва ли не треть петербургского населения, канун Рождества есть детский праздник. На столе, в углу залы, возвышается деревцо… Дети с любопытством заглядывают туда.

И далее:

Наконец наступает вожделенный час вечера, – все семейство собирается вместе. Глава оного торжества срывает покрывало, и глазам восхищенных детей предстает Weihnachtsbaum в полном величии… [47: 33][4 - Сохранились сведения (хотя и чрезвычайно редкие) об устройстве елок в русских дворянских семьях в самом начале XIX века. Так, по воспоминаниям современника, дед М. Ю. Лермонтова Михаил Васильевич 2 января 1802 года организовал в Тарханах для своей дочери Машеньки маскарад с елкой [см.: 517: 55].].

Считается, что первое рождественское дерево в императорской фамилии было установлено 24 декабря 1817 года в Москве, в Кремле (где царская семья проводила зиму). Инициатива принадлежала великой княгине Александре Федоровне (дочери прусского короля Фридриха-Вильгельма III), выросшей в Берлине. На следующий год елка уже стояла в их собственном Аничковом дворце, а после коронации Николая Павловича и Александры Федоровны елки в царской семье стали проводиться ежегодно в Зимнем дворце. На Рождество 1828 года Александра Федоровна устроила первый детский праздник с елкой в Большой столовой дворца. На ней присутствовали пятеро ее детей и племянницы – дочери великого князя Михаила Павловича. На праздник были приглашены и дети придворных из ряда семейств. На восьми столах (по числу детей) стояли елочки, украшенные конфетами, золочеными яблоками и орехами. Под ними были разложены подарки [см.: 409: 116–120].

Впоследствии этот обычай повторялся ежегодно. Вот как рассказывает об этих праздниках фрейлина высочайшего двора Мария Фредерикс (1832–1897):

Накануне Рождества Христова, в сочельник, после всенощной, у императрицы была всегда елка для августейших детей, и вся свита приглашалась на этот семейный праздник. Государь и царские дети имели каждый свой стол с елкой, убранной разными подарками, а когда кончалась раздача подарков самой императрицей, тогда входили в другую залу, где был приготовлен большой длинный стол, украшенный разными фарфоровыми изящными вещами с Императорской Александровской мануфактуры. Тут разыгрывалась лотерея вместе со всей свитой, государь обыкновенно выкрикивал карту, выигравший подходил к ее величеству и получал свой выигрыш-подарок из ее рук. <…> С тех пор, как я себя помню, с моих самых юных лет, я всегда присутствовала на этой елке и имела тоже свой стол, свою елку и свои подарки – книги, платье, серебро, позже – бриллианты и т. п. <…> Елку со всеми подарками мне потом привозили домой, и я долго потешалась и угощалась с нее [443: 286–287].

Из императорской семьи и немецких домов столицы обычай устраивать праздник елки перешел сначала в подведомственные императрице учебные заведения, а затем стал осваиваться и дворянскими семьями, о чем мы все чаще и чаще читаем в документах того времени. Так, известно, что на Рождество 1828 года, будучи на лечении в Италии, устроила своим детям елку Александра Воейкова (Светлана В. А. Жуковского), через месяц с небольшим умершая от чахотки. Об этом мы узнаем из письма лечившего ее К. К. Зейдлица к мужу ее сестры Маши А. Ф. Мойеру:

Накануне Нового года здешнего стиля она велела приготовить для детей Рождественскую елку. Все, кого она любила, нашли там себе подарки. Она предчувствовала, что в последний раз проводит этот день между своими; она была радостна, молчалива, говорила мало, почти только о прошедшем, как будто переживала вновь содержание всей протекшей жизни [428: 174].

Сохранилась адресованная Пушкину записка Жуковского, написанная не позднее 24 декабря 1836 года, содержащая такие слова: «В суботу будет ёлочка» (впервые опубликована П. И. Бартеневым в 1889 году [379: 123]. Неизвестно, был ли Пушкин на этой елочке у Жуковского; по крайней мере, в его текстах рождественская елка никогда не упоминается.

Судя по многочисленным описаниям святочных празднеств в журналах 1820–1830?х годов, в эту пору рождественское дерево в русских домах было еще большой редкостью. Святки, святочные маскарады и балы в литературе и в журналах описываются постоянно: святочные гаданья даны в балладе Жуковского «Светлана» (1812), Святки в помещичьем доме изображены Пушкиным в главе V «Евгения Онегина» (1825), в Рождественский сочельник происходит действие поэмы Пушкина «Домик в Коломне» (1828), к Святкам (зимним праздникам) приурочена драма Лермонтова «Маскарад» (1835): «Ведь нынче праздники и, верно, маскарад» [235: 257]. Подобные примеры могут быть умножены. Однако ни в одном из этих произведений о елке не говорится ни слова.

В новогодних номерах журналов, регулярно помещавших очерки о праздничных мероприятиях, проводившихся в Петербурге и Москве («Молва», «Вестник Европы», «Московский телеграф» и др.), детально описывались святочные балы и маскарады в дворянских собраниях, театрах и дворцах – с изображением присутствовавших там людей, костюмов, убранства залы, еды, праздничного сценария, танцев, а порою и случавшихся разного рода скандальных и пикантных происшествий. Однако ни в 1820?х, ни в 1830?х годах в них никогда не упоминалось о наличии в помещениях рождественского дерева [см., например: 531: 20 и мн. др.]. Отсутствуют упоминания о елке и в так называемых этнографических повестях (Н. Полевого, М. Погодина, О. Сомова и др.). Авторы этих повестей, с неприязнью отзывавшиеся о городских нововведениях в ритуал зимних праздников, противопоставляли городские Святки «естественному» веселью старинных народных святок. Они бы не преминули упомянуть и елку, если бы она была уже им известна [362: 3–24].

Издававшаяся Ф. Б. Булгариным газета «Северная пчела», которая всегда чутко реагировала на новые явления российской жизни, только-только начинавшие входить в моду, регулярно печатала отчеты о прошедших праздниках, о выпущенных к Рождеству книжках для детей, о подарках на Рождество и т. д. Елка не упоминается в ней вплоть до рубежа 1830–1840?х годов. Но начиная с этого времени «елочная» тема буквально не сходит со страниц предпраздничных выпусков этой газеты: в поле зрения оказываются подробности, касающиеся как устройства самого праздника в честь рождественского дерева, так и коммерческой стороны дела.

Первое упоминание о елке появилось в «Северной пчеле» накануне 1840 года: газета сообщала о продающихся «прелестно убранных и изукрашенных фонариками, гирляндами, венками» елках [298: 1]. Год спустя в том же издании появляется подробное описание входящего в моду обычая:

Мы переняли у добрых немцев детский праздник в канун праздника Рождества Христова: Weihnachtsbaum. Деревцо, освещенное фонариками или свечками, увешанное конфектами, плодами, игрушками, книгами, составляет отраду детей, которым прежде уже говорено было, что за хорошее поведение и прилежание в праздник появится внезапное награждение… [399: 1].

По характеру сообщения заметно, что к началу 1840?х годов обычай устанавливать на Рождество елку был знаком еще далеко не всем: «У нас входит в обыкновение праздновать канун Рождества Христова раздачею наград добрым детям, украшением заветной елки сластями и игрушками» [400: 1]. Понимая, что становящееся модным новшество нуждается в объяснении, Булгарин сообщает своим читателям о его происхождении:

После уничтожения постов и католических обрядов в Германии обычай собираться вместе в доме старшего из родных также изменился, но каждая семья сохранила обычай дарить детей в вечер перед Рождеством: Weihnachtsabend – сделан детским праздником в Германии. Как на всем земном шаре нет города, нет страны, нет, так сказать, уголка, где бы не было водворенных немцев, и они везде обращают на себя внимание туземцев и покровительство правительства за свое трудолюбие и благонравие, то повсюду перенимают у них обычаи… и таким образом детский праздник введен повсюду [401: 1].

Елка долго еще воспринималась как специфическое «немецкое обыкновение». А. В. Терещенко, автор семитомной монографии «Быт русского народа» (1848), пишет: «В местах, где живут иностранцы, особенно в столице, вошла в обыкновение елка». Отстраненность, с которой дается им описание праздника, свидетельствует о новизне этого обычая:

Для праздника елки выбирают преимущественно дерево елку, от коей детское празднество получило наименование; ее обвешивают детскими игрушками, которые раздают им после забав. Богатые празднуют с изысканной прихотью [446: 86].

В 1842 году журнал для детей «Звездочка», издававшийся детской писательницей и переводчицей А. И. Ишимовой, сообщал своим читателям:

Теперь во многих домах русских принят обычай немецкий: накануне праздника, тихонько от детей, приготовляют елку; это значит: украшают это вечнозеленое деревцо как только возможно лучше, цветами и лентами, навешивают на ветки грецкие вызолоченные орехи, красненькие, самые красивые яблоки, кисти вкусного винограда и разного рода искусно сделанные конфекты. Все это освещается множеством разноцветных восковых свеч, прилепленных к веткам дерева, а иногда и разноцветными фонариками [158: 4–5].