Русская елка. История, мифология, литература

Широчайшее распространение получает организация благотворительных елок для бедных детей, инициаторами которых бывали как разного рода общества, так и отдельные благотворители. Проведение «елок для бедных» в народных домах, в детских приютах всячески пропагандировали и поощряли, о чем свидетельствуют обилие заметок в периодической печати, многочисленные рассказы о благотворительных елках, а также иллюстрации в праздничных выпусках повременных изданий (см., например: «Елка в детском приюте» [286: 1089]; «Елка в народном доме» [289: 1055]; «Елка для бедных детей, взятых на улицах столицы, в доме С.-Петербургского градоначальника, 28 декабря 1907 года» [290: 39] и многие другие).

Тема благотворительных елок освещалась в рождественских номерах периодики, часто не без иронии: в сценках А. Н. Лейкина «На елке» (1889) и «В Новый год» (1893) купцы приезжают на елку в детский приют, которую они устроили сами и чем очень горды [231: 3; 232: 3–4]; в рассказе И. В. Родионова «С рождественской елки» (1909) богатый владелец типографии устраивает елку с подарками для учеников и «типографской детворы», инициатором чего была его пятнадцатилетняя дочь [369: 61–65]; в рассказе Н. Перетца «Елка» (1872) хозяин фабрики организует праздник елки для детей рабочих [328: 524]; в рассказе Е. О. Дубровиной «Бабушка-невеста» (1888) заводчик в Восточной Сибири устраивает елку для своих рабочих [128: 1429–1434] и т. д. и т. п. Заметки об актах благотворительности на Рождество печатались столь часто, что юмористы-газетчики обычно называли их в ряду обязательных событий праздничного сезона: «Следи дальше, – говорит дед внучке, угадывая последовательность материалов рождественского номера газеты, – говорится о помощи бедным, о щедрой благотворительности, о возможности для наших дам устройства благотворительных вечеров с танцами, о елках для детей и для народа, о праздничных подарках…» [33: 209]. Во множестве проводились платные елки и танцевальные вечера «для взрослых и детей» в пользу детских приютов с вручением подарков, за которые надо было платить дополнительно [144: 1].

Ежегодно устраивали елки для детей рабочих окраин столицы братья Альфред и Людвиг Нобели. После их смерти традиция этих елок, проходивших в Народном доме на Нюстадтской улице (ныне Лесной проспект, д. 19), возведенном на средства Эммануила Нобеля в 1901 году и ставшем первым культурно-просветительным заведением в Петербурге, была продолжена. Участница проведения праздника елки для бедных детей Московским обществом помощи бедным художница М. В. Волошина-Сабашникова вспоминает:

Мама участвовала в проведении таких праздников для детей нашего квартала, а мы с нашими друзьями помогали ей. В снятом для этого мрачном помещении рядом с пользовавшейся дурной славой рыночной площадью собирались дети бедняков. После популярной в народе игры с Петрушкой… зажигали свечи на большой елке. В соседней комнате раздавали подарки. Каждый ребенок получал ситец на платье или косоворотку, игрушку и большой пакет с пряниками. Друг моего брата, принимавший участие в раздаче подарков, умел очаровать каждого, позволяя выбирать самому ребенку, что ему нравится, и советуя взять такую материю, которая ему идет. Такое отношение для этих детей было совсем необычным. Я тем временем играла с другими детьми у елки [85: 103].

Средства на проведение елок или собирались по подписке внутри определенного слоя городского населения, или складывались из добровольных пожертвований, или же специально выделялись городскими властями [162: 172].

Эти рассказы в значительной мере отражают то, что происходило почти на всей территории Российской империи. Елки устраивались даже в глухом Царевококшайске (ныне Йошкар-Ола). В одной из заметок газеты «Волжский вестник» за 1890 год рассказывается о детской елке в чебоксарском «благородном» клубе:

3 января… была устроена елка и детский танцевальный вечер с туманными картинками. Инициатором этого вечера был врач С. М. Вишневский. Подписка была назначена по 1 рублю с каждого маленького участника. Всего организаторам удалось собрать 35 рублей [162: 172].

М. И. Ключева, с детства двадцать лет проработавшая в Петрограде белошвейкой в мастерской П. Я. Малыгиной, вспоминает о елках с подарками, которые в 1880?х годах хозяйка, несмотря на обычную «вспыльчивость», регулярно устраивала для молодых работниц:

Приближалось Рождество. Это был большой праздник. Хозяйка принесла большую елку, квартира наполнилась приятным сосновым запахом. Накануне Рождества мы работу закончили в два часа, мыли полы, срочные заказы отправили по клиентам и стали убирать елку, вешать игрушки, пряники, яблоки, хлопушки – в убранстве елки участвовали все от мала до великого, больше всех радовался маленький Володя. Хозяйка Марфуше подарила прюнелевые сапоги и фартук. Старшей мастерице – ситцу на летнее платье, нам выдала, всем ученицам, по 50 коп<еек> серебром [193: 177].

В некоторых знатных домах проводились елки с обязательными подарками специально «для прислуги с семьями». Князь Ф. Ф. Юсупов вспоминает, как его «матушка за месяц до праздника опрашивала наших людей, кому что подарить» [524: 61].

Инициаторами устройства праздников с елкой бывали и выходцы из народа, наделенные организаторскими способностями. К. С. Петров-Водкин в автобиографической повести «Хлыновск» приводит рассказ о сапожнике Иване Маркелыче, добровольно принявшем «на себя староство ремесленной управы»: он вел просветительскую работу среди ремесленников, «желая дать своим товарищам разумный отдых и развлечение». Однажды (по-видимому, это было в начале 1890?х годов) «задумал Иван Маркелыч город удивить». «Месяца за полтора до святок начались приготовления к вечеру-елке, который должен был состояться в одной из городских гостиниц. Для детей, кроме раздачи грошовых подарков, готовили спектакль». Сценарий представлял собой вариации из народных сказок – с Бабой-Ягой, волком, Аленушкой и пр. «В битком набитом зале, впереди елки, поставленной у стены, было расчищено место для нашего представления… Зала гостиницы была полна человеческого тепла и праздничного удовольствия» [335: 201–202].

Мифология русской елки

«Неувядающая, вечнозеленая, благостыня Божия»: елка как христианский символ

По мере того как в России осваивался и распространялся обычай Рождественской елки, в сознании русских совершалась эстетическая и эмоциональная переоценка этого дерева, менялось отношение к нему, возрастала его популярность и создавался его образ, ставший основой культа. В процессе создания культа неизбежно происходят кардинальные изменения в отношении к предмету нового поклонения, что сказывается на всех аспектах его восприятия – эстетическом, эмоциональном, этическом, символическом, мифологическом. Эти изменения отчетливо прослеживаются на примере образа ели. Возникший в середине XIX столетия культ ели просматривается в самых разнообразных явлениях русской жизни – в рекламе и коммерции, в периодической печати и разного рода иллюстративном материале, в педагогике и детской психологии. Зарождение и закрепление нового культа приводит к символизации предмета поклонения и к обрастанию его легендами.

До тех пор пока ель не стала использоваться в рождественском ритуале, пока праздник в ее честь не превратился в «прекрасный и высоко поэтический обычай рождественской елки», она, как отмечалось выше, вовсе не вызывала у русских острых эстетических переживаний. Однако принятая в качестве обрядового дерева, которое устанавливается на Рождество, ель превратилась в положительно окрашенный растительный символ. Она вдруг как бы преобразилась, и те же самые ее свойства, которые прежде вызывали неприязнь, стали восприниматься как достоинства. Пирамидальная форма, прямой стройный ствол, кольцеобразное расположение ветвей, густота вечнозеленого покрова, приятный хвойный и смолистый запах – все это в соединении с праздничным убранством, горящими свечами, ангелом или звездой, венчающими верхушку, способствовало теперь превращению ее в образ эстетического совершенства, создающий в доме особую атмосферу – атмосферу присутствия Елки.

Ее стали называть «живой красавицей», «светлой», «чудесной», «милой», «великолепной», «стройной вечнозеленой красавицей елкой». Представ перед детьми во всем своем великолепии, разукрашенная «на самый блистательный лад» [44: 128], она неизменно вызывала изумление, восхищение, восторг.

Эта вдруг обретенная елкой ни с чем не сравнимая красота дополнялась ее «нравственными» свойствами: висящие на ней сласти, лежащие под ней подарки, которые она щедро и расточительно раздавала, превращали ее в бескорыстную дарительницу. Отношение детей к елке как к одушевленной красавице, «которая так же живет и чувствует и радуется, как они … живет вместе с ними и они с ней» [508: 8], свидетельствует о персонификации и идеализации этого образа в детском сознании.

Вместе с изменением эстетического восприятия елки менялось и эмоциональное отношение к ней. Если Пушкин называл ель «печальным тавро северной природы» [364: VII, 289], то со второй половины XIX века она вызывает восхищение, радость, восторг. Явление прекрасного одаривающего дерева было подобно ежегодно повторявшемуся чуду, воспоминания о котором становились лучшими воспоминаниями детства, а ожидание его сделалось одним из острейших переживаний ребенка: «Не заменимая ничем – елка!» [382: 67]. В течение всей последующей жизни каждая очередная елка вызывала в памяти лучшие моменты детства:

Вот я маленькая стою с волнением за запертой дверью. В гостиной папа украшает елку, и запах хвои, праздничный и веселый, сулит волшебные подарки [185: 80].

Чудная, милая рождественская елка! Я люблю тебя! Твои зеленые иглы, твой запах, украшающие тебя свечки и те безделушки, которыми обыкновенно увешивают тебя, – все напоминает мне детство, юность и милых, близких сердцу, которых забыть невозможно! [299, 169][6 - Единственное признание в нелюбви к елке и даже в ненависти к ней встретилось мне в мемуарах Нины Берберовой: «К тому, что я всем сердцем ненавидела, относились елки, рождественские елки, с хлопушками, свечками, обвисающей с веток фольгой… Я ненавидела бумажных ангелов с глупыми розовыми лицами <…> Все это не имело для меня никакого смысла, кроме одного: в квартире вдруг оказывался центр, где надо было быть, вместо того чтобы быть свободной… надо было сидеть и смотреть, как горят свечи, и делать вид, что любуешься ангелами и ждешь подарков… то есть делать то, что, по моему тогдашнему пониманию, приводило взрослых в состояние совершенно непонятной и чем-то неприятной мне искусственной экзальтации… Зато какое бывало счастье, когда эту мертвую, раздетую елку наконец уносили вон» [46: 49]. Это демонстративно «антиелочное» высказывание соответствует тому образу, который создает о себе Берберова в своих мемуарах, – образу человека, пренебрегающего ритуалом, стремящегося к постоянным жизненным изменениям, переменам. Неудивительно поэтому, что, говоря о своей ненависти к любого рода церемониям, писательница снова вспоминает о своем неприязненном отношении к елке: «…я ненавижу их еще сильнее, чем ненавидела в детстве елку…» [46: 385].]

Однако столь полюбившийся как детям, так и взрослым праздник не имел в русском прошлом никакой идеологической опоры. Концепции елки и праздника в ее честь не существовало долгое время. Красота елки, ее «душевная щедрость» нуждались в обосновании: елка как дерево, ставшее центром праздничного торжества, и елка как праздник, получивший по этому дереву название, должны были обрести какой-то символический смысл. Если Петр I вводил хвойную растительность в «ознаменование» Нового года и в «знак веселия», то есть в качестве элемента городского декора светского праздника, в котором религиозная функция отсутствовала, то с XIX века ель, превратившись из новогодней в рождественскую, начала приобретать христианскую символику.