Русская елка. История, мифология, литература

В 1846 году в Петербурге вышла книга «Елка. Подарок на Рождество», подготовленная детской писательницей и педагогом А. М. Дараган. Книга эта представляет собой методическое руководство по домашнему обучению детей грамоте. Чтобы привлечь к нему внимание родителей, А. М. Дараган посвятила его «Августейшим детям Ее Императорского Высочества». Для середины 1840?х годов весьма показательным представляется и тот факт, что первая часть книги завершается данным детям обещанием, что в случае хорошей учебы они непременно получат на Рождество елку, после чего следует объяснение еще далеко не всем известного обычая:

Слушай со вниманием, что здесь сказано про елку. Зимою все деревья без листьев. Одна елка остается зелена. В праздник Рождества Христова умным, добрым, послушным детям дарят елку. На елку вешают конфекты, груши, яблоки, золоченые орехи, пряники и дарят все это добрым детям. Кругом елки будут гореть свечки голубые, красные, зеленые и белые. Под елкой на большом столе, накрытом белой скатертью, будут лежать разные игрушки: солдаты, барабан, лошадки для мальчиков; а для девочек коробка с кухонной посудой, рабочий ящик и кукла с настоящими волосами, в белом платье и с соломенной шляпой на голове. Прилежным детям, которые любят читать, подарят книгу с разными картинами. Смотрите, дети! Старайтесь заслужить такую прекрасную елку, вот как эта [137: 108–111].

Иллюстрация неизвестного художника к книге А. М. Дараган «Елка. Подарок на Рождество». СПб.: Тип. Journalde, 1846

В начале января 1842 года жена А. И. Герцена в письме к подруге описывает, как в их доме устраивалась елка для ее двухлетнего сына Саши. Это один из нечастых письменно зафиксированных в это время рассказов об устройстве елки в русском доме: «Весь декабрь я занималась приготовлением елки для Саши. Для него и для меня это было в первый раз: я более его радовалась ожиданиям. Удивляюсь, как детски я заботилась…» В память об этой первой елке Саши Герцена неизвестным художником была сделана акварель «Саша Герцен у рождественской елки», которая хранится в Музее Герцена в Москве. На ней мальчик, сидящий у няни на руках, смотрит на елку, установленную на столе. На обороте рукою Герцена написано: «1841. Декабря 29. Новгород» [95: 605–606].

Первое время в русской среде елка по преимуществу устраивалась в домах петербургской знати. Остальное население столицы до поры до времени относилось к ней либо равнодушно, либо вообще не знало о существовании такого обычая. Однако мало-помалу рождественское дерево завоевывало и другие социальные слои Петербурга. И вдруг в середине 1840?х годов произошел взрыв – «немецкое обыкновение» начинает стремительно распространяться. Петербург был буквально охвачен «елочным ажиотажем»: о елке заговорили в печати, началась продажа елок перед Рождеством, ее стали устраивать во многих домах. Обычай вошел в моду, и уже к концу 1840?х годов рождественское дерево становится в столице хорошо знакомым и привычным предметом рождественского интерьера. И. И. Панаев иронизировал по этому поводу:

В Петербурге все помешаны на елках. Начиная от бедной комнаты чиновника до великолепного салона, везде в Петербурге горят, блестят, светятся и мерцают елки в рождественские вечера. Без елки теперь существовать нельзя. Что и за праздник, коли не было елки?» [319: 91].

Этот внезапный взрыв интереса к елке и страстного увлечения ею вызывает удивление. Что же произошло на протяжении 1840?х годов? Думается, что столь стремительный рост популярности немецкого обычая объясняется несколькими причинами.

Прежде всего в основе лежало стремление подражать Западу. Начиная с 1820?х годов и далее на протяжении двух десятилетий русские увлекались немецкой литературой и философией. Отсюда и интерес к немецким обычаям, в частности – рождественскому дереву, что подкреплялось популярностью произведений немецких писателей, и прежде всего Гофмана, «елочные» тексты которого «Щелкунчик и Мышиный король» (1816) и «Повелитель блох» (1822) были хорошо известны русскому читателю. Эти произведения печатались к Рождеству отдельными изданиями, предлагая детям праздничное чтение, тем самым способствуя усвоению обычая рождественской елки, в то время как иллюстрации помогали закреплению ее зрительного образа. Герой повести Гофмана «Повелитель блох» Перегринус Тис каждый сочельник устраивает у себя в доме елку, готовит сам себе подарки, с нетерпением ожидает встречи с ней; он, как ребенок, радуется и елке, и подаркам, а затем относит их детям из бедных семей [106: 356–358].

Иллюстрация к сказке «Щелкун орехов и царек мышей» в книге «Подарок на Новый год. Две сказки Гофмана для больших и маленьких детей». СПб.: тип. А. Сычева, 1840

Еще более привлекательным «елочным» текстом оказалась повесть Гофмана «Щелкунчик», впервые вышедшая в русском переводе в 1840 году под названием «Щелкун орехов и царек мышей», «чудное изделие чудного гения», как определил это произведение Белинский. Эта повесть была напечатана с единственной иллюстрацией на первой странице, где была изображена небольшая зала в немецком доме. На столе, накрытом белой скатертью, стоит еловое деревце с зажженными на нем свечками и разложенными под ним подарками, среди которых и знаменитый Щелкунчик. Только что впущенные в комнату Мария и Франц разбирают подарки, в то время как их родители и крестный Дроссельмейер наблюдают за реакцией детей на сияющее дерево и подарки [см.: 341]. Эта иллюстрация была одним из первых изображений рождественской елки, появившихся в русской печати. Она, а вслед за нею и многие другие служили образцом для устройства елки в русских домах[5 - Впоследствии «Щелкунчик» многократно переиздавался, став одним из любимейших рождественских произведений юных читателей [см., например: 412].].

С середины 1840?х годов помимо текстов Гофмана читателю стали известны произведения и ряда других западноевропейских писателей, в основе которых лежал сюжет, связанный с рождественской елкой. Таковы, например, сказки Андерсена «Ель» (1844), описывающая судьбу дерева, срубленного для детского праздника, и «Девочка со спичками» (1845), где девочке-сироте, замерзающей рождественским вечером на городской улице, чудится прекрасная елка. Читая «елочные» произведения западноевропейской литературы, русские знакомились с обычаем елки, что ускоряло его усвоение.

Существенную роль в распространении и популяризации елки в России сыграла коммерция. С начала 1840?х годов известные кондитерские Петербурга, воспользовавшись новым увлечением своих покупателей, организовали продажу елок, уже, так сказать, готовых к употреблению, – с висящими на них фонариками, игрушками и (что для кондитеров было самым главным) с произведениями так называемой кондитерской архитектуры: разного рода пряниками, пирожными, конфетами и пр. Ответ на вопрос, почему именно кондитерское производство оказалось ведущим в пропаганде елки, связан с его историей в России. С начала XIX века самыми известными в Петербурге специалистами кондитерского дела были выходцы из Швейцарии, относящиеся к альпийской народности – ретороманцам, известным по всей Европе мастерам-кондитерам. «Их колония в Петербурге была многочисленной и по профессии однородной» [245: 35]. Постепенно они завладели кондитерским делом столицы и, видя возрастающую моду на елку, воспользовались этим для улучшения торговли своими продуктами. Быстро сориентировавшись, они освоили изготовление уже готовых к использованию елок. «Северная пчела», регулярно оповещая о местах продажи елок, в конце 1839 года с сожалением отмечает их отсутствие в кондитерской «Гг. Беранже и Вольфа»:

Их можно получить только в кондитерской Доминика (на Невском проспекте, в доме Петровской церкви) и в кондитерской Пфейфера… У каждого из двух поименованных кондитеров елки отличаются новым изобретением [398: 1].

Через год в газете появляется новое сообщение:

Место не позволяет гг. Вольфу и Беранже иметь готовые елки, но у гг. Доминика, Излера и Пфейфера они удивительно хороши и богаты… чего тут нет!.. Картонные игрушки, называемые сюрпризами, отличаются ныне удивительным изяществом. Это уже не игрушки, а просто модели вещей, уменьшенные по масштабу. Елки у г. Пфейфера с транспарантами и китайскими фонарями, а у гг. Доминика и Палера также с фонарями на грунте, усеянном цветами. Прелесть да и только! [399: 1]

И далее – несколько лет спустя:

Если желаете иметь елку великолепную, так сказать, изящную, закажите с утра г. Излеру, в его кондитерской, в доме Армянской церкви, на Невском проспекте. Тогда будете иметь елку на славу, которою и сами можете любоваться. Обыкновенные, но прекрасно убранные елки продаются в кондитерской г. Лерха… [402: 1]

Из содержания этих рекламных статеек видно, что наряду с деревьями в кондитерских продавались и подарки – игрушки, книжки, сласти:

В кондитерской-кофейне (cafе-restaurant) г. Доминика продаются прекрасные елки, со всем убранством и множеством сахарных игрушек. В кондитерской г. Излера продаются также превосходные елки, парижские картонажи и игрушки [401: 1].

Стоили такие елки очень дорого («от 20 рублей ассигнациями до 200 рублей»), и поэтому покупать их для своих детей могли только очень богатые «почтенные маменьки», на которых в первую очередь и рассчитывала реклама:

Но без елки нет в семействе праздника. Если вы, почтенные маменьки, не обзавелись еще елкою, заезжайте в кафе-ресторан г. Доминика, на Невском проспекте, в доме Петровской церкви. Мы еще никогда не видели в Петербурге так красиво убранных елок, как в нынешнем году у Доминика… Елки выносят одну за другою, и ряды беспрестанно пополняются [404: 1].

На первых порах «немецкое нововведение» было доступным лишь состоятельным семьям, в которых организация рождественского праздника с елкой с каждым годом становится все более и более привычной. О продаже елок на петербургских рынках в это время еще ничего не слышно. Торговля ими началась несколько позже – с конца 1840?х годов. Продавались елки у Гостиного двора, куда крестьяне привозили их из окрестных лесов. Это, конечно же, значительно снизило цену на деревья, хотя городские бедняки все равно далеко не всегда могли позволить себе удовольствие устроить елку. Ведь помимо самого деревца требовались еще и елочные украшения, и свечи, и подарки для детей. В повести Д. В. Григоровича «Зимний вечер» (1855) бедный петербургский уличный артист переживает по поводу того, что не в состоянии устроить своим детям елку: «На совести отца лежала елка, которую обещал к Рождеству и которой не было» [108: 324].

Если бедняки не могли позволить себе приобрести даже самую маленькую елочку, то богатая столичная знать уже с конца 1840?х годов начала устраивать настоящие соревнования: у кого елка больше, гуще, наряднее, богаче изукрашена. «Дети одного моего приятеля, – писал И. И. Панаев, – …разревелись оттого, что их елка была беднее, нежели у их двоюродных сестриц и братьев…» [319: 91]. В качестве елочных украшений в состоятельных домах нередко использовали не специальные елочные игрушки и мишуру, а настоящие драгоценности и дорогие ткани. Концом 1840?х годов датируется и первое упоминание об искусственной елке, что считалось особым шиком:

Один из петербургских богачей заказал искусственную елку вышиною в три с половиной аршина, которая была обвита дорогой материею и лентами; верхние ветки ее были увешаны дорогими игрушками и украшениями: серьгами, перстнями и кольцами, нижние ветви цветами, конфектами и разнообразными плодами [446: 87].

К середине XIX века немецкий обычай прочно вошел в жизнь российской столицы. Елка становится для жителей Петербурга вполне привычной. В 1847 году Н. А. Некрасов упоминает о ней как о чем-то всем знакомом и понятном:

«Все же случайное походит на конфекты на рождественской елке, которую так же нельзя назвать произведением природы, как какой-нибудь калейдоскопический роман фабрики Дюма – произведением искусства» [284: XI, кн. 1, 30].

Слово «елка» начинает использоваться в метафорическом, переносном смысле, когда возникает необходимость охарактеризовать что-либо или же кого-либо, обвешанного блестящими вещицами. А. Ф. Кони вспоминает, как в 1850?х годах маленький мальчик на вопрос матери «Кто этот дядя?» о пришедшем к ним с праздничным визитом господине с большим количеством орденов и значков на груди отвечает: «Знаю, это елка» [198, 61].

Само дерево, использовавшееся в качестве главной принадлежности детского семейного праздника Рождества, первоначально известное под немецким наименованием Weihnachtsbaum, первое время называлось «рождественским деревом», но вскоре получило имя «елки», закрепившееся за ним навсегда. «Елкой» стал называться и праздник, устраиваемый по поводу Рождества (первоначально – новогодний праздник для детей): «пойти на елку», «устроить елку», «пригласить на елку». Немецкое название, выйдя из употребления, с этих пор стало встречаться только в переводах произведений западноевропейских писателей и в стилизациях, как, например, в повести Анны Зонтаг «Сочельник перед Рождеством Христовым» (1864). Здесь усыновленный немцем-лесничим и выросший в его доме мальчик, будучи уже взрослым, в сочельник приходит в отчий дом и приносит детям «рождественское дерево» и подарки [161: 153].

Говоря об обычае елки, необходимо различать два понятия: елку как помещаемое в жилье вечнозеленое дерево, изображающее собою «неувядающую благостыню Божию» и являющееся символом неумирающей природы (то есть само украшенное рождественское дерево – Weihnachtsbaum), и елку как детский праздник в честь этого дерева (детский новогодний или рождественский праздник с танцами, играми вокруг украшенной елки – Weihnachtsabend). В. И. Даль заметил по этому поводу: «Переняв, через Питер, от немцев обычай готовить детям к Рождеству разукрашенную, освещенную елку, мы зовем так иногда и самый день елки, сочельник» [113: I, 519].

Русская елка во второй половине XIX века

«Милая немецкая затея»: освоение елки в России

…Какая умиротворяющая праздничная струя носится в это время в воздухе.

    М. Е. Салтыков-Щедрин

Освоение в России рождественской елки поражает своей стремительностью. Если в начале 1830?х годов о ней еще говорилось как о «милой немецкой затее», то в конце этого десятилетия она уже «входит в обыкновение» в домах петербургской знати, а в течение следующего становится в столице широко известной. В середине века из Петербурга, превратившегося в настоящий рассадник елки, она «развозится» по всей России: по ее губернским и уездным городам, а некоторое время спустя – и по дворянским усадьбам. К концу столетия елка была усвоена как в городе, так и в поместье.

Провинция, конечно, отставала от столицы, хотя и не слишком сильно: регулярные и разнообразные связи с Петербургом немало способствовали быстрому распространению елки. Отдельные свидетельства знакомства с ней провинциалов датируются началом 1840?х годов. Я. П. Полонский, отроческие годы которого прошли в Рязани, вспоминает, что до шестого класса гимназии (то есть примерно до 1838 года) он не видел ни одной елки и «понятия не имел, что это за штука». Но уже через несколько лет она, «вместе с французским языком», была «привезена» из Петербурга в Рязань воспитанницами Смольного института [345: 331].

По словам М. Е. Салтыкова-Щедрина, жившего с 1848 по 1856 год в ссылке в далекой Вятке, там елка была «во всеобщем уважении» уже с начала 1850?х годов: «По крайней мере, чиновники» считали «непременною обязанностию купить на базаре елку», – иронизирует писатель [388: II, 233].

Причина такого быстрого вхождения петербургского новшества в жизнь провинциального города понятна: отказавшись от старинного народного обычая празднования Святок, горожане ощутили некий обрядовый вакуум. Этот вакуум либо ничем не заполнялся, вызывая чувство разочарования из?за неудовлетворенных праздничных ожиданий, либо компенсировался новыми, сугубо городскими, часто на западный манер, развлечениями, в том числе и устройством елки.

Помещичью усадьбу рождественское дерево завоевывало с б?льшим трудом. Здесь, как свидетельствуют мемуаристы, Святки еще в течение многих лет продолжали праздноваться с соблюдением народных обычаев, по старинке, вместе с дворней, что формировало в бывших барчуках стойкую неприязнь к елке. Так, И. И. Панаев, родившийся в 1812 году, писал: «…елка не имеет для меня ни малейшей привлекательности, потому что в моем детстве о елках еще не имели никакого понятия» [318: 223]. Но уже М. Е. Салтыков-Щедрин, родившийся четырнадцать лет спустя, относился к елке иначе: «…воспоминания о виденных мною елках навсегда останутся самыми светлыми воспоминаниями пройденной жизни!» – заявляет он [388: III, 78; см. также: 423: 117].

И все же мало-помалу петербургская мода начинала проникать и в усадьбу, хотя еще в течение долгого времени елку на рождественских праздниках можно было увидеть далеко не во всех помещичьих домах. Мемуаристы, вспоминая о своем усадебном детстве 1850?х годов, говорят о том, как они, страстно мечтая о елке, не получали ее из?за недостаточной обеспеченности своих родителей. Это может показаться странным, поскольку, казалось бы, уж где-где как не в деревне еловое дерево могло быть наиболее доступным: стоило только послать за ним в лес мужиков. Однако одного дерева для организации праздника было недостаточно: нужны были и украшения, и сласти, и свечи, и подарки для детей. Далеко не каждая семья мелкопоместных дворян была в состоянии все это осилить.

Кроме того, для устройства елки необходимы были определенные знания и навыки: для того чтобы подражать жителям столиц, надо было иметь пример для подражания. В 1853 году детская писательница Л. А. Савельева-Ростиславич заметила по этому поводу:

В местах, отдаленных от Петербурга и Москвы, елка составляет чрезвычайную редкость не только для детей, но и для их родителей, если эти помещики, по ограниченности своего состояния, не имели средств быть ни в одной из столиц [385: 117].

Как можно заметить из приведенного высказывания, к началу 1850?х годов барчукам елка была уже не только известной, но и желанной, хотя часто недостижимой.

Однако вскоре елка «прививается» и в помещичьей усадьбе. Писатель и публицист Е. Л. Марков, родившийся в 1835 году и выросший в Щигровском уезде Курской губернии, в автобиографической повести «Барчуки» писал о своих первых елках:

Елка явилась в Лазовском мире как элемент уже позднейший и законный. Ее появление было тесно связано с проявлением в Лазовском доме гувернанток-немок и сестер из института [259: 197].

Характерно, что «первые попытки этого иноземного нововведения» встречаются с насмешками, вплоть до того, что слуги хотели изломать эту «немкину затею» [259: 197–198].

Если до середины XIX века в воспоминаниях, посвященных Святкам в барской усадьбе, устройство елки упоминается достаточно редко, то уже через десять лет положение изменилось. В мемуарах и в переписке членов семьи Льва Толстого рассказы об организации святочных увеселений непременно включают в себя подробности и эпизоды, связанные с елкой, которая стала для них обязательным и важнейшим компонентом зимних торжеств. О рождественских праздниках 1863 года свояченица писателя Т. А. Кузминская, подолгу живавшая в Ясной Поляне и считавшая ее своим «вторым родительским домом», вспоминает: «Ежедневно устраивались у нас какие-нибудь развлечения: театр, вечера, елка и даже катание на тройках» [216: 291]. Два года спустя, 14 декабря 1865 года, в письме к С. А. Толстой она сообщает: «Здесь готовим мы на первый праздник большую елку и рисуем фонарики разные и вспоминали, как ты эти вещи умеешь сделать». И далее: «Была великолепная елка с подарками и дворовыми детьми. В лунную ночь – катанье на тройке» [216: 405]. Сын писателя С. Л. Толстой, вспоминая о своем детстве, также пишет о ежегодном устройстве елки: «На святках, по обыкновению, была елка, приезжали гости, и мы наряжались»; «В Новый год была чудесная елка, особенно удавшаяся в нынешнем году»; «На святках – крестины Маши. Великолепная елка» [455: 42, 54, 57]. О том же сообщает и Илья Толстой: «Огромная елка до потолка блестит зажженными свечами и золотыми безделушками» [451: 66]. В мемуарах дочери писателя Татьяны (Т. Л. Сухотиной-Толстой) читаем: «Ожидалось много гостей, и, чтобы им не было скучно, готовилась елка, маскарад, катание с гор и на коньках и прочие удовольствия…»; «Она [елка] доходит почти до самого потолка, и вся залита огнями от множества восковых свечей, и сверкает бесчисленным количеством всяких висящих на ней ярких безделушек» [441: 81, 92]. Все это происходило в 1860–1870?е годы.

В дальнейшем я еще не раз буду обращаться к мемуарам детей Толстого: они содержат обильный и разнообразный материал по истории устройства елки в барской усадьбе. Зимние праздники в Ясной Поляне являли собой редкий пример органичного соединения русских народных Святок с западной традицией рождественского дерева: здесь «елка была годовым торжеством» [451: 65]. Устройством елок руководила жена писателя С. А. Берс, которая, по мнению знавших ее людей, «умела это делать». Инициатором чисто святочных увеселений был сам писатель, судя по воспоминаниям и по литературным произведениям, прекрасно знавший обычаи народных Святок (вспомним хотя бы соответствующие эпизоды из «Войны и мира»).

Все дети Льва Толстого при описании яснополянских Святок рассказывают о приходе к ним на елку крестьянских ребятишек:

Наконец слышим стремительный топот вверх по лестнице. Шум такой, точно гонят наверх табун лошадей… Мы понимаем, что впустили вперед нас крестьянских ребят и что это они бегут наверх. Мы знаем, что, как только они войдут в залу, так откроют двери и нам… Дворовые и деревенские дети тоже издали разглядывают все висящее на елке и указывают друг другу на то, что им больше нравится… [441: 92]

Приглашение крестьянских детей на елку в барский дом было достаточно широко распространено. Такой же праздник изображен и в очерке А. С. Путятиной 1881 года «Елка». Здесь мальчику и девочке, проводящим зиму в поместье, родители устраивают елку, на которую приглашают и крестьянских ребятишек. Описываются веселые предпраздничные хлопоты: изготовление елочных игрушек, покупка родителями вороха гостинцев, привоз кучером Емельяном из леса елки, прикрепление дерева к крестовине и установка его в углу залы. В воздухе распространяется запах смолы. Дети украшают елку, вешают на нее орехи, пряники и конфеты, а также разноцветные фонарики. Когда приходят крестьянские дети, елку зажигают и все вместе с песнями водят вокруг нее хоровод. Потом с дерева срезают гостинцы [363: 43–55].