Расплата

Мила машинально кивнула и потащилась домой, где уже проснулся и хрипло кричал больной Мирон.

Тогда Мила и придумала месть мужу. Не столько, чтобы сделать ему больно, сколько для того, чтобы окончательно вышибить Юрия из собственной души. Ведь та часть, где он еще обитал, все-таки ныла от обиды.

В тот вечер она не пустила мужа домой. Выставила к лифту сумку с его вещами и сказала через дверь, что он свободен и может идти трахаться хоть с самосвалом, если уж считает себя половым монстром. Муж стоял под дверью, звонил и колотил ногами, кричал, что убьет «змею подколодную», что она отняла у него сына, единственное создание, которое он всегда искренне любил… Пока он молол прочую подобную чушь, Мирон парил ноги в ведре с горчицей и обливался то ли потом, то ли слезами. Когда же слышать вопли отца, которого мальчик – к удивлению Милы – безумно любил, стало невыносимо, Мирон вытащил ножки из горячего ведра и зашлепал в мамину спальню, узнать, почему она не открывает отцу дверь. А в маминой спальне в этот момент тоже было горячо. Настолько, что мальчик не мог разобрать, кто те люди, которые кувыркаются в маминой кровати абсолютно голыми. И если один из них мама, то почему она позволяет какому-то дядьке прыгать на ней и вместо того, чтобы столкнуть с себя, напротив, прижимает все крепче. Даже 5-летнему малышу увиденная картина была ясна без слов: чужой дядя целовал его маму, а родной папа одиноко бился под дверью.

– Мама, там папа писол с аботы, – негодующе сказал малыш. – Надо двей откыть, дай мне клють.

В ответ с мамы скатился какой-то голый человек, сама она встала с постели вся растрепанная и злая, схватила сына за руку и оттащила в его комнату:

– Парь ноги и не парь мне мозг. А твой папа пусть покричит, ему полезно. «Вырастет, объясню!» – подумала Мила, мысленно отругав сына за непоседливость, а Господа Бога – за нестыковку спланированных ею событий: в планы Милы не входил такой концерт. Она рассчитывала, что вернувшемуся с работы Юрию быстро надоест топтаться под дверью, он оскорбится и уйдет. Чтобы ребенок не путался под ногами, Мила посадила его парить ноги и поставила диск с мультфильмами. Обычно Мирон забывал обо всем, в сотый раз глядя «Ну, погоди!». Таким образом, у Милы было как минимум 40 минут на секс с парнем, которого она пригласила провести с ней вечер, чтобы вытравить из души неверного супруга, отомстить ему, выбить клин клином. Когда же стало ясно, что концерт все-таки состоится, Мила крепко впилась в губы парня, чтобы не задавал вопросов. А тут – Мирон.

Парень был ничего себе. Звали его Олег. Они жили в соседних домах и периодически вместе оказывались то в транспорте, то в очереди в магазине. Олег всегда пропускал Милу вперед, пытался заговорить, поедал ее глазами и не мог скрыть огорчения, впервые увидев ее в положении. Накануне вечером он спустился в ларек за сигаретами и увидел Милу, сидящую на лавочке. Застывшими глазами женщина тупо смотрела перед собой, не замечая ни с любопытством поглядывающих на нее прохожих, ни густо идущего снега, ни надвигающейся ночи. То был момент осознания предательства и выработка нового умонастроения для того, чтобы как-то жить дальше.

Олег молча сел рядом. Мила тихо заговорила. Рассказала все, что сейчас узнала о своем муже от соседки. Сказала, что больше не может вот так – жить с человеком, который уродует ее душу нелюбовью. Ее тело не знает ласки, уши не слышат добрых слов, ребенок растет как трава. От слов «ты должна», «счастье семьи в руках женщины», которыми муж хлестал ее в минуты просвещения, она готова повеситься.

– Счастье строят двое, понимаешь?! – кричала мужу Мила. – Я – кирпичик в его стену, и ты – кирпичик. А если только я, одна, строю этот дом, то он окажется непрочным, рухнет рано или поздно!

В ответ Юрий усмехался удовлетворенно и произносил:

– Вот видишь! Ты совершенно непригодна к семейной жизни, раз не понимаешь значения и роли женщины в доме.

– Но ведь и ты должен заботиться! Обо мне, о сыне, о нашем будущем!

– Я никому ничего не должен, – чеканил муж. И Мила чувствовала себя совершенной идиоткой, не понимающей самых азов жизни.

– Объясни мне, в чем моя вина? – трясла за рукав Мила молчаливо сидевшего рядом с ней незнакомого парня.

– Чужая семья – потемки, – отозвался тот. – Вот так, с кондачка не поймешь. Зачем живешь с ним? Почему не разведешься?

– А ты что, совсем дурак? Не понимаешь, почему бабы семью сохраняют? Кормить-то меня кто-то должен. И сына моего.

– Но ведь этот период, когда женщина вынуждена жить с нелюбимым, не вечен. Однажды ты станешь самостоятельной и начнешь новую жизнь. Она вполне может сложиться успешно. Ты вон, какая красивая. Если еще и характером удалась…

Мила усмехнулась. Чем-чем, а характером она, действительно удалась. И лично ее он устраивал абсолютно. Окружающие, правда, вечно выражали недовольство, ну, да это их проблемы.

– Приходи ко мне завтра вечером, – неожиданно сказала Мила. – Я бы сама с тобой куда-нибудь двинула, да ребенок приболел, не с кем оставить. А муж… Опять куда-то уехал… Приходи, попьем чаю, пообщаемся…

Видимо, что-то интригующее, манящее прозвучало в интонации Милы, отчего Олег ласково посмотрел на нее и сказал:

– А что? Вот возьму и приду!

Про «муж уехал» Мила обронила, конечно, намеренно. Чтобы парень точно пришел. Она уже на скамейке той все решила про месть Юрию. Одного не учла: сына.

А на него произошедшее – постельная сцена матери и чужого мужчины и обиженные вопли отца за дверью квартиры – произвело неизгладимое впечатление. Можно сказать, что с того момента мальчик стал воспринимать жизнь как месть матери. Тогда-то он и появился, этот насмешливый, полный яда и вместе с тем беспомощности взгляд, от которого Миле всякий раз становилось не по себе. Тогда же и треснули ее отношения с сыном. Да, собственно, много чего произошло с того момента. В первом классе у сына появились порно-карты, потом порнофильмы. Потом засосы на шее и табуны девчонок, желающих провести время с самым крутым мальчишкой их двора. Потом требовались деньги им же на аборты и лечение в КДН…

Милу Мирон категорически перестал слышать и слушать, ее замечания воспринимал как посягательство на личную жизнь и непременно напоминал о том вечере, когда в одно мгновение перестал быть ребенком – любимым и любящим. Ответом на любое замечание матери теперь стала равнодушная спина.

Где-то в 13 лет Мирон впервые повысил на мать голос, когда она попыталась запретить ему бежать в компьютерный клуб, где он в промежутках между изучением девчоночьих тел в Интернете зависал с ребятами, играя в виртуальные бои, кого-то сладострастно убивая, расчленяя, уродуя.

– Ты живешь в кошмаре! – орала на него Мила, пряча ключ от входной двери. – Ты понимаешь, что из тебя может вырасти насильник, убийца? Тебе надо учиться, сегодня без хорошего образования человек ничего не добьется, он просто никому не нужен!

– Тебе я давно не нужен, – отрезал Мирон, полоснув по матери тем холодным, циничным взглядом, который впервые Мила заметила у него в момент пребывания в постели с Олегом…

С годами Мирон из чахлого ларингитника с диким лающим кашлем превратился в крутого мускулистого прожигателя жизни, в неуправляемого самца, каким Мила категорически не желала видеть сына.

Муж месть Милы воспринял своеобразно. Он просидел всю ночь под дверью, двинул в челюсть вышедшему утром из квартиры Олегу, пообещав его убить, потом вошел в квартиру и…. начал жить так, словно ничего не произошло. То есть, сам по себе. Как квартирант, который вынужденно отстраненно-вежливо общается с хозяйкой жилья по имени Мила и по странному стечению обстоятельств – его «однофамилицей». Она расценила это как его слабость и приняла негласное соглашение «жить ради ребенка», который рос проблемным и словно чужим. Милой двигал обычный страх не управиться с сыном, если не дай бог, что-то случится серьезное. В конце концов, почему это серьезное должно упасть на плечи только ей? Пусть папаша тоже почешет репу, когда гром грянет…

Что же до Олега, то он сошел с небосклона Милы так же неожиданно, как и взошел на него. Он быстро понял, что главное препятствие в их с Милой отношениях – ее сын Мирон, который становился агрессивным и истеричным всякий раз, когда Олег приходил к ним в дом или встречался на улице. «На тебе я бы женился с радостью. Но твой сын всегда будет стоять между нами. А вместе с ним и твой муж. Я не готов к этому», – сказал Олег и ушел из ее жизни. Мила не страдала. Она разучилась страдать. Она научилась считать женские страдания глупостью чистейшей. Ее душа вскоре адаптировалась к новым условиям жизни – со ставшим ненавистным человеком в статусе мужа-квартиранта, с сыном, который вел как натуральный оторвыш, к жизни без любви, без понимания. «Что ж, буду пробиваться сама! Мы еще посмотрим, ху из ху!».

ХХХ

… Оценив в зеркале морщины – свидетельниц этого самого пробивания, Мила тяжело вздохнула. Нет, думать об этом нельзя. Потом. Сейчас у нее в гостях любимый мужчина – Валерий, от одной мысли о котором у нее кружилась голова. «Господи, как же сильно я на него подсела!» – подумала Мила, запуская руку в карман любимого.

Что она хотела там найти? Ничего. Ею просто двигал страх упустить, проглядеть что-нибудь чрезвычайно важное, что может изменить, сломать ее жизнь. Она понимала, что эта болезненная привычка появилась у нее после ситуации с брюками мужа, но ничего поделать не могла. Более того, она ловила себя на том, что заглядывает в карманы не только мужа, сына и любовника – у нее появилось устойчивое желание нырять в столы, в личную электронную переписку сотрудников. Мила хотела знать все о подчиненных. И это ей во многом удавалось. Оправдывала она свои действия тем, что созданный бизнес ей безумно дорог, что она не имеет права по глупости, по отсутствию информации или по несвоевременному реагированию разрушить его. Оправдание казалось Миле столь весомым, ну просто жизненно важным, что она совсем перестала стесняться этой своей особенности. И если бы ее кто-нибудь застал за столь постыдным занятием, она бы выдала такую теорию, что этот кто-нибудь перед ней бы еще извинялся за то, что помешал процессу досмотра своих же личных вещей.

Мила ухмыльнулась и запустила руку сначала в карман рубашки Валерия, затем в брюки. Выудила оттуда стопку документов – паспорт, пропуск в издательский дом, карту проезда на метро, бумажник с двумя сотнями долларов. О, а вот это уже интересно! Мила вытащила из отсека портмоне фотографию. Опаньки! Какая красотка! Ну, просто фотомодель! Жена? Любовница? Дочь?

– Ну, вот, я так и думал! – раздался за спиной голос Валерия. Увлеченная процессом изучения фотографии Мила не услышала, как смолк шум воды в ванной, как скрипнула дверь. Она ощутила дыхание Валерия за спиной и резко развернулась. Глаза заметались, на лице проступили следы гнева – это была единственная спасительная реакция в данный момент: уличить в ревности, чтобы услышать слова утешения. Или, если повезет, любви.

– Я специально прихватил эту фотографию, – не смущаясь и не злясь совершенно, сказал Валерий. – Эту даму зовут Маша, она сделала себе пластическую операцию. Маша – настоящий врач: прежде, чем предлагать пациентам операции, она опробовала их на себе. Думаю, нам не мешало бы написать о ней в нашем журнале.

– Вот еще, буду я рекламировать эту тетку бесплатно! Ты же знаешь, как нам деньги нужны! – Мила слегка оправилась от шока, будучи пойманной с поличным, и теперь к ней возвращался ее стервозный характер. Она общалась только с теми людьми, у которых было много денег. Она писала в своем журнале только о тех, кто мог заплатить, а точнее – переплатить за публикацию. Все остальные люди для нее были не люди. Даже если они были столь красивы как эта дама на фотографии. Но у этой дамы, судя по всему, деньги были. Ибо пластическая операция стоит весьма прилично. Так что…

– Видишь ли, Мила. Тут возможен бартер. Мы пишем о Маше, а тебе она со значительной скидкой делает операцию. Точнее, операции. Ты же хочешь не только грудь подправить? Можно заодно и лицо сделать. Видишь, как я тебя люблю! Обо всем подумал, все предусмотрел!

– Кроме одного, – фыркнула Мила, – моей готовности к революции. И потом странно мне это: вроде ты настоящий мужчина, не трансвестит какой-нибудь, не метросексуал, а пластикой интересуешься, да еще и любимую женщину под нож укладываешь!

– Глупая. Не укладываю. Не хочешь, не ложись, закроем тему. Просто я же вижу, как ты меня к каждому подолу ревнуешь, как на других женщин завистливо смотришь. Вот и сегодня, будь ты уверена в себе, разве полезла бы ко мне в карман? Короче, думай, птичка моя! А я пошел. Да, и вот еще что: твои подозрения могут вывести из себя кого угодно. Тем более, если человек к тебе расположен более, чем просто дружески. Я понимаю, что ты недоверчива, но не до такой же степени, чтобы проверять карманы?! Давно хотел сказать: когда твоя интуиция снова забьет тревогу в отношении меня, подумай, что это может быть ее лебединая песня. Когда человеку не верят или в чем-то постоянно подозревают, трудно быть искренним. А жить и оправдываться постоянно, объяснять каждый свой поступок я не хочу. Не в том я возрасте.

– Так ты не останешься у меня? – миролюбиво проскулила Мила. – Обещаю: засуну свою интуицию под подушку!

– А ты хочешь, чтобы твой муж или сын нечаянно вернулись и набили мне фейс, чтобы самому пришлось пластику делать? Уж извини! – Валерий быстро оделся и пошел к двери. – Понятно, что ты женщина вольных принципов, но не до такой же степени, чтобы легализовать любовника?

Мила вздохнула, поклялась себе выгнать мужа взашей и покорно побрела следом за Валерием. Сейчас она была вполне себе женщина – слабая, зависимая от этого плечистого коренастого мужика, жаждущая любви и понимания и готовая всю себя отдать по каплям.

– Не кисни! – произнес Валерий, мгновенно оценив изменения в настроении Милы. Его взгляд скользнул по ней, не то лаская, не то оценивая. Она на миг представила, что он сейчас уйдет и – все, больше никогда не увидит его, не ощутит его терпкий запах, не укусит за мочку уха в момент высшего наслаждения, что он просто променяет ее, Милу, на какую-нибудь Машу, Катю или Марину… И как ей тогда жить? Она умрет. Потому что не сможет без него.

За Валерием закрылась дверь. Мила сползла по ней на пол и бессильно уронила руки.

Сколько она просидела вот так, неизвестно. Очнулась в неразобранной постели, одетая, в тапочках на ногах и не могла понять, где она и что с ней. И явь ли это или продолжение странного сна. Такого Мила еще ни разу не видела и вообще не верила в то, что сны бывают вещими, астральными и судьбоносными. Для практичной и материалистичной Милы эти россказни были бредом. Но вот сегодня…

… Она смотрела в небо, в котором висел огромный вертолет. Лопасти его замерли, гул мотора нарастал, внутри вертолета метались люди. Миле их лица показались странно знакомыми. Эти люди выглядывали в иллюминатор, показывали на стоящую внизу Милу пальцами и что-то бурно обсуждали между собой. Лица у них были злыми, если не сказать, гневными. Мила подумала: «Какие странные, глупые люди! Они сейчас упадут и разобьются! Им себя спасать надо, прыгать с парашютом, а они планируют, как расправиться со мной, намереваются свести счеты!». И в этот момент вертолет начал падать. Сначала медленно, потом все быстрее. Мила понимала, что она выбрала не очень удачное место для обозрения трагедии. Но ноги были пудовыми, и она не могла сделать ни шагу, лишь в ужасе ждала, что же будет дальше. А вертолет падал, увеличиваясь в размере. Гул его нарастал так, что стал попросту нестерпим. Мила не выдержала и закричала. Она почти физически слышала голоса людей в вертолете, пилот которого будто специально направлял машину прямо на Милу. Она закрыла лицо руками и стала прощаться с жизнью. Последний миг сна должен был запомниться тем, что Мила бы отправилась к праотцам. Но она проснулась.

Сердце бешено колотилось. Где-то внутри гнездился животный страх. Этот сон показался важным, самым важным из того, что Мила вообще когда-либо видела и слышала. Где-то она читала, что непонятые, недосмотренные сны можно досмотреть, если заставить себя тут же снова заснуть, сосредоточившись на последнем фрагменте сновидения. Но Мила почему-то боялась возвращаться в свой сон. Боялась тех людей, что грозили ей из окон иллюминаторов.

Сердцебиение постепенно улеглось. За окном начинался новый день. Грустная, противная осень нагло вытеснила бабье лето. С улицы на Милу смотрели облетевшие тополя и дубы, кое-где на рябинах краснели гроздья ягод. Прокаркала ворона на улице. Ткнулся клювом в стекло голубь. «Говорят, это к известию, – подумала Мила. – Встать бы посмотреть, белый или черный? Какой новости-то ждать?» Судя по сну, ничего хорошего сегодня не предвиделось. Стоит ли множить негативные эмоции? Голубь еще раз ткнулся, прокурлыкал что-то, как бы отвечая Миле на ее мысли, поцокал по подоконнику и улетел.

Мила посмотрела на часы. Было 6 утра. Надо вставать, собираться на работу. Она с трудом поднялась. В голове промелькнула мысль, не покидающая ее уже несколько месяцев: пора в отпуск! Подтверждением этих слов стала опухшая со сна тетка с обвисшей грудью, с одутловатым лицом, с безобразными морщинами, смотревшая на Милу из зеркала в ванной. Как же здорово, что Валера не остался у нее на ночь! Все-таки он деликатный человек! А то увидел бы сейчас свою Милашку в натуральную величину и бежал бы со всех ног к своей новоявленной Машке. А может и бегает уже. Мила вдруг поняла, что даже, если узнает о факте измены Валерия, даже, если застанет его на месте этого преступления, не сможет отказаться от него, не сможет отпустить к другой.