Сезон долгов

– Колычев! Вот ты где! Наконец-то я тебя догнал! – закричал Феликс. – Ну здравствуй, брат, рад тебя видеть. Прости, мы разминулись с тобой – поехал к поезду встречать тебя, а время спутал. Пока расспросил на станции, куда ты делся, пока догнал твой дилижанс... Ну давай обнимемся, что ли! Сколько лет не видались. Спасибо, Митя, что выбрался.

Феликс за прошедшие годы сильно изменился. И дело было даже не в дорогой одежде, не в отличных лошадях, которыми он лихо и уверенно правил, а в его новых, барственных манерах и ярких красках, проявившихся в его внешности – то ли бронзовый загар, то ли румянец, то ли шелковистые темные волосы, свободно развевавшиеся под горячим ветром, то ли радостно блестевшие глаза делали его похожим на итальянца. И этот экзотический южный красавец мало напоминал того блеклого, замученного петербургского студента Рахманова, которого помнил Колычев.

– Так, любезный, – махнул Феликс кучеру. – Этот господин поедет со мной в пролетке, а ты изволь его багаж доставить ко мне в имение. И смотри, чтобы все в целости и сохранности было и ни пылинки лишней на чемоданы моего друга не село, а то... Узнаешь у меня!

– Не извольте тревожиться, ваше сиятельство, все доставим до места, – кучер низко поклонился, сжимая в руке шапку.

Колычев с некоторым сомнением взглянул на свои чемоданы и прошел, опираясь на трость, к экипажу приятеля.

– Господин Колычев! – окликнул его Тесленко. – Вы все-таки ко мне в экономию заезжайте, хоть просто в гости. Может, и его сиятельство милость такую окажут, мы с супругой уж так будем рады, просто не передать...

– Ну, брат, на хороших лошадках я тебя мигом до дома домчу! Это не дилижанс, который в каждом встречном селе будет стоять по полчаса.

– Феликс, прости за любопытство, но почему эти люди называют тебя князем?

– Потому, что это мой родовой титул. Не удивляйся. Я прежде его скрывал от всех – глупо быть князем Рахмановым и ходить в рваных башмаках, не находишь? Лучше уж представляться однофамильцем знатного рода. А теперь, получив теткино наследство, я могу зажить с истинно княжеским размахом. И признаюсь тебе, я уже осознал прелесть своего нового, аристократического положения. Особенно здесь, в этих диких местах, чертовски приятно быть «сиятельством» – здесь все сиятельства наперечет. В Петербурге все равно затеряешься в толпе – и с деньгами и с титулом. А здесь я просто-таки некоронованный король.

– Я смотрю, ты вполне вжился в новый образ, – скептически хмыкнул Колычев.

– Да нет, честно сказать, порой ночью проснешься и думаешь – это и вправду мое имение или мне все приснилось? Знаешь, мой дед был сказочно богат, пожалуй, один из самых богатых людей в России. А вот отец не умел делать ничего, кроме как просаживать состояние предков. Ему случалось в клубе за одну ночь проиграть в карты два имения... Можешь себе представить?

– Весьма смутно. У меня никогда не было под рукой столько ненужных имений.

– Честно говоря, и у меня тоже. Когда-то дед завещал поделить его состояние в равных долях между сыном, моим отцом, и дочерью, моей теткой. Состояние было миллионное. И отец лет в двенадцать все спустил. Клуб – о, это одно из самых страшных слов моего детства! «Папа в клубе», – говорили дома с тоской, и я с младенчества понимал, что это значит – пьяный отец вернется под утро, начнутся ссоры, крики, страшные истерики матери... Однажды она у меня на глазах пыталась выброситься из окна, а я с ревом хватал ее за юбки, за ноги и умолял не делать этого. Мне было лет семь. Я до сих пор помню свой ужас...

Феликс вздохнул, проглотил вставший в горле ком, помолчал, но потом все же продолжил:

– Сперва у нас еще сохранялся кое-какой достаток – из раннего детства я помню большую светлую квартиру, собственный выезд, прислугу в доме... Потом отец окончательно разорился, вынужден был служить. Ничего лучшего, как место акцизного чиновника в Одессе, для него не нашлось, и то ему подали эту должность как милостыню, Христа ради. Мы поселились в каких-то тесных комнатушках под крышей во внутреннем дворе запущенного, полного самой разношерстной публики дома. Помню, соседи над нами подсмеивались и кричали: «Ах, ваше сиятельство! Как ваши обстоятельства?» В Одессе я пошел в гимназию и привык стыдиться того, что я князь. Даже сын мелкого лавочника, торгующего на Привозе, приходил на занятия в новой, красивой форме, звенел серебром в кармане и ел на переменах восхитительные, ароматные бутерброды с окороком или румяные пироги, а я?

Феликс снова горько вздохнул.

– Знаешь, Митя, путь в гимназию для меня был, как на Голгофу, – по Дерибасовской с ее сверкающими витринами, богатыми, нарядными, являющими совершенно недоступную нам роскошь... Потом отец умер, матушка осталась без всяких средств, за исключением маленькой чиновничьей пенсии, которую выхлопотали для нее добрые люди. Она пыталась давать уроки французского и игры на фортепьяно, но не слишком преуспела – в Одессе всегда было много настоящих музыкантов и французов, составлявших ей конкуренцию. Я тоже решил помочь ей и взялся подтягивать к экзамену по геометрии сына одного мясника. Однажды мне довелось случайно услышать, как он говорил жене: «Что там эта геометрия, пустое дело! Лишь бы парень умел костяшки на счетах перекидывать. Но репетитор-то этот, говорят, из настоящих князей будет, пусть хоть манеры какие-никакие нашему обалдую привьет!» Митя, это было так унизительно... Но за труды мне раз в неделю выдавали полтора фунта говядины, и матушка готовила мясной обед – суп и котлеты, которые мы старались растянуть дня на три. Я не нашел в себе сил отказаться от уроков.

Феликс говорил это не глядя Колычеву в глаза, а внимательно рассматривая некую точку на горизонте. Дмитрий слушал молча, понимая, что обычно скрытному и замкнутому человеку тяжело решиться на подобную исповедь, но, видимо, в ней есть потребность, и надо дать Феликсу высказаться.

– А моя тетка, старая дева, вела замкнутый образ жизни, каких бы то ни было расходов избегала, разве что новое платье к Пасхе справит, а потом год его без смены таскает от скаредности. Ей удалось не только сохранить, но и значительно преумножить свою часть наследства. Из всей нашей семьи она питала слабость только к моей сестре и даже взяла ее в свое имение в качестве воспитанницы, заявив матери, что молодой княжне, девочке из хорошей семьи, нельзя оставаться в вертепе, который устроил в своем доме ее дражайший братец. Мать со слезами согласилась – тетка была очень богата и будущее дочери можно было считать устроенным. Проплакав месяца два, матушка сосредоточила на мне двойную дозу родительской любви. И вот, представь себе, три года назад моя сестра умирает от скарлатины в шестнадцатилетнем возрасте. И хочешь не хочешь, а других наследников, кроме меня, у князей Рахмановых не осталось... Конечно, страшно представить, что мне все состояние досталось только из-за смерти Кати. В конце концов я, хоть и на медные деньги, но получил образование и рано или поздно встал бы на ноги и сам. Да и Катя, уверен, будь она жива, уделила бы что-нибудь брату, став полноправной хозяйкой своему состоянию. Но вот судьба распорядилась иначе!

Феликс смахнул с глаза слезу, по-прежнему глядя вдаль. Его пролетка летела уже мимо бескрайних виноградников. Из сухой, растрескавшейся от жары земли вились узловатые жгуты старых лоз, увешанных тяжелыми гроздьями, присыпанными аметистово-матовой пылью.

– Видишь, Митя, это мои виноградники, – отвлекся от грустной темы Феликс. – Я теперь как гоголевский Ноздрев могу говорить – до той черты все мое, и за той чертой все мое! У меня тут налаженное винодельческое хозяйство. Правда, князь Голицын всем виноделам цены сбивает – он отборные марочные вина из своих виноградников продает в розницу по 25 копеек за бутылку, а оптом вообще за гроши. И Елисеевым поставляет дешево и собственные винные лавки в Москве открыл. А мне, как ни крути, хотелось бы хоть копеек по 30 за бутылку сбывать... Купцы тоже свою выгоду упустить не хотят, и потом голицынские вина на рынке известнее, чем рахмановские. Князь Голицын сколько раз за них на выставках в Париже гран-при брал. Тяжело с ним тягаться. Воронцовы уже свои виноградники ему продали, не выдержав конкуренции. Но от меня старый князь этого не дождется.

Дмитрий хотел сказать что-нибудь шутливое по поводу проснувшейся вдруг в Рахманове хозяйственно-предпринимательской жилки, но перед ними вдруг, за обрывом, поросшим кустами диких маслин, развернулось море, горевшее под низким солнцем магниевым светом.

– Господи, Феликс, как красиво! – только и сумел выдохнуть он.

– Ты еще успеешь привыкнуть к этой красоте, голубчик, – хмыкнул Рахманов. – Мы приехали.

За купами деревьев виднелась огромная усадьба причудливой архитектуры, сложенная из грубого серого камня, но при этом очень изящная. Ее окружал огромный парк с куртинами роз, спускавшийся к морю уступами.

На крыльце, возле которого прятались в розовых кустах две мраморные нимфы, стояла пожилая женщина в строгом черном платье. Это была мать Феликса, княгиня Рахманова, вышедшая навстречу гостю.

– Здравствуйте, Дмитрий Степанович, – церемонно произнесла она. – Сын много рассказывал мне о вас. Много хорошего. Рада видеть вас в нашем доме. Он всегда открыт для друзей Феликса, особенно для тех, кто был благосклонен к моему сыну в дни невзгод. Теперь-то многие ищут дружбы князя Феликса, но старые друзья – это совсем другое. Это – близкие люди...

– Матушка, – перебил ее Феликс, – Дмитрий Степанович с дороги, и ему нужно помыться и привести себя в порядок. Давайте нравственные проповеди оставим на потом.

– Вот так всегда, – княгиня обиженно поджала губы. – Не забывай о своих манерах, мой мальчик!

– Дмитрий, тебе уже приготовили ванну и все необходимое, – заявил Феликс, отдавая вожжи лакею. – Сейчас возница дилижанса подвезет багаж, я распоряжусь, чтобы его отнесли в твою комнату. Если хочешь, пойдем сразу искупаемся в море. Вода очень теплая. У меня на берегу устроена купальня, но, наверное, приятнее будет просто поплавать в море. Потом пообедаем и, если ты не слишком устал дорогой, возьмем лодку и поедем кататься. Кстати, ты не хочешь бросить свою трость?

– Пока я к этому не готов, – тихо ответил Колычев. – Знаешь, моя трость – это ведь не пустая прихоть. После ранения я не чувствовал должной твердости при ходьбе и привык пользоваться тростью...

– После ранения? Неужели пулевого? Ну ничего себе служба у судебных следователей! Я понимаю, был бы агентом Сыскной полиции на оперативной работе, им приходится порой голову под пули подставлять, а то – судейский чиновник! Сиди себе в кабинете и бумажки переворачивай... Нет, и тут он ухитрился пулю поймать! Ну ничего, я тебя здесь в два счета на ноги поставлю, ты у меня про свою трость скоро забудешь. Пошли купаться!

Глава 2

Первая неделя, прожитая в доме Феликса, пролетела совершенно незаметно – Колычевым овладела южная нега и лень. Морские купания, прогулки по побережью, неспешные трапезы заставляли его забыть о всех московских проблемах и погрузиться в мечтательный покой.

Утром Дмитрий долго спал, просыпался, когда солнце уже вовсю било в задернутые на распахнутых окнах шелковые шторы, а из княжеской кухни, расположившейся в дворовом флигеле, тянулись пряные ароматы готовящегося обеда, смешанные с запахом нагретых солнечными лучами роз. На столике в комнате Колычева всегда стояло блюдо, полное свежих фруктов. Вместо завтрака он съедал гроздь винограда и пару груш и отправлялся к морю...

После обеда Дмитрий с Феликсом сидели в тени на открытой каменной веранде, любовались на бирюзовую морскую гладь и вели неторопливые разговоры за шахматной доской.

Как-то раз они выбрались в соседний город, где, экзотики ради, купили у греков-рыбаков свежепойманную кефаль и попросили хозяйку маленького прибрежного ресторанчика тут же ее зажарить.

Хозяйка, молодая полная дама с небрежной прической и ямочками на щеках, расплылась в улыбке (видимо, считала посещение князя большой честью для своего заведения) и проводила его сиятельство с другом из душного общего зала в тенистый дворик. Там почетным гостям быстро накрыли стол и подали дивно приготовленную рыбу с легким вином и зеленью.

Стол, за которым Колычев с Рахмановым устроили свой импровизированный пир, был накрыт самой лучшей скатертью из хозяйского арсенала – с вышитыми гладью цветами и затейливой надписью «Рая, помни родной Овидиополь!»

Вернувшись в имение, приятели увидели во дворе усадьбы чью-то чужую коляску. Впрочем, чужой она была только для Колычева, Рахманов, похоже, прекрасно знал, кому она принадлежит, но особой радости у него на лице не отразилось.

– Феликс, как ты мог забыть, что у нас сегодня гости? – укоризненно прошептала вышедшая к ним навстречу княгиня. – Мне пришлось краснеть за тебя, мой мальчик.

Оказалось, к Рахмановым в очередной раз приехали их ближайшие соседи по имению – Милица Флориановна Старынкевич, почтенная вдова, с дочерью Ириной.

Некогда супруг госпожи Старынкевич ухитрился за гроши скупить у покойного князя Рахманова все его здешние имения, и поэтому дамы Старынкевич, проживавшие в бывшем родовом княжеском гнезде, держались с Рахмановыми по-свойски, на дружеской ноге.

Ирина Старынкевич, или Ирэн, как называла ее матушка, была миловидной девицей (хотя и с вертлявыми манерами) и явно кокетничала с Феликсом, пытаясь пробудить в нем интерес к своей особе.

– Вы знаете, милый Феликс, Ирэн – такая поэтическая натура, – доверительно обратилась Милица Флориановна к молодому князю после обеда. – Она тут выучила кое-что из Блока, так клянусь вам, я просто рыдала, слушая ее дектамацию. Попросите Ирочку что-нибудь прочесть, попросите, друг мой! Я знаю, вам она не откажет...

Феликс, бросив Дмитрию тоскливый взгляд, невнятно пробормотал какие-то вежливые слова, которые принято говорить в подобных случаях. Ирэн только этого и ждала.

– Ах, князь, я обожаю Блока! – заявила она, томно закатывая глаза. – В его поэзии столько чувства:

Пора забыться полным счастья сном,
Довольно нас терзало сладострастье...
Покой везде. Ты слышишь: за окном
Нам соловей пророчит счастье?
Теперь одной любви полны сердца,