Акакий, дачный домовой

Акакий, дачный домовой
Елена Храмцова

Домовой Акакий очнулся в современном мире спустя столетие каменного небытия. Его отчаянным попыткам свыкнуться с нынешней жизнью – чуждой, вызывающей тревогу и недоумение, – мешают глубокая незаживающая душевная рана и горькие воспоминания. Чтобы научиться жить в новом мире, Акакию нужно примириться с прошлым. А до тех пор он вынужден бороться с самим собой за новый дом, обретённую семью и саму возможность собственного существования.

Елена Храмцова

Акакий, дачный домовой

Пролог

– Ну наконец-то гости пожаловали!.. – радостно-ворчливо пробормотал себе под нос Акакий, заслышав звук ключа, проворачивающегося в замкенадёжной железной двери. Он поспешил спрятаться в своё любимое для встречи гостей место под лестницей на второй этаж, – … така теплынь уж третью неделю стоит, все грядки того и гляди сорняками пойдут, теплица до сих пор не подготовлена, поляна от листа с осени не убрана, и где ж вас только носило… – продолжал он по-стариковски скрипуче беззлобно бормотать себе под нос, не забывая поглядывать на заносимые в дом сумки.

Безошибочно определив, что вещей привезено как минимум на неделю, он довольно хмыкнул и, слегка косолапя и прихрамывая, поковылял вверх по лестнице, – наблюдать за раскладывающимися в комнатах на втором этаже вновь прибывшими.

Вообще-то, если говорить по правде, это были не гости, а хозяева его дома. «Но, ежели начистоту, – то и дело рассуждал про себя Акакий, – какие ж они хозяева, если их житья здесь наберётся, Велес не даст соврать, три-четыре седмицы в году», – и по праву считал себя полновластным владельцем всего садового хозяйства в десять соток. Конечно, подворье было не то чтобы очень, не сравнить со старыми деревенскими избами с непременно большим огородом, полем картошки, двумя-тремя теплицами и обязательным хлевом с курами, гусями, кроликами, свиньями, и, естественно, коровой. Но всё ж таки лучше, чем городские «хоромы», как едко отзывались о них немногие обитающие в дачах по соседству домовые, счастливые обладатели жилья на свежем воздухе рядом с бором.

И в данный момент Акакий действительно был почти счастлив. Этого дня он ждал уже больше месяца. Домовой давно выучил все повадки жильцов и прекрасно знал, что как только земля начнёт подсыхать после таяния снега, все «городские» обязательно потянутся на дачи. А значит, и «его» тоже начнут наведываться почаще. Не за горами время, когда старшие приедут надолго, а там, глядишь, и любимых им внучек-проказниц привезут.

Он споро, насколько позволяла нога, прошмыгнул в уже обжитой им угол-чулан под лестницей, ведущей в просторную комнату под крышей. Удовлетворённо вздохнув, привычно устроился среди нагромождённых друг на друга мешков с разными вещами, привезёнными на дачу за ожидающих, когда же у владельцев, наконец, дойдут руки их разобрать. Хитро поглядывая на снующих туда-сюда в хлопотах прибытия домочадцев через занавеску, загораживающую и делающую его обиталище почти уютным, Акакий помимо воли расплывался в довольной улыбке. В радужке его лучащихся сетью глубоких морщин добрых янтарных глаз играли искорки, а в голове сами собой начали всплывать воспоминания их знакомства.

Часть первая. Глава 1. Пробуждение

– Уа-а… Уа-а-а-а-а… Уа… Уа-а-а… Уа-а…

Беспомощно надрывался младенец. Его настойчивые крики долбились в сознание, пробиваясь сквозь неподъёмно тяжёлую дремоту.

– Уа!..

Последний отчаянный истошный вопль стал той каплей, которая наконец рывком выдернула Акакия из сковывавшего его каменного оцепенения, заставив рвануть на крики ребёнка, не разбирая дороги. По пути он налетел на пару грязных вёдер («эт-то ещё что за беспорядок!»), мимоходом неприятно поразился земляному полу, споткнулся о выступавший из земли, идущий через всю комнату странный прямоугольный серый камень и почти кубарем докатился до колыбели, подвешенной в огромном проёме большой и тяжёлой двустворчатой двери.

Зацепился морщинистыми руками за выступающую кромку высокого табурета, стоявшего рядом с зыбкой, подтянулся, с трудом залез. Балансируя на краю, бережно потянул колыбель за боковину, раскачивая, и сипло-скрипучим со сна голосом торопливо, но тихонько затянул:

– Баю-баюшки-баю… Баю дитятку мою… А-а-а… А-а-а… – покачивал он качающуюся колыбельку, а про себя кипел от негодования.

«Да где же запропастилась эта дурёха! Этакого маленького дитятю без пригляда оставила, где ж это видано!»…

– А-а-а-а… а-а-а…

«Ох, узнаю, что опять этого дурного козла на огород по капусту понесло, и из-за него молодуха младенчика оставила, все рога душному повыдергаю, чтоб неповадно было!», – мысленно возмущался Акакий, привычным движением вперёд-назад мерно покачивая люльку.

Та была ладной, хоть и с неожиданно лёгкой и невозможно тонкой, почти невидимой, занавесью без мало-мальской вышивки. Узорчатая вышивка была обычным атрибутом покрывала на колыбельку у всех деревенских девок, частенько начинавших готовить приданое будущему дитяте именно с этого. Обыкновенно даже самые неумехи и те старались пустить по краю хоть какой-нибудь да орнамент, и потому простота полотна сильно удивляла и обращала на себя внимание.

Впрочем, сама люлька сделана была на совесть, причём не из дерева, как сразу заметил Акакий, а из какой-то необычной, толстой и плотной, и одновременно плоской и мягкой ткани, совершенно непохожей на половики такой же толщины, какие выходили обычно из типичного деревенского ткацкого станка.

Тканина держала форму и даже имела по краю округлого дна выступающий угол, как у какого-нибудь медного корыта. За этот-то уголок и раскачивал он колыбель, когда вдруг понял, что движется колыбелька не совсем привычно, а как-то по-особенному мягко и бережно, одновременно и взад-вперёд, и немного вверх-вниз. Он перевёл взгляд с мягкого бортика на подвес и тут удивился ещё больше. Идущие от краёв люльки верёвки были зацеплены не за крюк на конце балки, перекинутой за потолочную перекладину, а за нижнюю часть большого толстого металлического прута, свитого как ус огуречного побега в тугую пружину, тогда как сам «ус» другим концом был подвешен к крюку в потолке избы. Благодаря этой мощной пружине, колыбель и качалась так чудно и ладно.

Младенец наконец-то успокоился и только чёрными глазами-бусинами непрерывно таращился на Акашу, засунув палец в рот.

«Экий умелец-то, мужик у молодухи! Каку люльку славну сделал», – довольно подумал Акакий и начал осматриваться вокруг. И только разглядывая «свою» избу всё более и более округляющимися от изумления глазами он начал понимать, что оказался где-то вовсе не в своём привычном и уютном доме, а в месте по меньшей мере очень странном и необжитом, и оттого неприятном. Вместе с открытием вернулась и память, до этого затуманенная и отодвинутая на задний план резким пробуждением и внезапно упавшей на него заботой. Сердце болезненно сжалось и привычно сильно заныло, засосало, – так болит застарелая кровоточащая никак не заживающая рана, изматывающая и вытягивающая силы, – ему вновь тут же захотелось свернуться клубком от этой боли, и поскорее опять забыться холодным каменным сном.

Но что-то извне настойчиво требовало его вмешательства, а потому проваливаться в спасающее небытие по меньшей мере безответственно. Да и его внутреннее естество никто не отменял, а оно посильнее любого человечьего чувства долга будет. Не зря ведь его ажно с того света вытянуло, видать, действительно помощь нужна. Посему Акакий несколько раз с усилием сделал вдох и выдох, пытаясь мысленно уговорить себя, что предаваться болезненным думам о прошлом сейчас недосуг. Не без труда, но ему всё же удалось отодвинуть гнетущие воспоминания в дальний угол судорожно сжавшегося сердца и заставить его вернуться в обычный ритм. Убедившись, что душевное равновесие худо-бедно восстановлено, а сам он уже пришёл в более естественное для домового деловито-практичное состояние, Акакий сосредоточился на изучении настоящего.

Обстановка в буквальном смысле его ужаснула. Каменные стены на первый взгляд навели Акакия на мысль о пещере, – «Погорельцы?». Но, присмотревшись внимательнее, увидел, что стены были явно не природного происхождения. Необработанные, но прямые, они состояли из больших серых каменных блоков, составленных друг на друга, – таких же, как торчащий из земляного пола, о который он запнулся. Куча спиленных сухих яблоневых веток в одном углу; грабли, вилы, лопаты в беспорядке прислонённые друг к другу в другом; вдоль длинной стены множество полок, на которых ровными рядами стоит целое богатство, – больше двух десятков трёхлитровых стеклянных банок, но при этом сильно запылённых и явно давно неиспользовавшихся; рабочий верстак с выдвижными ящиками с инструментами, на котором тут же кучей лежали изрядно поношенные рукавицы; несколько грязных и потрёпанных жизнью вёдер, в беспорядке расставленных то тут, то там; и, наконец, в довершение всей этой неприглядной картины, огромное пятно толстой белёсой плесени на некогда красивом персидском ковре, лежащем прямо здесь же, на земле, в противоположной от двери половине помещения.

– Да что же это такое! – разглядев это невозможно непостижимое пятно, он в ужасе всплеснул руками, неудачно переступил ногами, потерял равновесие и, чуть не свалившись с табурета, сел на пятую точку, отчего младенец радостно загулил и замахал руками. И в этот момент Акакий вдруг понял главное и самое страшное, – а именно, что и печи, непременного атрибута любого нормального дома, здесь нет. Рассудительность оставила его, уступив место почти настоящей истерике. Спрыгнув с табурета, он, в приступе паники, не обращая внимания на то, что обеими руками дерёт себя за седые волосы, свисающие паклей, начал быстро ковылять вдоль стен по кругу, тихонечко подвывая и повторяя: «Неужто опять?..», – и заглядывая во все углы и щели, словно пытаясь найти случайно незамеченную ранее печь. Находя вместо этого всё больше и больше признаков запустения и нежилого быта, он всё сильнее погружался в отчаяние, пока наконец в изнеможении не сел на пол под верстак и тихонько по-стариковски заплакал, вытирая рукавами слезы.

Почувствовав неладное, ребёнок снова захныкал, и Акакий, опять забравшись на стул, вновь принялся укачивать его, шмыгая носом и размышляя о своём невесёлом положении.

Где-то сбоку послышалось:

– Ну, здравствуй, суседко!

– И вам не хворать, – пытаясь незаметно стереть рукавом остатки мокроты на морщинистой щеке и оборачиваясь на голос, недружелюбно и насупленно буркнул Акакий. Не переставая покачивать колыбель, он молча исподлобья изучал прибывшего. Дворовых, а это был он, Акакий, как и любой уважающий себя домовой, не любил. «Только этаких гостей мне ещё тут не хватало», – недовольно подумал Акакий.

Домовые с дворовыми испокон веков не ладили, уж слишком разными они были. Вечные выдумщики и пакостники, шебутные дворовые постоянно подтрунивали над серьёзными и всегда обстоятельными домовыми, обижаясь, что те, в свою очередь, никогда не относились к ним всерьёз и считали оболтусами и лоботрясами. И уж точно Акакий был сейчас не в настроении обмениваться колкостями со своим извечным недругом. «Буду держать себя в руках и поскорей спроважу непрошеного гостя подальше, некогда мне тут любезностями обмениваться», – про себя решил он.

Дворовой был довольно моложав, веков пять, не больше. Держался степенно, и быстро уходить явно не собирался. Темно-пегие волосы были прибраны в хвост, на голове немного набок сидела плотная льняная шапка с отворотом. Глаза смотрели спокойно, внимательно и строго, прямо, без следа прищура или столь типичной для их народца издёвки.

– А мы уж тебя заждались. Думали, не объявишься. Давно пора! Третий десяток почитай уж как дом да без хозяина-то… – спокойно, и, казалось бы, вовсе не вредно, проговорил он. – Такой ладный дом, да без хозяина, – негоже.

Это, с виду безобидное замечание, стало последней каплей для измученного невесёлыми мыслями домового. Плотина негодования подмяла под себя остатки выдержки и хрупкий оплот едва восстановленного равновесия, и, несмотря на только что данное самому себе обещание не поддаваться на провокации, Акакий сорвался.

– Ла-а-а-адный?!! – яростным шёпотом взвился он, – Да ты надо мной, что ль, издеваться вздумал, ирод?!! Как землянка какая! Ни скамьи, ни стола, ни палатей! А грязища! Да сараюшка не прибрана, – и та приличнее смотрится! Хоть сколь-нибудь захудалой печи-мазанки не соизволили поставить!.. В такой хате и собаку поселить стыдоба, а они дитё разместить вздумали!.. А мать-то, мать! Младенчик ревёт-заливается, а она где?!.

– Да ты погоди, погоди, причитать-то, – сконфуженно проговорил гость… – с работы ей позвонили, за домом ругается, не слышит поди, вот и не подходит. Который месяц уж, как в отпуске с дитём, а все никак отстать не могут – вздохнул он, – Тьфу ты ну-ты! Прям как крепостная, – с досадой закончил новый знакомец.

– С какой такой работы? Это с покоса, что ли, да колокольцем позвонили? – язвительно проговорил Акакий, про себя подумав, точно ли всё в порядке с головой у нового знакомца.

– Да сколько ж ты спал-то, что таких простых вещей не знаешь? – изумлённо протянул дворовой.

– Каких таких вещей?! – снова взъярился Акакий, – Что избу можно без печи ставить? Что можно жить в доме, который хуже коровника?! – спрыгнув с табурета, потрясая сжатыми кулачками и наступая на гостя, яростно полушипел-полухрипел он, из последних сил стараясь не сорваться на крик, чтобы не напугать малютку.

Дворовой попятился, в примирительном жесте подняв руки, и миролюбиво увещевательным тоном проговорил:

– Охолони! Ишь разбушевался! Счастья ты своего не понимаешь. Ну да разберёшься ещё. Пойду я. Мы со Степанко на соседнем участке живём, как выйдешь, дом слева. А меня Федотом кличут. Ты, как остынешь да подразберёшься, заходи в гости. Мало нас осталось, надо держаться вместе, – вздохнул Федот и вразвалочку, слегка припрыгивая, пошёл в свою сторону.

Акакий несколько раз тяжело и шумно вздохнул-выдохнул, стараясь хоть немного успокоиться и вернуть себе вновь нарушенное равновесие. «Вот ведь тоже выдал «В гости!», ирод!», – наконец успокоившись, фыркнул он. Устав от пережитого, уселся на краешек табурета и, продолжая тихонечко покачивать колыбель, крепко задумался.

На его удивление, Федот вовсе не выглядел вредным и ехидным, как это полагалось любому уважающему себя дворовому, и даже удачно подколов домового, ни единой ухмылкой не показал своего злорадства над его, Акашиным, незавидным положением.

«Может, я действительно чего не понимаю? – озадаченно подумал Акакий, – Да и что толку горевать, когда принимать хозяйство всё равно надобно, какое уж ни на есть», – покорившись неизбежности, заключил он. Рассудительность домового наконец-то взяла верх над расстройством чувств. Убедившись, что малютка уже совсем успокоился и в данный момент хоть и не спит, но занят тем, что сосредоточенно изучает пальцы на своей ноге, подтянув её к себе обеими ручонками, Акакий решительно отправился исследовать новый дом по второму кругу, но уже со всей своей обычной обстоятельностью.

Глава 2. Осмотр хозяйства

Первым делом Акакий, уже без паники, не спеша и вдумчиво ещё раз обошёл помещение. Осмотрел тяжёлые металлические двери без обшивки, в проёме которых висела люлька, – они куда больше подошли бы на роль ворот в какой-нибудь крепости, а не обычного жилья.

Внимательно оглядел и пощупал своими грубыми, морщинистыми, но умелыми большими руками холодные каменные стены без следов извёстки; исследовал незамысловатую хозяйственно-огородную утварь; тщательно осмотрел со всех сторон весьма потрёпанный жизнью, и явно часто используемый ранее, но сейчас заставленный чем ни попадя деревянный верстак; заглянул в ящики с инструментами. И даже обнаружил сбоку не сразу им замеченную неказистую деревянную дверь, заставленную мётлами, лопатами и тяпками.

«Заброшенная подсобка? Неужели жильцам лень открыть дверь, чтобы поставить лопаты внутрь? Али она для чего другого предназначена?», – подумал он.