Мети, моя метелка

Виктор явился незамедлительно, сонно щурясь, завернутый в одеяло. Но вся одурь воскресной лени моментально слетела с него, когда он увидел посетителей.

– Мам, пап, вы чего тут?

– Значит, в этой конуре ты и живешь, – желчно констатировал любящий отец, обводя глазами стены с дешевенькими обоями и обувную тумбу, о которую точило когти не меньше десяти поколений семейства кошачьих.

– До чего ты докатился! – торжественно вторила мамаша, прикладывая носовой платок к сухим глазам.

– Мы живем так, как нам позволяют средства, – попробовала разрядить обстановку Надя, подавляя раздражение, но никто даже не посмотрел на нее. Только Виктор, не глядя, мотнул головой, уйди, мол.

Круто развернувшись, Надя ушла на кухню и принялась яростно шуровать там посудой. Когда захлопнулась дверь за незваными гостями, она заглянула в комнату, муж валялся на постели, и вид имел самый мученический.

– Как они достали меня! – пожаловался он, – и пилят, и пилят, словно я мальчик пяти лет, а не взрослый, семейный мужик.

Она проглотила заготовленные, язвительные слова, присела рядом и рассеянно погладила его по плечу. Что уж теперь, за кого вышла, с тем и жить надо.

Странный визит родителей Виктора имел неожиданное следствие. Уже через два дня сияющий от радости муж заявил ей, что они переезжают.

– Куда? Ты нашел что-то еще? Имей в виду, если плата больше, то нам не потянуть.

– Надь, мы переезжаем в свою собственную квартиру, трехкомнатную, новенькую, еще никто там не жил.

Надя в изумлении раскрыла рот. Виктор, глядя на нее, счастливо засмеялся.

Сын у Горшечниковых родился точно в срок и без особых мучений. Организм у Нади был крепкий, таз широкий, она почти и не кричала, так, покряхтела немножко. Назвали мальчика Георгием, в честь деда. Наде имя не очень нравилось, да еще то, что Виктор, даже не посоветовавшись с ней, назвал ребенка, покоробило ее, но она, как и всегда в разговорах с ним смолчала.

Гоша рос, пачкал пеленки, ел и спал, но времени и сил отнимал много. Счастливый муж и отец накупил новомодных памперсов, с ними было полегче, но все равно, она сильно уставала. Теперь, когда ей помимо прочих домашних дел нужно было заниматься младенцем, как-то ярче высветился эгоизм мужа. Сына он любил, частенько проводил у его кроватки немало минут, любуясь его пухлыми ручками и ножками, но ничего для него не делал.

Даже если занятая кормлением, или готовкой Надя просила какой-нибудь незатейливой помощи: белье с веревки снять или наоборот, заложить его в стиральную машину, он делал вид, что не слышит. Даже ребенка по вечерам она мыла в одиночестве. Была у него твердая установка, что все домашние дела и хлопоты удел женщин, равно как и воспитание детей, собственно для этого они природой и созданы.

Усталая и потому раздраженная Надя как-то поинтересовалась у него, для чего созданы мужчины?

Он наморщил лоб, долго думал, ничего придумать не смог, разозлился и надулся на нее. В день, когда Гоше исполнилось три месяца, было Наде еще одно явление. Родители Виктора опять пришли без предупреждения. Осмотрев ребенка, они остались довольны его видом, заявили Виктору, что сын похож на него, и отбыли, не сказав ей ни слова. Муж пошел провожать их, вернулся не скоро, но очень довольный.

– Все-таки старики мои не совсем пропащие, – заявил он ей. – Представляешь, они открыли именной счет на Гошку, и уже положили на него кучку денег, вот это да! И ведь еще положат, – он потирал руки и явно находился в прекрасном настроении.

Она была не в силах радоваться вместе с ним деньгам, которые окажутся на руках только через много лет. Ее куда больше бы порадовало нормальное, человеческое общение, пусть и без копейки денег, чем вот такое: с перспективой получения чего-то в будущем, и неприкрытым хамством в настоящем.

Но мужу своему объяснить это она даже не пыталась, все равно не поймет. С работы Наде пришлось уволиться, Виктор и слышать не хотел ни о каком детском садике. При этом его заботило не то, что ребенок начнет сразу же болеть, а то, что он будет находиться в неподходящем коллективе. Чем именно не подходящим, он не уточнял.

Самое плохое, что Виктор стал попивать, нет, нет, да придет навеселе. Угомонить тогда его было непросто, прямо какой-то шальной делался, нет, чтобы спать лечь, носился по квартире как сумасшедший, дела мешал делать, к ребенку с глупыми разговорами приставал. То, что в своем опьянении он нисколько не стеснялся сына, особенно мучило ее.

И еще одно было, тайное и стыдное, о чем Надя старалась не думать, но мысли упорно вертелись вокруг этого. Она стала подозревать, что он гуляет от нее. Вроде бы ничего особенного не происходило. Ну, звонить всякие бабы начали, то одна, то другая. Виктор сказал, что это по работе. Духами от него раз так пахло, что не учуять она не могла, женскими духами.

– Ты просто ревнивая дурочка. У меня женский коллектив, а я им начальник, не моя вина, что они по целому флакону на себя выливают.

Исчерпывающее объяснение, вот только сердце ноет от унижения и обиды.

Субботу Надя проволынила, ничего не делала, смотрела телевизор, валялась на диване, журнальчики листала. Нечасто ей такое безделье выпадало, обычно крутится как белка в колесе, а тут, ура! Каникулы. Уже два года, как Надя опять устроилась на работу. Ничего особенного она там не делала, сверяла накладные, счета-фактуры, подбивала баланс, но вот уставала почему-то, тем более, что дома ее дел никто не отменял. Виктор так и не взял помощницу по дому, как она ни просила, а ведь средства позволяли.

– Трудно тебе? Бросай работу, что тебе дома не сидится? – вот и весь сказ.

Помимо того, что дома уже все обрыдло, и Наде иногда казалось, что она, словно валун неподвижный мхом обросла, была еще одна причина, почему она с радостью ходила на работу. Виктор стал до нелепого мало давать денег, мотивируя тем, что на еду этого хватит, а тряпки ей не нужны, в магазин и по дому есть в чем ходить и ладно. Смешно сказать, но он стал ревнивым, это теперь-то, когда он уже даже не считал нужным скрывать свои похождения.

Надежда понимала, где тут собака зарыта. После тридцати Виктор как-то быстро растерял все свое благообразие. Отрастил пузцо, под глазами появились мешки, а волосы, его роскошные волосы, словно наскучив сидеть на голове, стали покидать его. В амурных делах это мешало ему мало, поскольку в этом, Надя поняла уже давно, главное не внешность, а деньги.

Деньги у него были и немалые. Нет, миллионером он не стал, но карьеру сделал, он был содиректором и совладельцем крупной торговой фирмы, в общем, не маленький человек. Гулять-то он гулял, но при этом с дикой злобой поглядывал на жену, которая вот и трудилась много, и не баловал он ее особенно, а все та же молодая, свежая, красивая уверенной, победной красой.

Безделье оказалось весьма скучным занятием, день тянулся медленно, медленно, но, наконец, все же скончался. Надя легла спать, строя планы генеральной уборки на воскресенье.

Вечером вернется муж, уехавший в пятницу с сыном за город к друзьям на какие-то мужские посиделки. Ей эти мероприятия жутко не нравились, и не потому, что, как ехидно объяснял Виктор, ее туда никто не звал, но потому, что нечего там было делать мальчику, которому едва исполнилось двенадцать лет. Сквернословие слушать, похабные шуточки? Или смотреть как пьет отец и его дружбаны, наливаясь кровью и все более теряя человеческий облик? Нечего сказать, хорошая школа мужества! А ведь именно этим объяснял муж свое непреклонное желание брать на эти посиделки сына.

– Он и так размазня, увидел раненную собаку, весь в лице переменился! Я ему говорю, что этих тварей давить нужно, несметное количество их в городе развелось, а он мне: «жалко». Жалко ему, видите ли!

С некоторых пор все общение с мужем свелось к нескольким простейшим фразам житейского обихода. Она совершенно не обращала внимания на все, что он ей говорил, включая брань и оскорбления, которые сыпались на нее все чаще. Какая-то непонятная лютая злоба то и дело просыпалась в нем, ему доставляло прямо-таки удовольствие оскорблять ее и наедине, и при соседях во дворе, и даже при сыне, что было ужасно.

Сыну она объяснила, как смогла, что отец много работает, сильно устает, вот и нервничает, поэтому не стоит обижаться на его бранные слова. Поверил ли ей сын, неизвестно, но стал немного спокойнее, а то ей уже начало казаться, что он боится отца. Однако в поездки он ездил с отцом охотно, какое-то удовольствие находил в них, значит. Она не препятствовала, хотя если бы и взялась, ничего бы не изменилось, воздействовать на мужа не было никакой возможности даже на трезвого, а уж схлестнуться с пьяным, не приведи, Господи!

Однажды он ударил ее, сильно ударил, ни за что. Она причесывалась перед зеркалом, собираясь на работу, он искоса смотрел на нее, валяясь на кровати. Накануне перепил, вот и отлеживался, стеная и охая. Она уж было пошла к двери, когда он вдруг подлетел и заехал ей кулаком в лицо.

– Это первый раз, когда ты меня ударил, надеюсь, что и последний, – заявила она спокойно, слизывая кровь с разбитой губы.

– А то что? – загримасничал он, пытаясь изобразить ехидную усмешку, – ты мамочке пожалуешься своей? Где она, твоя мамочка?

При этом он не стоял на месте, а приплясывал от возбуждения, да и пошатывало его. Поэтому ей ничего не стоило сбить его с ног простейшей подсечкой. Наступив на него ногой в тапочке, пусть скажет спасибо, что еще не обула туфли, она наклонилась к его ошеломленному лицу и сказала медленно и четко:

– Я просто убью тебя, убью и все, понял, мразь?

Никогда за всю их совместную жизнь она не вела себя так, никогда не защищалась и, тем более, не обзывалась. От удивления Виктор онемел на какое-то время, к сожалению, не надолго. Поток слов, который хлынул из его рта, можно было без всякого преувеличения назвать нечистотами. На работе в тот раз ей пришлось красочно живописать, как она упала и как ушиблась о дверь. Ей поверили, в синяках она еще не являлась.

Воскресенье пролетело в уборке, готовке обеда и ожиданье домочадцев. Домочадцы задерживались. Надя не волновалась. Не заволновалась она и тогда, когда ложилась спать в гордом одиночестве, только опечалилась. Учебный год еще не закончен, утром сыну в школу, а отец вполне может не успеть привезти его к началу занятий, значит, опять пропуск, а Гоша и без того отнюдь не отличник.

Утром звонок застал ее в ванной, где она заканчивала приводить себя в порядок. Она подошла к телефону с твердым намерением сказать этому недоумку Виктору все, что она думает о его поведении. Кроме Виктора ей никто и никогда не звонил. Но это был не он. Выслушав новость о том, что пьяный в стельку муж на громадной скорости слетел в кювет, не вписавшись в поворот, она задала вопрос о сыне, только он волновал ее.

Звонившей ей, подивился ее олимпийскому спокойствию, и сообщил, что сын умер сразу же, на месте, еще до приезда «скорой», а муж пока в реанимации, но вряд ли выживет, у него шея сломана. Автомобиль восстановлению не подлежит. Пассаж про авто она не слышала. Хваленое спокойствие покинуло ее, и она упала в обморок, самый обыкновенный обморок, на который считала себя неспособной.

Очнулась она через минуту, но и за эту минуту укорила себя. Время ли валяться, когда с близкими беда? Каким-то странным образом она смогла уверить себя, что это муж погиб сразу, а сын еще жив, и будет жить, потому, что она сейчас приедет к нему и не отойдет ни на миг, выцарапает из лап смерти, сколько бы та не огрызалась. Царапаться ни с кем не пришлось. Когда она приехала, Виктор уже умер.

Этими двумя смертями закончился второй период ее жизни. Первым периодом была ее жизнь дома, в поселке, продолжавшаяся семнадцать с половиной лет. Второй длился немного меньше, шестнадцать лет, но сколько он в себя вместил! Эх, да что говорить.

Родители мужа, выгнали ее из квартиры, на второй день после похорон, дав на сборы всего два часа. И квартира, где она столько лет жила, и которую с такой любовью обихаживала, и фирма, вернее та часть, которая, как она думала, принадлежит Виктору, все, буквально все на самом деле являлось собственностью свекра и свекрови, а она и не знала ничего. Она, наивная, думала, что жила в своем доме, оказывается в чужом. Теперь пришли истинные владельцы, и пора ей было убираться восвояси. Только где они, ее свояси?

Нет у нее ничего, она сама себе еле принадлежит, душа с телом расстается. Вещей она взяла с собой мало. И не в себе была, и все ей казалось, что это неправда, шутка такая нелепая. Она еще не ушла, а уж они тряпками трясли, решали, что продать, что оставить. Что за люди? Да и люди ли? Может быть, это роботы такие человекообразные, притворяются людьми, задача у них такая, притворяться, а сами из металла и пластика. А пластик, что ж, он ничего не чувствует, хоть проси его, хоть умоляй. Она не просила.

Надя усмехнулась своим воспоминаниям. Не просила, гордая значит была. Зато теперь она живет в подвале, и не так уж сильно отличается от бомжей. С прежней работой пришлось попрощаться, на ту зарплату, что там платили, жилья не снимешь, жить будет не на что.

Можно было что-нибудь придумать, на стройку пойти, жить в общаге, как раньше когда-то жила, и ничего ведь. Но что-то случилось с ней, сломалась она. Ничего ей не нужно, и ничего не интересно, день прошел и ладно. Теперь у Нади третий период. Она называет его периодом метлы и скребка. Мети, моя метелка! Чисто, чисто мети! У нее теперь другие заботы и другие волнения, несерьезные такие волнения, только чтобы чувствовать, что еще не вся закаменела, еще где-то на донышке трепыхается душа.

Новую лопату какие-то сволочи сперли, листьев опять много нападало, вот какие у нее теперь заботы. Есть и мечты, а как же без них? Без них даже пластиковые люди не могут жить. Мечты, впрочем, тоже простые. Доделать вот эту работу, пойти чаю попить, у нее чай есть, и сахар и сушки, купила, разорилась.