Салат из одуванчиков. Следствие ведёт Рязанцева

– Донечка, доню, – хрипел над головой дед Матвей, елозя на табуретке, как уж на сковороде. Было страшно, было противно, но Дора ничего не могла сделать, каменное тело не слушалось, только красная клякса на жёлтом пупке меняла свою форму.

Время ползло улиткой, и стучало в ушах Доры набатом. Но вот дверь открылась и на пороге появилась Матрёна. Дед Матвей замер, рука ослабла и сползла с головы девочки.

– Не плачь, милая, – Дед Матвей отстранил Дору. – И что ты, Матрёна, так долго? Еле успокоил внучку твою. Ну вот… Рубашку испачкал. – Матвей подтолкнул Дору к бабушке. – От Нюры теперь достанется.

– Ох-ох-ох! – запричитала Матрёна. – Давай застираю.

– Не надо! Пойду. В следующий раз загляну. – Дед Матвей встал, подобрал со стола пряник, сунул Доре в ладошку и больно сжал ей пальцы.

Ночью Дору мучили кошмары. Снились толстые белые черви, вылезающие из её живота через пупок. Она проснулась рано, вся мокрая.

– Да у тебя температура, – бабушка покачала головой и пошла заваривать липовый цвет.

С температурой Дора провалялась неделю. За это время дед Матвей в их доме больше не появлялся. Лето заканчивалось, и Дора вернулась в Москву к родителям. Постепенно она успокоилась и даже подумала, что всё, что произошло в тот вечер, ей померещилось из-за температуры.

Глава вторая

Лучше всего есть апельсин с друзьями, а может даже и с врагами. Чистить, впиваясь когтями в кожу, чтоб она брызгала, и смеяться от этого, а потом делить на дольки, раздавая каждому, и желать счастья, здоровья, ну и остального, что обычно желают на Новый год.

Как и все дети Дора обожала Новый год. Не только за подарки, которыми в течение года её особо не баловали, но и всеобщим разгульным весельем.

Этот Новый год был особенным. Гуляли за городом. Большой весёлой компанией. Вскладчину сняли небольшой дом, одну комнату выделили детям, во второй отрывались взрослые. Было много конфет и лимонада, но Дору привлекали ярко-рыжие шарики, которые горкой лежали в неглубокой стеклянной вазе. Пока остальная детвора набивала рот конфетами, Дора наслаждалась необычным экзотическим вкусом.

– Эй, ты, Брунгильда! – Длинный рыжеволосый пацан, который был самым взрослым среди них, впился в Дору злыми голубыми глазами. – Что это ты там лопаешь?

Генку Дора ненавидела, но ей приходилось терпеть насмешки и обидные клички, которые сыпались из Генкиного рта, как из решета. Генка был сыном маминого начальника и, когда однажды Дора пожаловалась на ненавистного мальчишку родителям, в ответ услышала лишь:

– Отстань, сама виновата.

Стало обидно. Ведь это были её родители. Её. Она ждала заступничества, ну ладно, пусть не заступничества, но хотя бы сочувствия. Даже если бы они просто погладили её по головке – тоже неплохо. Вроде, как на болячку подуть. Пусть и не лечит, зато боль утихает. Но ничего такого не было.

Урок Дора усвоила и с тех пор никогда родителям больше не жаловалась, и ничем вообще не делилась. Ни плохим, ни хорошим.

– Это апельсины, – Дора заискивающе улыбнулась.

– Я вижу, что апельсины. – Конопатый Генка направился в её сторону. – Жрёшь тут сама… Другим не надо, что ли?

– На, – Дора протянула шарик Генке, всё так же приветливо улыбаясь, что несколько озадачило задиру. Он взял из рук Доры апельсин, выгреб оставшиеся два из вазы и принялся сдирать с них кожу. Все три апельсина Генка съел сам, он громко чавкал, отрыгивал и растирал жёлтые брызги слюны по подбородку. Дору он больше не задирал и даже ни разу не назвал дурацкой кличкой «Брунгильда», которая досталась ей за цветастую ситцевую панамку. Яркий головной убор и самой Доре не нравился, но это был бабушкин подарок, и мама требовала надевать панамку в солнцепёк. Лето давно прошло, панамка спокойно отлёживалась в углу антресоли, а прилипшая кличка так и продолжала портить Доре жизнь.

Через час Генка покрылся красными пятнами, отчего страшно напугался и заверещал фальцетом, что Брунгильда его отравила. Среди гостей нашлась медработник тётя Оля, которая всех успокоила, назвав неожиданное покраснение «крапивницей», и пообещав, что пятна пройдут к утру сами, чем очень разочаровала Дору.

В десять часов детей уложили спать. Перед сном Дора, вспомнив «Отче наш», который постоянно читала бабушка, решила помолиться и упросить Господа, чтоб Генка умер от «Крапивницы», и после чего благополучно уснула.

Проснулась она от странного шороха. В комнате, где спали дети, сидели непонятные чужие люди, некоторые были в милицейской форме. Разглядела Дора и несколько человек из компании взрослых, но лица их тоже казались чужими. У медсестры тёти Оли были красные в чёрных разводах глаза и сбитая на бок причёска. Генкин папаша прижимал к груди Генкину мамашу, а та, уткнув лицо ему в грудь, всхлипывала и дрожала. Люди тихо переговаривались, женщина в милицейской форме что-то царапала в тетрадке.

Подробности произошедшего в новогоднюю ночь стали известны ей от Генки, который подслушал разговор родителей и из отдельных, выхваченных ухом фраз, воссоздал всю картину.

Шампанское, вино, водка – всё смешалось в единый алкогольный коктейль, который разогревал, веселил, будоражил. Праздничный угар набирал обороты, как вдруг выяснилось, что часть алкоголя забыли в гараже. Обрывать веселье, которое только вошло в стадию разгара, не хотелось, к этому моменту разгорячённая компания вошла в раж, вот и решили прокатиться до города, забрать забытый ящик водки и вернуться. Состояние «нестояния» никого не пугало и не останавливало, а даже наоборот придавало лихости. В старый «жигуль» набилось аж восемь человек. Женщины разместились на коленях у мужчин, за руль сел отец Доры.

Набитый до отказа автомобиль нёсся со скорость 200 километров в час, пока его не занесло на скользком повороте. Машину развернуло и выбросило на фонарный столб. Две женщины и один мужчина ещё до удара вылетели в открывшуюся дверь, что хоть и сильно покалечило, но спасло их от неминуемой смерти. Остальные впечатались в бетонный столб. Из пяти человек в живых осталась только красавица и хохотушка Людмила, у который через месяц должна была быть свадьба с Сашкой. Расплющенное всмятку Сашкино тело два часа выковыривали из искорёженного металла. Самой Людмиле, не считая ссадин и царапин, всего лишь оторвало ухо.

– И ещё она откусила себе кончик языка, – смаковал подробности Генка. – Так ей и надо! Она меня конопатым дразнила и ржала при этом. Думала, я ей прощу? Фигушки. Теперь ржать перестанет, язычок-то укоротило. А всё благодаря твоему папаше, Брунгильда.

Глава третья

После похорон и улаживания всех формальностей Дору передали под опеку бабушке, а московскую квартиру сдали студентам. Так Дора снова очутилась в деревне.

Деревня зимой не то, что летом. В местной школе скукота, да и в доме не лучше. Из развлечений только свинарник и курятник. Да разве что помрёт кто. Вот и все тебе забавы.

Берёза за окном в ажурных кружевах зимы кажется сотканной из воздуха. Холодный белый свет солнца, пробиваясь сквозь ажур, разрисовал дощатый пол забавными узорами. Доре чудятся костлявые птеродактили из учебника зоологии. Учительница сказала, что они все вымерли, может и вымерли, но вот она слышала из телевизора, ещё когда жила с родителями, что где-то там, где вечная мерзлота, выкопали из-под снега мамонта. Так может, и эти самые птеродактили повылазили из-под снега…

– Надевай валенки, – толкает в бок бабушка.

Дора ныряет маленькими ножками в огромные войлочные трубы валенок «на вырост». Ходить в них неудобно, коленки не сгибаются.

– Зато тепло! – не терпит возражений баба Матрёна, – тебе ещё рожать.

Последняя фраза пугает Дору.

Они выходят во двор и, проваливаясь в снег, бредут к дому деда Матвея. Снег хрустит под ногами, искрится.

– Ох-хо-хо, – вздыхает бабушка, поправляя на голове чёрный пуховый платок.

У дома деда Матвея топчатся несколько мужиков, они курят и кивают головами в знак приветствия, пропуская прибывших на крыльцо. Дора поднимается и упирается лбом в чёрный крест на обитой красным сатином крышке гроба.

– Ох-хо-хо, – снова вздыхает бабушка и раскрывает дверь.

Внутри жарко и многолюдно. И тошнотворно-сладко пахнет тленом. Посередине просторной комнаты на табуретках – завешенный белыми занавесками гроб, рядом на стуле, упираясь локтями в колени, подпирает голову дед Матвей. Бабушка подходит к гробу и тянет за собой внучку. Гроб кажется Доре пустым, и она с интересом заглядывает в него. Баба Нюра похожа на Дюймовочку, гроб ей велик, ноги не достают до края ящика и сердобольные соседки, свернув полотенце, заполнили им пустое пространство.

– Нехорошо это, следующий за ней пойдёт, – шелестит в ухо бабушке старуха в фуфайке. Бабушка неодобрительно качает головой.

Вдруг одна из женщин бросается к гробу и начинает заунывно причитать:

– Ах, подруженька ты моя, да на кого ты нас покинула, на кого оставила… – голос у женщины неприятный, с визгливыми выскочками гласных. Дора морщится, происходящее ей кажется спектаклем, но только ей, все остальные поддерживают причитания сначала всхлипами, затем громкоголосыми стенаниями. Доре хочется уйти, но бабушка крепко держит её за руку. Всё смолкает, когда в комнату входит батюшка. Крупный седой мужик в чёрной рясе с расшитым позолотой «фартуком» обходит гроб, произнося что-то невнятное. Не переставая бормотать, подходит к бабушке и Доре, накрывает «фартуком». В прорезь ткани Дора видит болтающееся перед носом кадило, которое дымится и воняет. Ей становится плохо.

Потерявшую сознание девочку положили в соседнюю комнату, на мягкую панцирную кровать с пуховой периной и оставили одну отлёживаться. Какое-то время Дора думала о смерти, о родителях, о Генке и птеродактилях, ещё о чём-то, ещё…

Птеродактиль когтистыми лапами приземлился ей на грудь. Дора вздрогнула. Склонённое лицо деда Матвея такое, как будто на нём лопнули все сосуды сразу. Двигая шершавыми пальцами, он пыхтит как паровоз.

И снова знакомый страх парализует Дору. Она боится шелохнуться и лежит подобно бабе Нюре, словно мёртвая.

– Какая ты… – бормочет дед Матвей. С его лба прямо на Дору падает капля пота. – Провести бы с тобой ночку!

Дверь скрипнула, на пороге показалась Матрёна.

– Ну что? – слышится бабушкин голос. Обрадованная Дора дёрнулась, приподнялась. Дед Матвей быстро выдернул руку и медленно расправил сбившийся свитер.

– Всё хорошо! – Дед Матвей вытер со лба пот и повернулся. – Поспала малость. Кровать у Нюры мягкая, перину сама пухом набивала. Эх, какая хозяюшка была Нюра, и как я теперь без неё буду.