Запруда

– А сейчас слышишь?

– Я не знаю.

Колька прилег, опираясь на локоть.

– Давай полежим. Просто так. Как муж и жена. Вдруг это поможет тебе принять решение. Может, ты поймешь. – Вытянулся, откинув руку. – Ложись ко мне под мышку.

Вета легла, положив голову ему на предплечье. Так они лежали, смотрели в теряющее синеву небо, на ватные лоскуты растянувшихся облаков. Он думал о ней, о переполняющих сердце чувствах, о несказанных словах, которые таяли в воздухе, как мыльные пузыри, и растерянно теребил собачку на ширинке. Ведь собачка есть, а тебя будто и нет, будто ты растаял в воздухе вместе с невысказанными словами, теряясь в смутных догадках.

Вета всматривалась в похожие на овечью шкуру облака. Одно из них вытянулось в лежащую на боку восьмерку. Знак бесконечности! Он расширялся, размазывался, серел, сливался с надвигающейся ночной пеленой. Где-то совсем рядом застрекотал одинокий кузнечик. Тоскливо. Видать, плохо ему одному, от того и соло так себе. Только хоровое пение спасает кузнечиков. Только тогда радость от процесса.

Слабое соло нарушил Колькин бубнеж.

– Я многое умею делать собственными руками. И не только по хозяйству. Знаешь, какие я чеканки делаю. Я тебе покажу… Я тебе подарю…

Хозяйство? От одного этого слова Вету передернуло.

– А ты любишь мыть посуду?

Она не любила. Терпеть не могла. Они делили эту обязанность с младшей сестрой. По неделям. Но младшая сестренка хитрила, придумывала разные причины, чтоб не дежурить. К тому же она часто болела, мама жалела ее, и в результате вся посуда доставалась Вете. Фу! Она ненавидела грязную посуду, этот прилипающий к рукам жир. Рыжие приторно воняющие сгустки плохо отмывались, и даже после мыла руки еще долго источали кисловато-прогорклый запах.

– Нет.

– Это ничего, – поспешил успокоить Колька. – Я сам буду мыть. Я люблю. Я вообще люблю по хозяйству возиться.

«Хозяйство, хозяйство, хозяйство!» – Вету коробило это противное слово. Сразу вспомнился мультик, где женщина трет кастрюлю, пока мужчина пытается достать ей с неба звезду. Колька не обещал звезду, он честно обещал хозяйство. Совместное.

Лежать «как муж и жена» расхотелось. Затекла шея, и по пояснице неприятно тянул холодок. Вета поднялась.

– Ты чего?

– Уже холодно лежать на земле. Я только выздоровела. Не хочу снова заболеть.

– Да, ты права! Я забыл, что тебе нельзя. Прости, денек такой теплый выдался.

– Солнце село и уже прохладно, пошли.

– Хорошо, пойдем, но знаешь что… Давай это будет нашим местом. Когда я вернусь из армии, мы снова сюда придем. Договорились?

Он опять стал похож на нищего, выпрашивающего подаяние.

– Угу!

– Здорово!

Колька подхватил одеяло, свернул, сунул под мышку и взял Вету за руку. На этот раз уверенно, словно ее «угу» было не просто согласием или обещанием, а клятвой, дающей неограниченное право собственности на нее.

Когда из темной аллеи они вышли на площадку у дома, то в свете одинокой лампочки увидели стоящего на крыльце Витьку Суркана. Витька жевал во рту сигарету и чиркал спичкой по коробку. Спичка чиркала, но зажигаться не хотела. Витька давил на спичку, матерясь через губу. Когда огонек наконец вспыхнул, Витька поднес спичку к сигарете и застыл. По заросшей кустарником аллее навстречу ему двигалась парочка. Счастливое лицо друга, смущенный взгляд Веты и особенно скрученная подстилка сразу выстроили в голове Витьки многозначительную догадку, которую тут же подтвердил Колька.

– Знакомься, это моя девушка.

Губа, с прилипшей к ней сигаретой, отвисла, а округлившиеся глаза выражали странную смесь эмоций – любопытство, досаду, растерянность. Огонек добежал до конца спички и опалил пальцы.

– Сссс… – Витька отбросил огарок и выплюнул сигарету. – Понятно.

6

Темно, темно. От бетона веет холодом. На остановке никого. Автобусы ходят редко, раз в полчаса, по расписанию. Предыдущий ушел минут пять как. Значит до следующего еще уйма времени, и у них есть минут пятнадцать. Так, чтоб никого, чтоб только он и она, в темноте бетонной остановки, скрывающей их черные силуэты. Они сидят, прижавшись друг к другу плечами, молчат. Странные чувства витают в воздухе. Робость и тягостное осознание ее причины. А еще там же бессмысленная череда фраз, которые хотелось бы сказать. И ответы, которые хотелось бы услышать.

– Ты слушала песни, что я тебе записал?

– Да, спасибо, мне очень понравились.

– А какая больше всех?

– «Я тебе, конечно, верю», из фильма «Большое космическое путешествие».

– Вот! Это и моя любимая. Значит, наша, да?

– Да.

– А как ты думаешь, быть рядом и быть вместе это одно и то же?

– Наверно… Я не знаю. Я не думала об этом.

Замолчали. Сидели. Он то приобнимал её за плечи, то хватал за руки. Волновался. Пытался дышать ровно, чтоб не выдать волнения. Набравшись храбрости, выдохнул ей в шею:

– Поцелуй меня.

И застыл, испугавшись собственных слов.

Она повернулась и чмокнула его в щеку. Он заулыбался.

– Вот ты хитрая лиса! – Придвинулся вплотную. – Вторая попытка.

– У меня зуб мудрости… – придумала на ходу Вета, пытаясь увильнуть.

– Поцелуй меня, – судорожно перебил Колька, заставив трепетать ее сердце.

Стыдно, она еще ни разу не целовалась. И не представляет, как это делается. Зажмуривается, прижимается губами, выталкивая вперед язык. Проникает не глубоко, шевеля кончиком, но наталкивается зубами на его зубы. Неприятно! Глупо! Слюняво! Отворачивается.

– Тебя кто целоваться учил?

Она в растерянности. Он насмехается? Или у нее получилось? Самой ей не понравилось. А ему?

– Эх ты, неумеха! – Колька обхватывает ее ручищей, наклоняет, и впивается губами. Этот поцелуй не похож на ее. Он такой сладкий, что кружит голову. Она еще долго потом будет вспоминать вкус его губ, ничего ни понимать, ни видеть перспектив и поражаться тому, что это произошло с ней. На уроках она будет ерзать на стуле и рисовать в тетради бабочек, а перед сном душить руками подушку, мысленно искать его и обнимать, соприкасаясь с ним душами. А еще скучать и злиться. Иногда плакать. От непонятно откуда взявшегося чувства упущенной возможности и еще более острого чувства утраченного счастья. И уже много лет спустя, вспоминая это свидание и тот поцелуй, винить себя за порушенную чужую жизнь.

7