Восемнадцать ступенек. роман

Мне спокойно и снова весело. Окно в троллейбусе серое, немытое, на улицах уже зажглись фонари. И как же приятно ехать вот так, рядышком, спорить до хрипоты обо всякой ерунде, и чувствовать, что твой собеседник равен тебе по образованию, воспитанию, по образу мыслей, и слушает тебя с интересом, и ему важно твое мнение по ряду вопросов. И вот я внезапно замечаю, что мы держимся за руки, наши пальцы сплелись, и щеки мои отчего-то предательски пылают.

– Инка, только не влюбляйся, эээй, нельзя, – тихонечко говорю себе перед сном.– Тем более это же Димка – ходячее недоразумение, наш математический гений, локти—родинки—брови, к тому же сохнет по бывшей старосте 11 «Б», – Инннаааа, ну не мечтай, не начинай даже, неужели ты хочешь, чтоб как тогда – эта липкость, эта потность, эти бессмысленные телодвижения, этот пустой взгляд после того, как…. И если он узнает обо всем… Гадко, боже как же гадко…

Встаю, стараясь не разбудить соседку по комнате и хозяйкиного крикливого сынка, набрасываю куртку прямо на пижаму, выхожу во двор. Неловко закуриваю, цепляясь о куст шиповника, ежусь от уже по настоящему осеннего холода, смотрю на колючие звезды и неожиданно понимаю, что уже добрые пару минут рыдаю, рыдаю взахлеб, как, наверное, не рыдала с самого раннего детства. И мне начинает казаться, что меня нет, просто нет, а есть некая оболочка, но она не принадлежит ни мне, ни этому миру. Вот сохнет белье на веревках, вот куст, вот колючки на нем, а я – нелепый силуэт в штанах в цветочек, системный сбой, ошибка, иллюзия. Вот дунет ветер, и нет меня… И от этой глупой мысли я почему-то успокаиваюсь.

Осень, листопады, шорохи, шелесты, шепоты, жесткие рейки скамейки под лопатками, распущенные волосы закрывают мое лицо, голова лежит на Димкиных коленях. Затылку тепло и жёстко. Смеюсь, а он заглядывает мне в глаза и улыбается и тут же хмурится. Звезды так высокоооо. И березки смутно белеют в сумерках. Еще один день прошел, словно целая эра закончилась.

– Инн, – Димин голос тих и странен. – Инн… Перестань так на меня смотреть.

– Как? – продолжаю смеяться, смахиваю с лица то ли собственные волосы, то ли паутинку, прилетевшую с соседней березы.

– Потому что мне кажется, что я сейчас тебя поцелую, Инна.

Его тёмные глаза становятся серьезными и глубокими, словно это небо, словно шахта колодца, жерло вулкана и еще что-то древнее и бескрайнее, чему нет названия и имени тоже нет.

– А обязательно об этом предупреждать? – пытаюсь отшутиться, но тут его губы накрывают мои, он теплые, нежные, подрагивают и слегка раскрываются. И я тоже в неясном порыве словно раскрываюсь им навстречу. Мне кажется, что мой рот попал в середину цветка, запутался среди влажных лепестков и сам стал частью соцветия. Мои губы шевелятся в ответ.

– Зачем? – выдыхаю в улыбающееся лицо.

– Инна, я начинаю относиться к тебе как к своей девушке, – задумчиво говорит Димка.

– Но, мы же просто друзья? – улыбаюсь, задумчиво щурясь.

– Да, мы просто друзья, – эхом отзывается он.

И я как во сне, обнимаю его за шею и притягиваю к себе, крепко, властно, и он снова тянется к моим губам, неизбежно, жадно, и поцелуй все длится, и я снова умудряюсь улыбнуться, испытав ощущение, которого так ждала, и биение пульса в висках все чаще, и ширится, ширится звездное небо. И шуршат листья над головой. И снова мне кажется – отстраненно, непонятно, что я вне тела, и что два силуэта, обнявшиеся на скамейке – это не мы, а просто образ, символ, вырезанный из цветной бумаги, хрупкий и нелепый.

Потом?.. Ну чего потом было – как у многих, наверное. Зарядили дожди, выпал снег, растаял, снова выпал. Гулять стало холодно, и после занятий мы стали пропадать у Димки на съёмной квартире. Он мне помогал готовиться к сессии, иногда мы втихоря пили вино из чайных чашек, чтобы бабулька, хозяйка квартиры, не заподозрила нас в скрытом алкоголизме. Дружно шутили над Димкиным соседом по комнате, Коляном. Не менее слаженно корпели над учебниками. А в редкие минуты, оставаясь наедине, падали на видавшую виды кровать и целовались до распухших губ, до засосов на шее, до изнеможения тиская, изучая друг друга, ощупывая и покусывая. Потом на ватных ногах приводили себя в порядок и шли гулять – в любую погоду, в ветер, в буран, чтобы остудить горячие руки и щеки. Иногда забредали в полупустые кинотеатры, чтобы в спасительной темноте снова целоваться, тискаться, обниматься, переплетать языки, руки и ноги, тяжело дышать, и, закрывая в изнеможении глаза, тереться носами, щеками и лицами. Нет, никакого секса не было. Какой, блин секс, если мне и слово-то это было противно, и я вся деревенела, слепла и глохла, едва Димкина рука пыталась преодолеть ремень моих штанов. Впрочем, это не мешало мне тереться, извиваться и закатывать глаза, постанывая в его объятьях. На большем Димка не настаивал. Я ему однажды обмолвилась, что уже имею опыт в интимных отношениях, но не хочу это обсуждать. Мы это и не обсуждали, довольствуясь настоящим. Я порой с надеждой вспоминала: «Мы же просто друзья, да, Дим?», он задумчиво соглашался, и все продолжалось к обоюдному удовольствию, по-прежнему.

Далее я блестяще сдала первую сессию. И были каникулы, и поездка домой, и долгие ожидания друг друга после каникул на выходе из разных корпусов универа, пока расписание устаканивалось, а мобильных у нас еще не было. И радость нечаянных встреч, и нежность, и страсть, и легкая ирония, и состязания в остроумии, которые нам не приедались ни на минутку.

Потом? Лето, снова сессия, у Димки вступительные экзамены, во время которых я ждала его в пустых коридорах института, сплющив нос об оконное стекло, скрестив пальцы и любуясь на цветущую черёмуху. Долгий поцелуй на глазах толпы студентов, и мой шепот в его ухо: «Теперь ты не абитура, а первак, да?»

Следом летняя практика, а, по сути, отмывка и покраска аудиторий и сгребание скошенной травы на университетских газонах.

А затем как то резко, будто кто-то скомкал реальность, Димка засобирался на месяц к родне в Казахстан, и я долго и некрасиво ревела, провожая его на поезд. Висла на шее, и слюняво целовала, чувствуя почти физическую боль, потому что мне до этого мига еще некого было терять. Но и мне было пора ехать к маме. Практика кончилась, лето входило в зенит.

Дома как гром среди ясного неба – нервная злая мама: «Инна, ищи работу, мне дорого за тебя платить. Нет, ты не поедешь на турбазу – что за глупости. И надо бабушке помочь.»

А у бабушки ждала новая беда. Едва я приехала, рассерженная и обиженная до глубины души холодным приемом у матери, и принялась жаловаться, мол, опять ей все не так, и что я на этот раз неправильно сделала, вот и учусь где она (мать) захотела, и хорошо учусь, между прочим, как вдруг на полуслове осеклась. Пахло лекарствами, хлоркой и чем-то отвратительно больничным, казенным.

– Ба, а где дед?.. – спрашиваю, а сердце начинает нехорошо трепыхаться. Дед мне был вместо отца: таскал меня маленькую, на рыбалку и за малиной, учил плавать, заплетал косы, вытирал слезы, дул на ссадины и совал полтинники на мороженое.

– Инночка, – бабушка словно стала ниже ростом. – Да ведь рак легких у него. В комнате он своей, лежит.

Я почувствовала, как пол качается под ногами, а рот опять растягивается широко и мерзко, и подступает паника.

– Инна, мы тебе не хотели говорить, пока сессия. Чтоб училась нормально. Да и ему не говорим. Думает, что бронхит. Опухоль неоперабельная, 5 см в диаметре, и метастазы в печени. Деточка, не плачь, ты же взрослая уже.

– Почему вы ничего не делаете? – тупо забормотала я. – Химиотерапия, лазеры, лекарства, что угодно… Почему????

– Это все его сигареты, – с мягким воронежским акцентом, говорит бабушка. – Курил, курил столько лет, и вот оно, напасть какая. Не плачь, тебе говорю, напугаешь его. Полгода, говорят, максимум…

Медленно встаю, вытираю глаза и иду к деду.

– Ооо, привет, студентка! – говорит он и я замечаю, как похудел и пожелтел мой дед, сколько седины прибавилось в его тёмно-каштановых волосах, лишь глаза прежние – живые, черные, внимательные и добрые.

Присаживаюсь на кровать, обнимаю деда, глажу крупные шершавые ладони.

– А я все болею, болею, раскис совсем. А надо виноград подвязывать, она вон не пускает, – кивает в сторону двери. – Ну да живы будем, не помрем, по осени пересажу его весь.

Глаза мои сухи. В горле дерет от запаха лекарств.

– Ты надолго к нам, егоза?

– Я, деда, до конца лета. Мать дома нервная. Я с вами поживу, малины поем, погуляю.

– Так отходит она, малина—то, эххх…

Сидим, молчим, каждый о своем….

Потекли дни, жаркие, сухие и страшные.

По ночам я то рыдала в подушку, молясь всем известным богам и прося чуда, исцеления, милости, обливала слезами икону Владимирской божьей матери и лик Николая-Угодника, то без сил щелкала каналы на телевизоре, не понимая сути ни фильмов, ни передач. То кралась в кухню с толстой книгой, заваривала себе литровую кружку чая, мазала толстые ломти хлеба сливочным маслом и поглощала их в бдении над романом, словно моя бессонница могла кому—то помочь, спасти. Я пряталась за выдуманными историями, чтобы не думать, не быть здесь, рядом с бедою, с большим человеческим горем. А беда не уходила, она словно сидела рядом со мной, и так же выжидала, бдела над бумажными страницами, дышала в ухо, сковывала холодом по рукам и ногам.

На рассвете я умывалась, надевала шорты с майкой и уходила бегать. Туман висел над полями крупными каплями, мычали коровы, бредя в стадо, где-то вдалеке взлаивали собаки, трава, мокрая от росы, жгла ледяным холодом голые ноги, тряпочные кеды моментально промокали, в затылке пульсировала боль. А я бежала и бежала, вдоль рощи, вдоль посадок, вдоль поля, бежала, пока в легких не начинало жечь от утренней прохлады, а в голове не оставалось ни единой мысли.

В иные дни я возвращалась с пробежки и видела деда с лейкой или секатором, упоенно возящегося в огороде, и сердце топила огромная бесстыдная радость. Но случалось, что я по возвращении заставала у ворот машину скорой помощи, и тогда мне хотелось опуститься прямо в дорожную пыль и завыть.

Днем я часто уходила все в те же посадки, на реку, доставала припрятанную в зарослях рябины под камнем пачку сигарет и долго, отчаянно курила, сидя где-нибудь на пригорке, пуская клубы дыма в полинявшее августовское небо, в бессильной злости от невозможности что—то изменить.

Еще под сердцем ковырялся противный червячок ревности – как-то там мой Димка? Сама же сказала, что мы просто друзья. А вдруг найдет себе кого-нибудь. И так горько становилось, что табачный вкус не мог перебить эту горечь. И ничто не могло. Я собирала наспех букет из разноцветных листьев, полевых цветов и рябиновых веток и брела домой с огромной тяжестью на душе.

С такой же тяжестью отправилась я на учебу в начале сентября. Дед держался молодцом, и я снова подумала, что все еще может обойтись.

Мама, словно стараясь загладить резкие слова в мой адрес, накупила мне кучу обновок, но они меня не радовали. Мир вокруг словно потерял резкость.

Разве когда Димка встретил меня на выходе из аудитории после первой пары, меня немного попустило.

Мы пошли на задний двор на полюбившееся нам во время летней практики бревно, и там, глотая слезы и ломая одну сигарету за другой, рассказала другу про деда, и про рак, и про утренний бег без смысла и цели.

Димка молча привлек меня к себе и долго гладил по волосам.

Слова – любые, были бы бессмысленны. А прикосновения утешали, убаюкивали, и я цеплялась за них, будто за якорь.

И нет. Нет. Не обошлось. Схоронили мы дедушку в начале октября.

Жизнь понеслась дальше. Учеба, чертежи, семинары, поцелуи на переменах.