Оборотень

Это не поэзия, господа. Это – помойка. Я сам – такие злобные стихи километрами могу писать!

Ну так вот Ветка километрами и пишет.

А мы – читаем?!

Туда нам и дорога.

…из капкана одежды торчат руки, ноги. То бредет, головою мотая, старуха. Глина мертвая. Сохлый ручьишко убогий. А княгиней плыла в тучах меха и пуха. Ольга, черная бабка, уж лыка не вяжет. Обезжизнилось слово. Рот дряхлый и впалый! А когда-то парчой трясла: все на продажу! Расшивала каменьями плат небывалый! А сейчас ковыляет безумка-старуха. И в глазах – дурота. Дура, круглая дура! Никакой благодати святейшего Духа! Нет восторгов! Не сердце в груди – камень бурый! А когда-то взахлеб ею я восхищалась! Этой, бабкой согбенной, совсем безголосой?! Вызывает она отвращенье и жалость! Нет закатов, рассветов, нет алого плеса! Ах, как я восторгалась старухой когда-то! Ее ядом напитывалась под завязку! Повторяла при солнце прах сказов проклятых, повторяла ночами постылую сказку! Ах, старуха! Да вечность тебе и не светит. Ты сама себе – Каин, Сальери, Иуда. В грудь толкает тебя заблудившийся ветер, и на землю ты валишься, курва, паскуда! Ты – мертвячка! Ты черное солнце. Дыра ты густо-черная! Тонут в тебе междометья! Вот, старуха, когда наступает расплата – за напевы обмана, за звон лихолетья! Ты – мертвячка, а я так преступно живая! Крови хочешь моей?! Всю возьми, влей в себя ты! Я тебя, Ольга, труп твой в пыли обнимаю, за гордыню твою наступает расплата! Ты сама себя вдрызг иссушила, старуха! И лепечешь теперь: я умру, умираю… Что бормочешь еще, запредельно и глухо?! Вот оно – твое, Ольга, изгнанье из Рая! Сдохла ты! Вся иссохла! Не быть тебе славной! Не мечтай! Все тебя, о старуха, забыли! Ты – скелет. А царила княгиней державной! Гниль зубов, дыры глаз полны ядом отравным. Попляшу на твоей я могиле!

Ольга, здравствуйте! Ольга, вы меня слышите? Да, я слышу вас. Хорошо слышу. Ольга, это вам звонят из Нового Света. Ой, здравствуйте, как хорошо слышно, удивительно, через океан. Ольга, скажите, правда ли это, что стихотворение некой Виолетты Волковой, опубликованное в знаменитом столичном издании, это про вас? Да. Это про меня. Спасибо, мы так и поняли. Дело в том, что ваша Волкова просто-таки забрасывает нас письмами и стихами. Получаем по пять писем в день. У нас работники читают, ну, мы просто обязаны читать почту… все в шоке. Стихи, мы сразу поняли, обращены к одному человеку, к женщине, к поэту, ее в тексте зовут Ольга, мы сначала думали, это зашифрованное имя. Нет, не зашифрованное. Настоящее. Спасибо! Мы вас знаем. Ваши стихи знаем. Хотим, чтобы вы у нас напечатались. Вы не против? Нет, я не против. А мы хотим у вас попросить прощенья. За что, помилуйте? Да вы вряд ли нас простите. За что, Господи?! Да за то, что мы тут не разобрались толком… и показали у нас одно стихотворение вашей Волковой. Мы слишком поздно поняли, что оно тоже про вас. Оно для вас оскорбительное. За такие стихи, в общем-то, подают в суд. Но там нет фамилии. Только имя. И за оскорбление личности, увы, в суд не подашь. А у нас в Новом Свете, знаете, если один человек назовет другого дураком, можно смело подать в суд. А тут столько грязи! Просто ушат! Щедрая на грязную ругань ваша Волкова. Скажите, а она воспитанный человек? Скажите, а у нее все в порядке со здоровьем?

…а вот вы мне скажите, Новый вы Свет, умница, заграница, ну пожалуйста, скажите, искусство, оно что, разве не может лепить себя – из жизни? Ведь все искусство – это зеркало жизни! Значит, все искусство преступно? Нет. Не все. Но, Ольга, знаете, что я вам скажу. Преступно искусство, которое рождается из ненависти и злобы. Это не искусство. Это месть. И как бы мстительный автор ни кричал о красоте и высоте, он все равно будет валяться в выгребной яме и ползать ниже плинтуса. Месть еще никогда не становилась подлинным искусством. Алё! Алё! Вы слышите меня? Слышите?

…я все прекрасно слышала. У меня петлей горло захлестнуло.

Еще одно примирение – и крашеный поцелуй – и после него – вот это?

Скажите, милые, вы же все тут собрались, верю, умные люди, вы-то точно догадаетесь, мне правду ответите, а есть ли преграда злобе? И есть ли граница, после перехода которой человека, как бы его ни мучили, нельзя уничтожить? Нельзя, как ни коли его копьями, как ни вари в кипящей смоле? Если в древности были святые мученики – почему ими нельзя стать сейчас?

Я понимала: еще немного – и я перестану ощущать боль. Перейду границу.

А называла себя мученицей – она. На костре сгорала – она. На кресте руки раскидывала – она. Ветка быстро, в одну секунду переворачивала не ею намалеванную картину вверх ногами. Это она страдала, а мучили – ее! Это она была полна жизни, а я, покойница, валялась у нее в ногах! Как же ей хотелось, чтобы так было! Я молчала. Я долго молчала. Я не писала ни одного стихотворения в ответ на оскорбления Ветки. Я считала это ниже своего достоинства. Но, знаете, терпение лопается. Автоклав взрывается. Огонь, под спудом тлеющий, вырывается наружу. Ей можно? А мне нельзя? Вступить в беседу! С кем? С живой, животной ненавистью? А почему нет? Может, и чужая ненависть, чужая злоба могут на что-то стоящее художника вдохновить?

Не питайся ненавистью, пиит… а может, питайся… улейся злобой, упейся, местию чревоугодно обжирайся… живот свой ядом услаждай, а такоже и алчную душу… из бездн Адовых гуляй прямо в Рай, от сковородной жары до лютейшей стужи… Не питайся ужасом, ты, жалкий, смертный ты человече… не ставь за упокой живому ты другу канунные свечи… в церкви на черное зло не колдуй… ветер ярости, дуй… с ног сбивай, ломай в инее крылья… Не ешь ты ненависть, бедняга, не пей… нельзя тако мощно презрети людей… сгибнешь в бесславье, в безлюдье, в бессилье…

Художник я или не художник, спросила я себя, а еще мужа об этом спросила, мы проводили в деревне лето, муж ходил на рыбалку, он ловил рыбу, а я плавала рядом, непойманную рыбу изображая, конечно, ты художник, улыбался он, еще какой художник, но я бы не советовал тебе вставать на одну доску с той теткой, что так тебя ненавидит. Она сама выдумала себе войну с тобой! Потому что она не потерпела правды. Воровство однажды было обнаружено. Ее за руку – цап! Разве она могла это вынести! Кража – Бог с ней. О ней уже все забыли. Наступает момент гораздо круче. Наступает царство ненависти. Яда. Виолетта в один миг переворачивает все. Черное? Да что вы говорите! Это белое. Ольга молчит как рыба? Да Ольга сыплет и сыплет ядовитыми сплетнями обо мне, безвинной! У Ольги успех? Да она в грязи лежит. Ты пойми, Леля, если ты напишешь ей ответ, она тоже перевернет его! Она – его – извратит, изгрызет, порвет в клочья – и из кровавых клочьев себе новую шубу сошьет! И скажет, на весь свет заорет: «Шуба – моя! Кровная! А это Еремина ее присвоила! Из-под носа украла!»

Так говорил мне муж. Вскоре он уехал в город. Я осталась в деревне одна, топила печь, лето стояло холодное, налетали мощные угрюмые тучи с севера, я на вечер уходила в гости к друзьям, деревенским старикам, они кормили меня пирогами с капустой и вишней, и часто я оставалась у них на ночь. Спала на русской печке: там было жестко, но тепло. И в тот раз так было: горячий чай, пироги, разговоры, кружка с молоком на сон грядущий. Я забралась на печь, разомлела, стала засыпать.

И тут, знаете, меня будто ударил кто изнутри по ребрам. Или снаружи ударил. Я привскочила на печи. Чуть не врезалась теменем в мощную матицу. Сердце глухо, больно билось. Бух, бух. Ребра сотрясались, вся я тряслась, как шаткий дом, из-под которого поплыли прочь, как по весеннему болоту, деревянные столбы. Мне почудилось – изба плывет. Оползень? Я спрыгнула с печи на пол. За мной потянулось лоскутное одеяло. Я подхватила одеяло и завернулась в него. В окне горели холодные звезды. Тускло горело зеркало: потусторонней, гиблой жизнью. Серебряные скосы отсвечивали латунными боками расстрелянных самоваров, убитых чайников. Я боялась глядеть в зеркало. Особенно ночью. Босиком я шла по желтым некрашеным половицам. Пол настилали недавно и не успели покрасить. Занозы впивались в пятки. Я все-таки подошла к зеркалу. Оно тянуло меня магнитом военной амальгамы. Я встала совсем близко к нему. Так близко, что я ощущала холод, дышащий от его косой, расколотой льдины.

И тут мне навстречу из зеркала вышел волк.

Я обомлела. Застыла. Только молча стоять, только не шевелиться.

Волк замер. И я замерла.

Я видела, как под сквозняком медленно, сонно шевелится его серая, лунная шерсть на загривке.

Волк медленно поднял морду. Повел носом. Он нюхал воздух.

Нюхал, где пахнет мною. Живой.

Еще живой.

Учуял. Переступил лапами. Повернулся ко мне – носом, мордой, всем поджарым серым, мусорно-жестким, иглисто-грязным мерцающим телом. Всей шкурой и жизнью.

Глаза волка искали мои глаза. Они тускло, оранжево горели на морде, всаженные в шерсть в подпалинах, под плоским узким черепом, уши прядали, он был похож на собаку, только гораздо страшнее.

Оранжевые огни под зверьим черепом нашли меня. Мои глаза.

Нашли – и вспыхнули.

Мне показалось: он сладострастно, жестоко улыбнулся.

Да, открыл пасть. Улыбка. Мокрые черные губы.

Я видела под щеками, под усами, мелко дрожащими, желтые острые зубы.

Волк слегка зарычал и приподнял губу. Теперь я видела его оскал.

Нет, сказала я беззвучно, нет, уйди. Я тебя не звала.

Он приподнял лапу и опустил, и торчащие когти лязгнули о половицу.

Нет, ко мне нельзя, я все равно сильнее, уйди, исчезни, я знаю, кто ты, но мне даже и не надо это знать. Ты мой сон. Ты моя явь, твой ужас послан мне, чтобы я нечто важное осознала. Чтобы знала, куда идти. Дальше! Жизнь вся соткана из «дальше». Жизни нет без «дальше». Но приходит волк, он приходит ночью, и ты понимаешь, что все, что никакого «дальше» не будет. Что делать? Осталось пять минут. Или пять мгновений, а какая разница. Написать о тебе стихи! Зверь! Ты мой черный зверь. Мой серый, шерстяной человек. Мой рок, ужас. Мой рыжий, с подпалинами, рок, ты идешь за мной след в след, ты жрешь меня, ты жрал меня вчера и кости обсасывал, а теперь ты просто ненавидишь меня. Зверь и должен ненавидеть. Без ненависти зверь не живет. Рычишь, без ненависти не живет живое?! А! Врешь. Живут люди без ненависти! И звери живут! И птицы! Да зверь зверю рознь. Зачем ты пришел, волк? Я же не знаю твоего языка! Я не говорю на языке ненависти!

Волк стоял и глядел на меня. Я попятилась. Он не сводил с меня глаз. Я не отрывала глаз от его огненных зрачков. Его зрачки стали моим подземным зеркалом. Я, не оборачиваясь, сунула руку себе за спину. Там стоял стул. На стуле лежала моя теплая кофта и моя тетрадка. Не глядя, я нашарила тетрадь. Карандаш. Главное, не отводить глаз. Пока я на него смотрю, он не бросится. Пока у меня еще тверд взгляд. И еще у меня точная рука. Я буду смотреть ему в глаза, а рука сама будет писать. Карандаш будет царапать бумагу. Только не отворачивать лицо. Лицо, оно глядит на морду, в морду. В ненависть. Пришел твой черный человек, серый, желтый, рыжий. На загривке волка будто снег засветился. Ледяные кружева. Смотреть! Не отводить глаз! Они все боятся глаз. Прямого взгляда. В упор.

Я села на корточки. Положила тетрадь на стул. Вслепую раскрыла. Сжала в пальцах карандаш. Волк смотрел мне в глаза. Я стала писать. Вслепую. Не глядя. Мой рыжий волк, грязный, в подпалинах, черный, ты был когда-то человеком, мне жаль тебя, я напишу тебя. Я тоже имею право на ярость. На правду. Скалься! Щелкай зубами!

…я напишу тебя – для будущего. Придут люди, они прочтут. Они – поймут.

Смотри мне в глаза. Мне! В глаза.

…той ночью я, умирая от боли и ужаса, написала стихи. Я таких никогда не писала. И больше уж не напишу. Такие стихи пишут лишь однажды в жизни; а потом или забывают, или сжигают, или молятся Богу, прежде чем их перечесть.

Я никогда и никому их не читала. И вам не прочитаю.

Есть вещи, что умрут только вместе с тобой.

Выболтать можно все что угодно.

Но самое страшное выходит из тебя на волю лишь вместе с кровью и жизнью.

***

[ОБОРОТЕНЬ ЯВЛЯЕТСЯ ИЗ ЗАЗЕРКАЛЬЯ]

…оборотень, он пустой.

Пустота бежит за тобой и ворует у тебя полноту.

Оборотень безвременный: он ворует у тебя время.

Твое время. Единственное. Дорогое.

Оборотень, он вор; для него кража – страсть, наслажденье.