Райские песни. Дорога

Трясёт. Окна натянут белый холст.
Я кисть руки во пламя окунаю.
Гори, огонь. Гори! До самых звёзд.
Когда конец дороги – я не знаю.

Я бьюсь; я бью. Горит набата медь
И вспыхивает патиной зелёной.
Мне эту колокольню не посметь
Поцеловать последним стоном-звоном.

Трясёт. Как холодно! Эй, чахлый проводник,
Вергилий нищий, железнодорожный,
Неси нам чаю! Весь народ приник
Устами к жару, к заводи острожной.

Мне – исповедь попутчикам шептать.
Они мне тоже каются нелепо.
Стоп-крана полыхает рукоять.
Варёной курицею пахнет, кислым хлебом.

Из банки тянет терпкой черемшой…
Лицо мокро. Слеза горчит полынью.
Мне жизнь-Сибирь казалась мощною, большой.
Вдохнула, выдохнула – нету и в помине.

О, как трясёт! Терпи, родной народ!
По рельсам, а сдаётся – по ухабам!
Булыжники, щебёнка, сизый лёд,
Колода карт рассыпана лукаво…

Ну что, мы переплыли нашу казнь!
Конечной станции фонарь перелетели!
Мы – голуби, мы перья, дым и рвань,
Застиранная тряпка колыбели…

Трясёт?! Терпи! Засмейся! Напишу
Я твой портрет, народ родной и сирый!
Я над холстом зимы едва дышу,
Малюю кровью землю полумiра!

Проехали мы наши времена,
Его долины, войны и откосы.
Огнём судьбина наша крещена.
И пламена гремят, а не колёса.

И мы лишь люди, – где там божества!.. —
Звериные, немые, рыбьи, птичьи,
Мы научились говорить едва,
Теряя междузвёздное обличье,

А уж восходит Солнца лютый лик,
Луна пылает чашею цикуты,
А нам кричит тщедушный проводник:
Стоянка, люди, лишь одна минута!

Застыньте!.. Нет, болтайте, пейте чай!
Рассыпьтесь семечками, перцем, облепихой!
Рыдайте! Обнимайтесь невзначай!
Ругайтесь громко! А целуйтесь тихо!

О, тише, тише… Кисти по холсту —
Две огненных руки – снега обхватят:
Ещё любовь промчать, ещё версту,
Ещё судьбу, а вдруг на всех не хватит,

Селёдка, помидорина в фольге…
Яйцо крутое… круче яства нету…

Там нет дороги. Сядь. Рука в руке.
Там разбомбили мост. Уходим налегке.
В тельняшке ты. Я – в козьем вязаном платке.
В крушении всегда так много света.

А знаешь, заховала я хитро,
Вон, от проводника… трясёт!.. на дне бутыли,
Глоток огня: испей, даю добро,
Весь Мiръ хмельной, где вечно жили-были,

Где вечно мы на фреске той бежим,
Ты в руку мне, а я тебе вцепилась,
Кричи, крушенье, не молись и не дрожи,
А лишь люби, любимый, сделай милость.

(Видение города)

Я проснулась в комнате, до потолка заваленной вещами, и себя ощутила ненужною вещью. За окном скисало молоко слабого, детского рассвета. Я ощутила, как хочется курить, и вспомнила, что я никогда не курила. Город за стеной, за широким, как поле, окном, может быть, звался до боли любимым именем. Но не сейчас. А когда-то давно. Ныне и присно и во веки веков перемешались, как сальные карты. Я потянулась, вытянула ногу, и правую свело судорогой. Села, и раскладушка подо мной искалеченно скрипнула. Всюду виднелись следы оголтелой гулянки. Всё было раскидано, расшвыряно, разбито; щербатые половицы усеяны осколками – стекла, фаянса, смешных рубинов-сапфиров с блошиного рынка. Быть может, там поблёскивали и осколки истинных жизней, не знаю. Жизнь ведь тоже твёрдая на ощупь, и бьётся.

Жизни моей нет без тебя, вспомнила я слова из чьей-то умершей песни, и усмехнулась: сама над собой, должно быть. Спустила ноги с калеки-раскладушки на пол. Ступни ожгли холодные доски. Что за окном, я не знала. Зима? Весна? Да всё равно.

Надо было заставлять залитое красным забытьём сознание трудиться дальше, дальше. И тело тоже надо было заставлять: шевелиться, перемещаться. Пока живёшь, надо и себе приказывать, и другими повелевать. Не умолять. Не просить. Просить бесполезно. Над тобой только посмеются.

И любить – бесполезно. Какая в том польза?

Любовь – златокрылый Херувим, забытые Райские песни, их бормочут, выдавливают из груди в пылу попоек, в дыму угара. А потом открывают форточку. Или настежь – окно. Дым развеивается. И тебе надо жить дальше. А это тяжёлый труд. А трудиться не хочет никто.

Я, шлёпая босыми ногами по ледяным крашеным половицам, подошла к окну.

Незнакомый город так и лез в стеклянный зев окна всеми бестолковыми, устрашающе грузными камнями. Я спросонья, ещё заволокнутыми плевой ночных видений зрачками обводила заоконный окоём. И это мой Мiръ? Да, правда, это мой Мiръ?

Ужас. Я не хочу тут жить.