Апостолы Революции. Книга вторая. Химеры

– Зачем он приехал во Францию?

– За бумагами. За чем же еще?

– Но с кем-то он все-таки встречался в эти три дня? – настаивал Барер.

– Встречался, конечно. С лордом Малсбюри, своим старинным приятелем, мизантропом и оригиналом, колесящим по свету и тратящим немалое состояние на лошадей и произведения искусства, которые он отправляет в свой лондонский дом, где появляется время от времени на несколько дней, прежде чем укатить в очередное путешествие. Сейчас он, разумеется, живет в Париже. Где еще он скупит столько дорогостоящих шедевров, которые республика распродает с торгов по дешевке, чтобы одеть и накормить свои многочисленные армии?

– Ты знаком с этим Малсбюри? – спросил Барер.

– Мы встречались пару раз в Лондоне и Париже. Он перекупил прекрасного скакуна, которого я присмотрел для себя.

– Он может быть как-то связан с английским кабинетом?

– Кто – Малсбюри?! – Верлен весело рассмеялся столь нелепому предположению. – Исключено. Ему слишком покойно живется на свете, чтобы обременять себя ненужными заботами.

– А Софи с ним знакома? – Барер бросил на друга цепкий взгляд, заставивший того отвернуться.

– Полагаю, тебе лучше спросить об этом у самой мадам Демайи, – Верлен перешел на тон небрежной иронии, который принимал всякий раз, как разговор касался Софи. – Но уж коли ты хочешь знать мое мнение… – добавил он, смутившись под неуютно-тяжелым взглядом депутата. – Возможно, что знакома. Во всяком случае, она бывала в Лондоне в тех же домах, что посещал Малсбюри во время своих коротких визитов на родину. Они могли встречаться.

– Они продолжают свои встречи в Париже? – Барер буравил собеседника взглядом.

– Не знаю… не думаю… Вернее, думаю, что нет… Я бы знал, принимай его Софи в своем доме.

– А где проживает твой мизантроп?

– У него особняк в Пасси. Впрочем, недавно он покинул Париж. Кажется, отправился в Венецию.

– Ах вот как. Уехал. Надолго?

– Сказал, что навсегда. Он прислал мне прощальную записку с приглашением навестить его, если судьба забросит меня в Светлейшую Венецианскую республику.

– Виделись пару раз – и лорд присылает тебе прощальное письмо? – язвительно заметил Барер. – Крайне любезно с его стороны.

– Я уступил ему роскошного арабского скакуна. Это кое-чего стоит.

Барер ничего не ответил, снова погрузившись в раздумья.

– Уехал сразу же после того, как схватили Стаффорда… – пробормотал он, обращаясь, скорее, к самому себе, нежели к Верлену.

– Я тоже, на его месте, поспешил бы покинуть Францию, узнай, как республика собирается расправиться с проживающими на ее территории англичанами. Ведь именно такой проект декрета оказался в руках Стаффорда, если мне память не изменяет?

– Полагаешь, Стаффорд показал Малсбюри бумаги?

– А как бы ты поступил на его месте? Он предупредил соотечественника об опасности. Вполне разумный и благородный поступок.

– Допустим. А что Софи? Она знакома со Стаффордом? Если она встречалась в Лондоне с Малсбюри, она могла встречаться и со Стаффордом.

– Могла, – согласно кивнул Верлен. – Но если ты будешь подозревать ее во всех смертных грехах лишь потому, что ей пришлось несколько месяцев вращаться в высшем обществе Британии, тебе лучше немедленно порвать с ней отношения, Бертран. Ты сам помог ей перебраться в Лондон, и тебе известно, что отправилась она туда не по своей воле. Ты должен либо поверить ей, либо оставить ее навсегда.

– Если бы я только мог поверить ей! Если бы я только мог оставить ее!

Барер произнес эти слова с такой горечью, что Верлен, забыв ревность, которая, отказываясь подчиняться воле, жгла его изнутри, взглянул на друга с искренним сочувствием.

– Я дам Софи еще один, последний шанс. И горе ей, если она обманет мое доверие! – Барер поднялся с видом человека, разрешившего давно мучивший его вопрос, но не получившего ожидаемого удовлетворения. – Хотя и знаю, что совершаю огромную ошибку, возможно, роковую.

11 флореаля II года республики (30 апреля 1794 г.)

Шум игорного зала не позволял вести серьезных разговоров. Впрочем, говорили здесь мало. Беседы уступили место выкрикам чисел и сумм, воплям радости или отчаяния, позвякиванию фишек и монет, шелесту ассигнатов и пьяной ругани проигравшихся неудачников.

В Пале-Рояле, окрещенном с началом революции Дворцом равенства, Шарль де Лузиньяк чувствовал себя, как рыба в воде. Известный всем крупье и официантам как удачливый – и потому щедрый – игрок, он пользовался особым отношением у тех, кто управлял игрой, и неизменно получал привилегированное место даже за теми столами, вокруг которых выстраивалась плотная стена игроков и зевак.

Но везло Лузиньяку не всегда. Бывали дни, переходящие в недели, когда он проигрывал тысячи, десятки тысяч ливров за ночь и уходил из Пале-Рояля в прескверном расположении духа, развеять которое могли лишь прекрасные дамы полусвета, заполнявшие игорные залы и рестораны этого храма веселья и кутежа. В такие дни он без труда находил утешение в нежных продажных объятиях, за которые платил с не меньшей щедростью, чем за дорогое шампанское и изысканные закуски.

В удачные же дни, которых, к счастью, было куда больше, Лузиньяк сгребал золотые монеты с небрежностью человека, даже несколько раздосадованного необходимостью обременять себя тяжелой ношей, и покидал Пале-Рояль в одиночестве, в собственном экипаже, ожидавшем хозяина за углом, на улице Закона. В эти ночи в своем особняке на аллее Сен-Жермен-ан-Лэ он не появлялся, проводя их в обществе более изысканных дам, чем готовые на все девицы полусвета.

Сегодня ему везло. Рулетка словно подстраивалась под выбор Лузиньяка, трижды за вечер выигравшего на двойном zero, что каждый раз увеличивало ставку в 36 раз. Когда шустрый шарик, подпрыгнув, снова опустился в ячейку «00», по столпившейся у стола группе нарядных мужчин и женщин пронеслось восторженно-завистливое «ах!», а Лузиньяк, небрежно взмахнув рукой, велел крупье собрать фишки и обменять их на золото, которое тот передал счастливчику в кожаном мешочке.

– На сегодня все, – попрощался Лузиньяк, поднимаясь и ловя на себе несколько томных и зовущих женских взглядов. – Честь имею.

Официант немедленно подскочил к нему и услужливо отодвинул стул, поинтересовавшись, будут ли какие распоряжения.

– Что там за шум? – Лузиньяк кивнул в сторону карточного стола, откуда раздавались пьяные крики, то и дело перекрываемые дружным хохотом.

– Один бывший виконт, как он себя именует, веселит толпу байками из прежней жизни, – презрительно скривился официант. – Он уже второй день проигрывается. Забавный тип. Все кричит, что лучше спустит тут свое состояние, чем позволит бандитам из революционных комитетов наложить руку на его деньги после ареста. Сам под нож лезет, идиот.

– Повежливей с клиентами, – строго приказал Лузиньяк. – Разгреби-ка мне местечко за столом. Давненько не приходилось встречать таких отчаянных смельчаков.

«Местечко» было предоставлено немедленно, и Лузиньяк, вложив в руку официанта серебряную монету, опустился на предоставленный ему стул, прямо напротив шумного виконта.

– А, еще один франт пожаловал! – воскликнул тот, завидев Лузиньяка. – Пришел послушать мои историйки? Ну-ну, валяй, прочищай уши, потому что мне есть что порассказать!

– Эй ты, не забывай манеры! – прикрикнул на него один из служащих игорного дома. – Иначе выставим тебя за милую душу.

– Не выставите, – хихикнул бывший виконт и подмигнул Лузиньяку, который, казалось, совершенно не обиделся на хамоватые речи подвыпившего игрока. – Я умею хорошо проигрывать. Так что вы будете меня терпеть до тех пор, пока я не просажу все свое состояние. А состояние у меня – дай Бог каждому!

– Оно и видно, – шепнул кто-то за спиной Лузинька. – Только за сегодняшний вечер он просадил не менее ста тысяч.

Лузиньяк в удивлении обернулся на говорившего и поймал согласные кивки окружающих.

– Я видел Пале-Рояль в лучшие времена! – продолжал кричать виконт, ослабляя тугой галстук и расстегивая верхние пуговицы рубашки с несвежим воротом. – Во времена Филиппа Орлеанского, продавшегося революции и прозвавшего себя, как и свой вертеп, господином Равенство! Равенство! Черта-с два, равенство! Этот негодяй думал посадить свою жирную задницу на французский престол, завел дружбу с Мирабо, Робеспьером и прочими революционными подонками. А что потом? Познакомился с национальной бритвой – да и плюнул в корзину! – пьяный смех бывшего виконта был подхвачен разряженной публикой. – А стриг бы ассигнаты со своих игорных домов, может, и жил бы до сих пор припеваючи! Поделом ему, предателю!

– Полегче бы он, – сосед Лузиньяка с осуждением покачал головой. – Тут комитетских соглядатаев не сосчитать.

– Это точно, выставить бы его восвояси, – подхватила его спутница, сверкая глубоким декольте и фальшивыми изумрудами. – Пусть сперва проспится.

– Пускай болтает. Нам-то что? – отозвался толстяк с блестящей лысиной и багровыми, как две вишни, щеками. – Он себя давно в покойники записал. Пусть выговорится, а мы послушаем.

– Я тут такое повидал, – орал виконт, залпом опорожняя полный до краев бокал красного вина, – что вы и вообразить не можете! Весь цвет нашей славной революции кутил за этими столами в славных восьмидесятых! Все, все они тут пытали свое счастье, пока не разбрелись по трибунам да клубам, пока не заперлись в свои кабинетах и не стали рубить головы тем, кто выигрывал у них последние монеты!