Негодование общества не утихало. Брат Жданова заявил, что не желает служить с ним в одном ведомстве. Аврамов, живший на широкую ногу, снимавший номер в гостинице, посещавший театр и рестораны, теперь прекратил появляться на людях и переехал на частную квартиру. Его сослуживцы подали рапорт начальству, где просили провести дознание: на самом ли деле Аврамов насиловал гимназистку?
2 апреля „подъесаул 21-й Донской сотни Петр Федорович Абрамов около 12 часов ночи при выходе из квартиры девиц Ефимовых был убит тремя выстрелами из револьвера хорошенькой барышней с длинной косой. Убийца не обнаружен“.
Казнили и второго мучителя – бывшего помощника пристава 2-й части полиции Тамбова Тихона Савича Жданова. Спасая свою жизнь, он хотел уехать из города, да не успел. Жданова застрелили 9 мая.
Убийство в Санкт-Петербурге в конце 1906 года Евгением Кудрявцевым по заданию Григория Гершуни бывшего тамбовского губернатора Владимира Фёдоровича фон дер Лауница, который руководил подавлением крестьянских бунтов жёстко, „не стесняясь действием оружия“, явилось не только подтверждением серьёзности схваток между бунтующими крестьянами с одной стороны и государственной властью – с другой, но и новым вызовом тем, кто осудил Спиридонову.
Каторга
Сейчас, с упразднением самого явления, мало кто знает, что слово „каторга“ произошло от греческого названия большого гребного судна „катергон“ (позднее – „галера“) с тройным рядом вёсел, на котором гребли невольники. Поэтому каторгой стал называться тяжелый подневольный труд, отбываемый в пользу государства за совершение самых тяжких преступлений.
В конце XIX века русское правительство стремилось сосредоточить каторгу в Восточной Сибири, и в 1893 году были упразднены последние каторжные тюрьмы Европейской России.
Все преступники делились на три разряда. Осуждённые без срока или на время свыше 12 лет именовались каторжными первого разряда; на время свыше 8 и до 12 лет – второго разряда, а на время от 4 до 8 лет – каторжными третьего разряда. Бессрочные каторжные должны были содержаться отдельно от других. По поступлении в работы каторжные зачислялись в разряд испытуемых и содержались в острогах, бессрочные – в ножных и ручных кандалах, срочные – в ножных. Мужчины подлежали бритью половины головы. Осуждение к каторжным работам всегда соединялось с лишением всех прав состояния и поселением по окончании срока работ.
Таким образом, Спиридонова лишалась дворянства и права возвратиться в европейскую часть страны.
Перед отправлением на каторгу Маруся была заперта в Пугачевской башне Бутырской тюрьмы. Вместе с осужденными ворами и разбойниками Спиридоновой предстояло отправиться в Сибирь.
На самом деле все оказалось значительно менее ужасно. Приговоренных не гнали пешком по обледенелым дорогам, а везли на Нерчинскую каторгу поездом. Вместе с Марусей находилось еще пять террористок в возрасте от 19 до 26 лет: Л. Езерская, М. Школьник, А. Измаилович, Р. Фиалка и А. Биценко. Именно здесь произошло знакомство Спиридоновой с Александрой Адольфовной Измаилович (1878–1941), ставшей ее подругой на всю жизнь и вместе с ней принявшей мученическую кончину.
Однако сначала дружеские отношения между девушками не сложились. Амбициозность Маруси раздражала Александру. Началось своеобразное соперничество, „мерянье“ заслугами.
Александра была на шесть лет старше Спиридоновой, тоже провинциальная дворянка, барышня из хорошей семьи – ее отец имел чин генерала, был начальником 4-го Артиллерийского корпуса. Старшая из пятерых детей, Александра окончила высшие женские курсы в Петербурге и успела немного поработать учительницей. В партию эсеров она вступила уже в 14 лет. Позже за ней последовала и младшая сестра Катя. Свой теракт Александра Измаилович пыталась осуществить 14 января 1906 года, чуть ли не в один день с покушением Спиридоновой. Она вместе с эсером-идеалистом Иваном Пулиховым должна была уничтожить минского губернатора П.Г. Курлова, военной силой подавлявшего революционные выступления, и его подручного полицмейстера Д. Д. Норова.
Когда Павел Курлов вышел из церкви, сверху ему на голову упал некий угловатый предмет. Губернатор принял его за ком снега, но окружающие поняли, что это бомба. Приближенные Курлова пытались быстро увезти своего патрона, но стоявшая в первых рядах женщина в платочке выхватила браунинг и открыла по генералу огонь. Пуля пробила воротник шинели полицмейстера Норова. Террористку повалили и скрутили трое городовых. Уже в обезоруженную и распластанную на земле женщину Норов выпусти несколько пуль из револьвера – но тоже не попал. На следующий день террористку опознал дворник из генеральского дома – это была Александра Измаилович.
Оказывается, в полиции заранее знали о покушении и приняли меры. Бомба для Курлова не взорвалась потому, что ее разрядила агентесса Московского охранного отделения Зинаида Гернгросс-Жученко[5 - Зинаида Гейнгросс, по мужу Жученко, убежденная монархистка, вступила в партию эсеров, чтобы изнутри освещать ее деятельность и предотвращать теракты. П.А. Столыпин так характеризовал Зинаиду: „Жученко является личностью далеко не заурядною: она одарена прекрасными умственными способностями, хорошо образована, глубоко честна и порядочна, отличается самостоятельным характером и сильной волей, умеет оценивать обстановку каждого отдельного случая, делу политического розыска служила не из корыстных, а из идейных побуждений и фанатически, до самоотвержения, предана престолу, постоянно заботится только об интересах дела“. Находясь в Германии, была разоблачена В. Бурцевым, который писал о ней „Опасная противница революционного движения, эсеров в частности, действовала только по убеждению вредности всякой революционной деятельности“.]. Установили, что из пистолета Измайлович было выпущено пять пуль, а из оружия Пулихова – ни одной. Суд приговорил обоих террористов к смертной казни, и в отношении Ивана Пулихова приговор немедленно привели в исполнение: его повесили на воротах минской тюрьмы. Измаилович, как и Спиридоновой, смертная казнь была заменена бессрочной каторгой.
Несколько дней спустя, 27 января 1906 года сестра Александры Измаилович, Екатерина, младше нее на три года, стреляла в командующего Черноморским флотом вице-адмирала Г.П. Чухнина и ранила его. Это был акт возмездия за кровавую расправу с экипажем мятежного крейсера „Очаков“. В тот же день она после зверских побоев была без следствия и суда расстреляна. Когда тело Кати Измаилович привезли на освидетельствование, оно напоминало мешок с толчеными костями.
Так что две героини могли потягаться страданиями и мученичеством.
Среди шестерых осужденных женщин-террористок Лидия Езерская, стрелявшая в Могилеве в губернатора Клингенберга, и уроженка Виленской губернии Мария Школьник, покушавшаяся на черниговского губернатора Хвостова, были, как и Измаилович, из Белоруссии. Ревека Фиалка тоже родилась в Минской губернии, но мастерила снаряды и перевозила динамит для товарищей на юге России, преимущественно в Одессе.
Несмотря на суровый приговор, этап на каторгу превратился для осужденных в триумф. Революция в Сибири еще не была окончательно подавлена. На каждой станции девушек встречали многотысячные восторженные толпы, начинались митинги, осужденных засыпали цветами и конфетами. Поезд с революционерами называли „царским“. В глазах задавленных бесправием россиян эти люди, которые много месяцев провели в тюрьмах Европейской России и совершали теперь изнурительный путь на окраину государства, выглядели мучениками за народную свободу.
Даже конвойные солдаты сочувствовали политкаторжанкам и вместе с ними революционными песнями отметили известие о втором, удачном покушении на адмирала Чухнина, который был убит на собственной даче „Голландия“ под Севастополем неизвестным боевиком.
Ни одна из других пятерых террористок не имела такой популярности, как Мария. На станциях по пути следования поезда собирались огромные митинги. Люди скандировали „Спи-ри-донова! Спи-ри-до-но-ва! Да здравствует Спиридонова! Привет Спиридоновой!“ Она охотно и с воодушевлением выступала перед приветствующими ее толпами, но, вернувшись в вагон, валилась без сил – давали знать отбитые легкие, ломило виски, кружилась голова.
Александра Измаилович вспоминала: „За всю дорогу было только два темных пятна. В Сызрани какая-то купчиха крикнула: „Как же, героиня! В историю попадете!“ И в Сибири на маленькой станции, пожилой рабочий сказал: „Что ты делаешь, безумная?"
После поезда осужденных женщин везли в Акатуй на тарантасах. А. Измайлович рассказывала об этом путешествии с теплым чувством: „В пути около полудня располагались в каком-нибудь хорошем местечке, около речушки, и часа три валялись на траве, купались, пили чай. Я первые дни много шла босиком. Но скоро пришлось сдаться. Ноги, обожженные горячим песком и исколотые, давали о себе знать. Пришлось сесть в экипаж“.
И вот, наконец, каторжанки в Акатуе.
Акатуйская тюрьма с 1826 года, со времен декабристов предназначалась для политических заключенных. Расположена она была в 625 км от Читы при свинцово-серебряномх руднике Нерчинского горнозаводского округа – „во глубине сибирских руд…“. Сюда были сосланы декабрист Михаил Лунин, участники польских восстаний, народники, мыслитель и общественный деятель М.В. Петрашевский. После 1890 года Акатуйская тюрьма стала основной политической каторгой России. После 1906 года в Акатуй стали заключаться участники Первой русской революции, позже отсюда сумел сбежать Григорий Котовский. Ас 1911 года Акатуйская тюрьма была преобразована в женскую каторжную тюрьму.
Александра Измаилович описала радостную встречу их в Акатуе, организованную гомельчанином Петром Карповичем и другими мужчинами-эсерами. „Вот мы у ворот тюрьмы. Здесь нас подхватила шумная волна, оглушила громом революционных песен, осыпала цветами. Как сквозь сон смотрели мы на происходящее. Мы оказались в каком-то дворике среди улыбающихся мужчин, женщин и детей. Дети тоже пели и бросали в нас цветами. Кругом флаги, гирлянды цветов, надписи: „Да здравствует социализм“, „Да здравствует партия социалистов-революционеров“. Мы стояли под звуки „Марсельезы“ и под дождем цветов, растерянные. Еле-еле нашла взглядом Гершуни и Сазонова. Какие-то дамы, жены каторжан, повели нас в баню, потом кормили обедом, фотографировали. Потом во дворике среди зелени пили чай.
По приезде нашем заходил к нам начальник тюрьмы. Расшаркивался, пожимал руки и все спрашивал, удобно ли будет нам в наших каморках“.
Похоже, ужасы Акатуя были сильно преувеличены.
Здесь произошло личное знакомство Маруси с Гершуни и Сазоновым – однопартийцами-боевиками, которые морально поддерживали ее в заключении. Гершуни был знаменит организацией убийства министра внутренних дел Д.С. Сипягина, уфимского губернатора Н.М. Богдановича, покушения на харьковского губернатора И.М. Оболенского. „Убежденный террорист, умный, волевой, Гершуни умел добиваться беспрекословного исполнения приказов. Как-то особенно откинутый назад, покатый купол выпуклого лба, волевые очертания рта, гладко выбритого подбородка, быстрота движений, скупость на слова, при замечательном уменье слушать и заставить разговориться своего собеседника. Немногие его реплики в разговоре обличали такт и редкое уменье направлять ход беседы“, – описывал Гершуни В.М. Чернов. Знаменитый эсер-террорист Борис Савинкова вспоминал: „В Гершуни обращала внимание его наружность… На обыкновенном добром еврейском лице, как контраст ему, выделялись совершенно необыкновенные большие, молочно-голубые, холодные глаза. В этих глазах оказывался весь Гершуни. Достаточно было взглянуть на них, чтобы убедиться, что перед вами человек большой воли и несокрушимой энергии“.
На Спиридонову Гершуни произвел сильное впечатление: „Для его обрисовки не находится подходящих слов. Все наши слова однобоки, узки, выражают с большой неточностью и бедностью ту или иную черту из богатства человеческой психики…. Он был талантлив не только в работе… – но и в самой жизни; в интимно-душевной минутке ее сказывалась та же полноценность и многоценность способности. Любовь к жизни, к счастью и радости была в нем, страстном и полном сил человеке, совсем языческой. Поражала его энергия. Она была необъятна, всегда действенна и необыкновенно заразительна…Он был большим ловцом и господином людей. И господство его не было тираническим…В круг его влияния попадали почти все с ним соприкасавшиеся – одни, только любя и безмерно уважая его, другие, отдавая ему свою волю и душу, как ученики любимому учителю. Со слепым подчинением…“. Между Гершуни и Спиридоновой возникла тесная духовная связи, о которой впоследствии говорил И. 3. Штейнберг.
Гершуни, как до него Михаил Гоц[6 - Михаил Гоц (1866–1906) – российский политический деятель, один из создателей партии социал-революционеров, идейный вдохновитель индивидуального террора, „наставник“ Ивана Каляева.], восстал против тактики эсеров-мак-сималистов, взорвавших дачу премьер-министра П.А. Столыпина, когда она была полна посторонних людей, ждавших приема для ходатайства за близких. Вместе с „бабушкой русской революции“ Е.К. Брешко-Брешков-ской решительно выступил и против тактики экспроприаций.
Другой новый знакомец – Егор Сазонов – исполнитель убийства министра внутренних дел Плеве в 1904-м году был сам тяжело ранен взрывом бомбы. Петербургская судебная палата приговорила бомбиста к бессрочной каторге. На Марусю он не произвел такого сильного впечатления, как Гершуни. Возможно, говорила партийная ревность: она сама готовила себя к убийству этого безжалостного человека. Но она с грустью вспоминала Сазонова, когда впоследствии, протестуя против наказания розгами каторжан, он принял яд и скончался 28 ноября 1910 года, своей смертью предотвратив предполагавшееся массовое „запарывание“ заключенных.
Здесь у Маруси появился и еще один новый друг – единственный сын классика армянской литературы Прош Перчевич Прошьян, ее будущий соратник по созданию партии Левых эсеров.
Удивляют воспоминания каторжанок об их самообразовании, о политических диспутах, лекциях, огородничестве, театральной самодеятельности, о массовых занятиях фотографией во время их жизни в Акатуе. Сложилось нечто вроде образовательных курсов, на которых „знатоки“ делились знаниями с менее подготовленными. Мария Беневская вела занятия по химии, Надежда Терентьева – по истории, Александра Измайлович – по литературе, Зинаида Бронштейн – по философии. Были занятия и „практического характера“. Сарра Данциг, профессиональная массажистка организовала кружок по освоению навыков массажа. Занятия были настолько успешными, что одна из ее учениц, выпущенная с каторги на поселение в Якутск, безбедно жила там на заработки от сеансов массажа.
За границей чудом сохранился акатуйский фотоальбом – в СССР это был бы антисоветский документ. На фото видно, как каторжане занимаются в кружках по интересам, гуляют, пьют чай… Женщины, как правило, носили не арестантскую одежду, а свое платье, нередко светлых тонов, пользовались украшениями. У всех довольные, вовсе не аскетичные лица. „В 1906 г. в тюрьмах было вольное житье. Они походили скорее на клубы, в которых вроде добровольно и временно до улажения некоторых политических осложнений, ’’соглашались“ посидеть социалисты и анархисты, чтобы, конечно, скоро выйти на волю и даже в случае чего крупно посчитаться с теми, кто стал бы ’’угнетать“ их в тюрьмах. Воля шумела свободной печатью, протестами и митингами – вспоминала Спиридонова. Ручные кандалы надевались только накануне приезда окружного начальства. На лекции руководителя боевой организации эсеров Г. Гершуни по истории русского революционного движения собиралась вся тюрьма, из-за ворот приходили охранники, и даже начальство позволяло себе слушать лектора и уточнять у него кое-какие детали.
Ирина Константиновна Каховская писала о днях, проведенные на каторге: „Женская каторга лишена кровавого драматизма мужских тюрем, а наша, в частности, отличалась изумительно ровной, буквально ничем не волнуемой извне жизнью. <…> Режима в тюрьме никакого не было. Запертые в своей половине, мы в ее пределах делали все, что хотели. Администрацию мы видели только на поверке; все неизбежные переговоры с нею у нас велись исключительно через политического старосту…“
Женщины с нетерпением ждали весны. Тогда „горы кругом покрывались цветами, чрезвычайно разнообразными и яркими по своим краскам, о которых мы в центральной и даже южной России не имели понятия. Яркие кроваво-красные саранки на высоких стеблях, дикие орхидеи всевозможных цветов, называющиеся в тех местах „кукушкины слезки“, длинные болотные ирисы, розовые заросли смолистого богульника, красные пионы под названием „Марьины коренья“, и целый ряд других цветов – ромашка, мак, подснежники – всякими путями проникали к нам в тюрьму, и наши камеры благодаря им теряли тот убогий вид, какой они имели зимой“. Об этом писали каторжанки-эсерки Фанни Радзиловская и Лидии Орестова.
В непогоду заключенные занимались театральными постановками. Выбор репертуара говорит о широте их культурных интересов. Ставили очень модную мелодраму польского драматурга и мистика начала 20-го века Станислава Пшибышевского „Снег“, в которой главную роль Бронки играла Маруся Спиридонова; в драме Ибсена „Пер Гюнт“ роль главного героя была доверена Сане Измаилович.
Но, конечно же, жизнь политкаторжан в Нерчинских острогах трудно назвать курортом. Они были лишены всех прав и званий, и это тяготило самолюбивых, обладавших высокой самооценкой молодых женщин. К тому же тюрьма, какой бы „мягкой“ она ни была, – это всегда изоляция от внешнего мира, разлука с родными и близкими. Особенно угнетало так называемое „вынужденное общение“, когда человек должен был постоянно жить среди людей, находиться всегда „на виду“, без возможности уединения. Именно это, а также отсутствие личного пространства, по воспоминаниям каторжан, было самым тяжелым испытанием, и не каждый его выдерживал. Не случайно, среди прошедших каторгу, было так много людей с надломленной психикой.
Постепенно режим ужесточался. Были и очень тяжёлые годы с голодовками, беспросветным отчаянием и болезнями. Маруся, как все борцы, пыталась бежать, причем трижды, однако попытки заканчивались неудачно. Позже, в 1926 году Мария Спиридонова опубликовала книгу „Из воспоминаний о Нерченской каторге": „Выпускали гулять на честное слово далеко в лес, человек по 60 за раз, на весь день. Ко времени нашего приезда тюрьмы скорее походили на клубы. Но рабочему, малоразвитому человеку трудно было сидеть, потому что ему нужна смена впечатлений. Мало на каких каторгах была работа и оттого десятки товарищей становились больными людьми. Когда некоторым у давалось выбраться на каторжные золотые прииски, они оттуда писали счастливые письма и, главное, имели возможность приработать на себя“.
Эсеры не только снабжали заключенных однопартийцев книгами и деньгами, не только поддерживали их морально. Их помощь была более действенной. 13 октября 1906 года эсеры организовали побег из тюрьмы Григория Гершуни. Его вынесли в бочке с квашеной капустой. Вдоль всего пути из Акатуя во Владивосток были организованы пункты, на которых для него меняли лошадей. Из Владивостока Гершуни переправился в Японию, добрался до Китая, затем переехал в Америку, где выступал на массовых митингах сторонников русской революции и собрал для партии сто восемьдесят тысяч долларов.
Правда, этот побег сказался на положении других заключенных.
Зимой 1907 года поступило распоряжение об этапировании женщин-"политических“ в Мальцевскую тюрьму. Это вызвало возмущение у заключённых, так как путешествие в суровый мороз могло быть крайне опасным для их жизни и здоровья. Однако начальство жёстко потребовало выполнения распоряжения о переводе также и в отношении больных Спиридоновой и Школьник.
Егор Созонов был переведен в Зерентуйскую каторжную тюрьму, где на первый взгляд режим содержания считался более свободным. Однако правительством были приняты меры к тому, чтобы не повторились случаи, подобные побегу Гершуни. Присланный из центра новый начальник тюрьмы И. Высоцкий уравнял политзаключенных с уголовными, а затем, придравшись к ничтожному поводу, приказал выпороть диссидентов. Чтобы предотвратить порки и привлечь к судьбам узников общественное мнение, Созонов принял яд.
Женский круг
Чем дальше от Петербурга и Москвы, тем больше тюремный быт приобретал человеческий облик. Это четко прослеживается в мемуарах
Фанни Радзиловской и Лидии Орестовой, социалисток-революционерок, несколько лет отбывавших наказание на Мальцевской женской каторге, входившей в состав Нерчинской каторги – основного места отбывания наказания в Восточной Сибири.
К этому времени (с марта 1893 года) был принят закон об отмене телесных наказаний для ссыльных женщин. Его принятие предваряла печально известная Карийская трагедия – массовое самоубийство политкаторжан в знак протеста против применения розог к их товарищу, народоволке Надежде Сигиде (Малаксино). Протестуя против жестокого и унизительного обращения с заключенными коменданта каторги В. Масюкова, Надежда ударила его по лицу. Офицеру, публично получившему пощёчину от женщины, полагалось подавать в отставку. Однако ничего подобного не последовало. За свой поступок Сигида была подвергнута жестокому телесному наказанию – ста ударам розгами. После экзекуции в знак протеста Надежда покончила с собой, приняв большую дозу опия.
Фридрих Энгельс, узнав о трагедии, заявил: „Подвиг этой удивительной русской молодой женщины, я уверен, никогда не забудется. Трагедия на Каре достойна открыть историю жизнеописания святых героев и мучеников за революцию“.
Всего с 1907 по 1917 год в Мальцевской отбывали наказание 62 политкаторжанки. Им удалось создать в тюрьме что-то вроде коммуны, жизнь которой практически не пересекалась с администрацией тюрьмы.