Тигровый, черный, золотой

– Это какой-то ужас, – искренне сказал Сергей. – Вам не жалко людей, которые отдают свои деньги Ясинскому?

Мартынова пожала плечами:

– Безграмотность и необразованность всегда будут кормить мошенников. Зато все довольны. Горе-художники подкармливают свое тщеславие, Ясинский подкармливает свой банковский счет – и кто от этого страдает?

– Зрители, – мрачно сказал Сергей.

– Бросьте! Во-первых, половина зрителей на таких выставках – это родные и знакомые Кролика, как говорилось в одной прекрасной книге. Во-вторых, среди всех этих бездарностей попадаются бриллианты. Настоящие, неподдельные. И не так редко, как может показаться.

– Например, кто? – спросил Макар.

– Мирон Акимов, – не задумываясь, ответила художница. – Еще Тима Ломовцев очень хорош. Но Акимов – это мощь. Я такого раньше не видела. Он гениальный самоучка, очень странный и, кажется, очень несчастный. В Имперском союзе мало людей, способных его оценить.

Бабкин вспомнил уши и промолчал.

– А еще есть Фаина Клюшникова. Она выставляется очень редко, продает от силы две-три картины в год, от сердца отрывает, называет их своими детьми. Фая – в чистом виде городская сумасшедшая. Но как она пишет! По тонкому, почти акварельному маслу работает сухими мазками – и ее картины наполнены воздухом. Если вам повезет, вы их увидите. Репродукции не передают, это надо вживую…

– Значит, Ясинский нам соврал о стоимости картин Бурмистрова, – подвел итог Макар, которого не интересовали талантливые городские сумасшедшие. – Использовал для этого говорящую голову.

– А чего вы хотели? – Антонина выпустила в воздух облачко дыма. – Чтобы он признался, что Бурмистров – дойная корова, которую убедили, что она гордый лев? Не гений с безграничным потенциалом, а простофиля, обведенный вокруг пальца? Ясинский должен был держать лицо, вот и забалтывал вас как мог.

– Он показался мне крайне заинтересованным в поиске картин, – задумчиво сказал Илюшин.

– Правда? Странно! Адаму прекрасно известно, что Бурмистров наплодит еще этих несчастных больных ублюдков в товарных количествах.

Бабкин с Макаром переглянулись: «Однако Ясинский все же переживал. – Значит, у него есть для этого основания».

Обоим уже было ясно, что версия Бурмистрова несостоятельна. Никто не мечтал подложить главе союза свинью, похитив самую большую его ценность.

– А вот Анаит Давоян, к слову сказать, тоже заверяла нас в высоком художественном уровне картин, – вспомнил Макар.

– Как будто у нее был выбор! Бурмистров платит ей зарплату. Зато через пару лет у нее в резюме будет написано «частный консультант», а это уже другие возможности.

– Вы дружите с Анаит?

Улыбка осветила лицо Мартыновой.

– Нет, не дружим. Я вела у нее изостудию, а затем посоветовала ей поступать в училище с искусствоведческим отделением, где когда-то работала сама. Смею надеяться, осталась ее наставницей. Она же для меня… Знаете, у немцев есть слово, которое на русский переводится как «дитя моего сердца». Так вот, Анаит – одна из детей моего сердца. Исключительная девушка. – В голосе Мартыновой зазвучала гордость. – Одаренная, сильная, смелая. Вспыльчивая, как сто чертей! Страшно задушенная своим заботливым семейством, желающим ей, разумеется, всего самого лучшего, а также пиявицей условно мужеского пола, присосавшейся к моей красавице… Какой-то Пыжик? Жулик? Алик!.. – Она сделала небрежный жест, означавший: какая разница!

– Антонина, у вас есть идеи, кому могли понадобиться картины?

Художница страдальчески мотнула головой, словно отгоняя назойливую муху, и сердито выдернула из волос кисточку. Русые волосы рассыпались по плечам. Загорелое лицо с острыми скулами выступило из них, как из рамы, и черты его смягчились в этом окаймлении. Сергей перехватил взгляд Илюшина. Макар смотрел на женщину не отрываясь.

«Фьююююю-ить!» – длинно просвистел про себя Бабкин.

– Ни малейших идей, – твердо сказала Мартынова. – Для меня происходящее такая же загадка, как для вас.

– А мог кто-то ревновать к успеху Бурмистрова? – вклинился Сергей.

– Запросто. Та же Голубцова. Она женщина невероятной глупости – глубокой, как колодец. Но зачем ей красть картины? Это тяжело, неудобно… Гораздо проще замазать их акриловой краской.

– Почему именно акриловой?

– Акрил быстро сохнет. Масло через сутки можно счистить, если писать толстым слоем. Если тонким, то смыть разбавителем. А акрил за те же сутки застынет в камень.

Илюшин покивал, что-то обдумывая.

– Вы знаете Ренату Юханцеву?

– Лично – нет, – спокойно отозвалась Антонина. – Я видела ее работы, мне этого достаточно. Художник она посредственный, но сюжеты выстраивает мастерски. Этим и берет.

Илюшин поставил мысленную зарубку: найти картины Юханцевой. На утренней выставке их не было.

– Она очень продуманный художник, – добавила Антонина.

– А Тимофей Ломовцев?

– Талант, работяга, невообразимый лентяй, шут гороховый и большая умница, – отчеканила она, не задумываясь, словно метко забросила один за другим мячики в корзину. – Может два месяца не притрагиваться к кисти, а потом три недели вкалывать без еды и сна. О нем ходят слухи, что он работает только потому, что ему нужно обеспечивать большую семью в Саратове, но я подозреваю, что этот слух самим Тимофеем и пущен. Он вам понравится! Главное, не слушать, что он несет.

Сергей хмыкнул, несколько огорошенный такой характеристикой. Макар рассмеялся.

* * *

Сторож Николай Вакулин оказался фигурой неуловимой.

Его телефон был оставлен в квартире, где никто не появлялся. На самого Николая Николаевича других номеров оформлено не было, но Сергей не сомневался, что у Вакулина имеется еще один сотовый, с которого он и связывается с друзьями.

Бабкин двинулся кругами.

Ближняя родня.

Дальняя родня.

Ближние друзья.

Дальние друзья.

Пять часов спустя список разросся до сорока фамилий.

Положение осложнялось тем, что многие были рассеяны по другим городам. Вакулин мог уехать в Тверь, Саратов, Волоколамск, Зеленоградск и Великий Новгород. Мог прятаться в деревушках под Владимиром. На то, чтобы проверить все возможные места его укрытия, ушла бы не одна неделя.

Расследование уперлось в сторожа. Сергей методично проверял всех его абонентов за неделю, предшествующую исчезновению. Но Вакулин оказался еще и невероятно общителен. Даже старенькая тетушка Сергея, любившая повторять, что женщины психологически устойчивее мужчин, потому что крепче поддерживают горизонтальные связи и не позволяют им теряться с возрастом, позавидовала бы словоохотливости музейного сторожа. Он звонил друзьям; звонил детям друзей; звонил даже бывшим одноклассникам. Сергей Бабкин не вспомнил бы собственных по именам, а Вакулин знал, когда дни рождения у их жен.

И чем дольше Бабкин его искал, тем больше уверялся, что имеет дело с человеком исключительно отзывчивым. Музейные сотрудницы были правы. К Вакулину обращались, если нужно было помочь наклеить обои или встретить на вокзале бабушку. Его окружала, точно паутина, разветвленная сеть взаимопомощи.

Осознав это, Сергей приуныл. Люди, с которыми он разговаривал, улыбались ему, говорили о «нашем добряке Коле», «Николае Николаевиче – участливой душе» и даже о «Коленьке – светлом человечке», и он не мог исключать, что участливая душа, добряк и человечек в этот момент стоит за дверью и тихо хихикает.

Сергей Бабкин был прекрасным оперативником. Кроме того, с годами у него наработалось подобие чутья, в котором он всегда отказывал самому себе. Интуиция и озарения – это у Макара, а у него – терпеливый ежедневный труд, который далеко не всегда увенчивается успехом.