Восемь бусин на тонкой ниточке

От ее короткого рассказа у Маши осталось ощущение недоговоренности. Но задумываться об этом не хотелось. Случившееся десять лет назад не могло иметь к ней никакого отношения.

Маша постояла минут пять на крыльце, слушая тихое пение Нюты, доносившееся из сада. Бедная Нюта все гуляла между яблонь. «Как же ее угораздило выйти замуж за такого идиота, как Анциферов?! – сочувственно подумала Маша. – Хотя Иннокентий умеет пустить пыль в глаза… Все-таки нужно будет попытаться поговорить с ней, хоть это и не мое дело».

На низком черном небе одна за другой зажигались звезды. Пролетел невидимый самолет, мигая огнями. Запрокинув голову, девушка смотрела на огни, и одна Маша стояла на нижней ступеньке крыльца, подняв лицо к небу, а другая летела в самолете, прильнув носом к холодному иллюминатору, и пыталась разглядеть что-то там, внизу, в непроглядной черноте. Старая детская игра – представить себя где-то далеко-далеко, раздвоиться, посмотреть вниз с отстраненностью путешественника.

Потом самолет улетел, и Маша осталась наедине со звездами.

Возвращаться в дом не хотелось, но озноб пробирал все сильнее с каждой минутой. И пение в саду смолкло.

Маша перегнулась через перила и негромко позвала:

– Нюта!

Тишина.

– Ню-ю-юта!

Жена Анциферова не отзывалась.

Чертыхнувшись про себя, Маша переобулась в калоши и пошла по направлению к саду, от души жалея, что фонарик остался в машине.

Девушка вынырнула из темноты так неожиданно, что Маша вздрогнула.

– Нюта, все в порядке?

– Все замечательно! – заверила девушка. – После города здесь так хорошо дышится!

– В унисон с деревьями, – пробормотала Маша.

– Что? А, вы об идее Кеши! – Нюта негромко рассмеялась. – Мне не трудно сделать ему приятное и погулять среди яблонь. Ведь это и правда идет на пользу и мне, и малышу. Но четверти часа мне хватает, и больше я не выдерживаю.

– Так вы сейчас были не в саду, – догадалась Маша. – Неужели решились ночью исследовать территорию?

– Что вы! Я смотрела на деревню. Отсюда ее не увидеть, но если подняться на пригорок, то можно разглядеть огоньки за полем. В Зотово когда-то жила моя бабушка, а я гостила у нее каждое лето.

– Так эти места вам знакомы?

– Да. Хотя, знаете, – Нюта доверчиво склонилась к Маше, – в юности каждое лето я мечтала только о том, как бы поскорее вырваться из деревни в Москву. Мне казалось, здесь так скучно! Пять лет назад бабуля умерла, и мы сразу продали дом. А теперь я об этом жалею. Чудесные здесь места, такие тихие, привольные…

Хлопнула дверь, и громкий голос с крыльца недовольно окликнул:

– Нюта! Где ты?

– Это Кеша! Тревожится за меня…

Девушка горделиво улыбнулась и поспешила к дому.

– Если бы он за тебя тревожился, то не бросал бы одну в незнакомом месте, – пробурчала под нос Маша.

Слышно было, как на крыльце Иннокентий отчитывает жену за долгое отсутствие. Нюта покорно соглашалась.

Наконец голоса стихли, и Маша решилась пройти в дом. Сталкиваться с Анциферовым и вновь выслушивать его разглагольствования ей не хотелось.

Но в столовой было пусто и темно. В камине догорало одно-единственное полено, а в кресле кто-то сидел спиной к Маше и негромко посапывал.

Тихонько, на цыпочках, чтобы не разбудить спящего, она начала подниматься по лестнице. Но ступенька скрипнула под ногой, и человек у камина тут же вскинул голову и обернулся.

Это оказался Борис Ярошкевич. При виде Маши Борис рывком поднялся из кресла и направился к ней, слегка покачиваясь.

«Сейчас скажет какую-нибудь гадость, – поморщившись, подумала Маша. – Такие мужчины, как Борис, любят говорить гадости женщинам. Обязательно с обаятельной улыбочкой».

Ярошкевич остановился внизу, уцепившись за перила, глядя на Машу припухшими глазами. До нее донесся резкий запах алкоголя.

– А-а, свеженькая претендентка на наследство! – протянул он. – Наша новообретенная родственница! Признайся – думаешь, всех переиграешь? А, тихоня?

– Успокойтесь, Борис, мне некого переигрывать, – устало сказала Маша. – Марфа Степановна видела меня сегодня первый раз в жизни. Вряд ли она доверит имущество человеку, о котором ничего не знает.

– Первый раз, говоришь, видит, – Ярошкевич ухмыльнулся. – Почему же старуха сказала, что включила тебя в число тех, кто может рассчитывать на наследство Светицкого?

– Она так сказала?

– Да ладно тебе, не придуривайся! Ты же наверняка все продумала! Появилась вовремя, не раньше и не позже. Приехала сюда, чтобы запудрить Марфе мозги. Сидела здесь, притворялась, что интересуешься нами… От тебя разит враньем за десять шагов!

– А от вас разит перегаром, – резко сказала Маша. – Всего хорошего.

– О-о, как ты заговорила! Тихая-тихая, а с зубками! Стой! Куда пошла?!

Он ухватил ее за руку и потянул к себе.

– Рыжая стерва…

Звон оплеухи разнесся по всей комнате. Борис отшатнулся, ошеломленно держась за щеку.

Маша сделала шаг к нему. Голос ее дрожал от сдерживаемой ярости, когда она тихо сказала:

– Предупреждаю: еще одно оскорбление, и пощечиной вы не отделаетесь.

Отвернулась и неторопливо стала подниматься по лестнице.

Ярошкевич выругался. Будь на месте этой рыжей другая, она сразу получила бы сдачи. Борис не разделял глупое старомодное убеждение, запрещающее бить женщин. Можно, и даже нужно! Особенно если она первая подняла на мужчину руку.

Но в этой тонкой женщине с широко расставленными глазами необычного светло-орехового оттенка было что-то, что помешало Борису ответить ударом на удар. Быть может, то, что она его совершенно не боялась. Ярошкевич умел хорошо чувствовать чужой страх, особенно женский. Женщины всегда ощущали его готовность переходить границы – и боялись. «Трепетали», – так называл это Борис.

Он любил, когда трепетали. Любил их подчинять, и наибольшее удовольствие получал тогда, когда видел, что женщина унижена. «Дрессировка», – говорил Ярошкевич. Унизил – значит, показал, кто хозяин.

Эта рыжая почему-то не боялась и не трепетала. И пощечину ему влепила не возмущенно или с перепугу, а почти небрежно. Борис и не помнил, когда ему в последний раз с такой презрительной небрежностью давали по морде.

Он давно уверился в том, что является хозяином жизни, и женщин брал с той же надменной уверенностью. Это сводило их с ума. Ярошкевич вылезал из «лексуса», небрежно швырял ключи от машины на столик в ресторане, звал официантов халдеями и сидел, широко расставив ноги, – все это были минимальные и необходимые признаки настоящей мужественности, обеспечивавшей ему внимание девиц. И вдруг его облили презрением! И кто?! Женщина, на которую при других обстоятельствах он бы даже не взглянул. При мысли об этом правая щека Бориса вспыхивала, как будто его снова ударили.