Городские сказки. Сказочные истории и рассказы

Все городские были в нашем отряде. Ни одного деревенского паренька или девушки.

Все нам было в новинку. Нас привезли, выгрузили вещи и оставили в деревне на два месяца.

Председатель совхоза был рад увидеть нас. Добрые руки, да в пору, когда необходимо заготавливать впрок сено, очень нужны были в деревне.

Нам выделили сарай не сарай, а очень просторное помещение, барачного типа.

Кстати, сарай-то неплохой был. Пол, устланный свежим сеном, пахучим, притягивал взгляды своей необычностью.

Девчонки наши поначалу возмущались тому, что мы, будто коровы, в хлеву жить должны. И убрали все сено из-под ног. Вместе с сеном ушла романтика деревенской жизни. Запах лета улетучился из нашего нового дома. И девчонки снова, теперь уже радуясь, разбросали сено по полу.

И впоследствии ежедневно кто-нибудь из них приносил новой травы, для усиления запаха в наших деревенских хоромах.

Девчонок у нас в отряде было всего двое. Танюша да Аннушка. Они поехали с нами, зная, что им придется готовить нам ежедневно супы и каши, варить бесконечные компоты, читать нотации вместо оставленных нами дома мам и бабушек.

Девочки наши работу свою выполняли на «отлично». Кормили нас так, что после обеда и шевелиться неохота было, а завтрак был вкуснее вкусного. Особенно если его удавалось сдобрить ягодами земляники, малины или черники.

Первую неделю мы только обвыкались, присматривались, знакомились с местными. Отношения с деревенскими ребятами у нас сложились довольно миролюбивые. Тем более, что их девчатам мы не задавали лишних вопросов, да и на местные танцы в клубе не ходили.

У нас была своя романтика. Вечерами, уходя к реке, мы, взяв гитару, пели романсы и баллады, пекли в костре картошку, обжигаясь и пачкаясь сажей, ели её и фырчали от удовольствия.

Местные ребята, работавшие трактористами, их не так и много было, остальные подались в город, примыкали к нам у костра нашего вечернего.

Приносили с собой гитару или гармонь, и пели народные песни.

В один из вечеров, Кузьма, один из местных жителей, предложил нам испытать себя на мужество и закалку нервов. Сказал, что в лесу в день Ивана Купалы вырастает избушка без курьих ножек. Но очень древняя. И из избушки той разносятся вопли и скрежет. И никто из местных не решается туда подойти и зайти. Был, говорят, один храбрец, но после ночи проведенной рядом с избой той, он поседел и перестал говорить, потом уж его в больницу забрали.

Разве может быть страшным что-то, когда тебе семнадцать лет? Нет, конечно.

Мы, сказав, что это враки, не боялись той избы.

Но день Ивана Купалы приближался. Ежевечерне один из нас напоминал о вырастающей за ночь избе. Но, так как к избе можно было подойти только в одиночку, то должен был быть лишь один герой, желающий проверить свою храбрость.

Если рядом с избушкой появлялось пара человек, то изба исчезала, будто и не бывало её.

А туда бы зайти хотелось, да глянуть, кто же воет там, да скрежещет чем?

Наступила ночь та самая. Мы опять сидели у костра, песни не пелись, истории не рассказывались. Все ждали сами от себя и от каждого сидящего рядом того слова веского, которое укажет на смельчака.

Никто не признавался в трусости своей, но и никто не собирался пойти в лес, да убедиться в наличии избы.

Страх мучал каждого. Видимо всем рисуя жуткие картины. Храбрецов не находилось в нашем кругу.

Местные, видя, что никто из нас не собирается к лесу, махнув на прощание нам рукой, собрались к деревне.

И я тут встал, и сказал: «Ну что же, двум смертям не бывать, а одной не миновать. Пойду я в лес. Да разгадаю вашу лесную Ивано-Купальскую тайну. Посмотреть мне надо на избу вашу, а может, и нет там ничего, ведь признайтесь, вы же придумали эту сказку?»

Кузьма молчал, глядя на меня исподлобья.

Я собрался с духом, и, обведя прощальным взглядом круг друзей-товарищей, сидящих у костра, отправился в неизвестность.

Стоило зайти в лес, темнота расступилась, представив моему взгляду избу, всю поросшую мхом. В оконцах малюсеньких пылал свет, но пыль, лежащая густым слоем на стеклах, не давала возможности рассмотреть, что скрывается за ними.

И тут я услышал дикое гиканье, оно неслось из-за дверей избушки. Присев от неожиданности звука, я продолжил путь к домику. Ступая осторожно, мягко я приближался к избе.

***

Павел напряженно смотрел на деда. Сейчас он был им, сейчас именно Павел шел к избе неведомой, пугающей всех своим криком. Павел шел и не дышал.

Настолько живописно представил он картину, рисуемую ему Пантелеймоном Петровичем.

***

Когда из избушки послышался скрежет железа, я уже понял, что зайду внутрь, чего бы мне это ни стоило.

Нет смысла бояться, если ты даже не знаешь, чего боишься.

Будто надев на себя броню отваги и бесстрашия, я, подойдя вплотную к избушке, взялся за ручку двери.

***

– Ну что? – обратился дед к Павлу, – говорить, что дальше было?

И, выжидательно смотрел на молодого человека.

Павел пересохшими губами почти прошептал:

– Да, конечно продолжайте, необычен конечно ваш рассказ, и будто я там, в лесу этом рядом с вами стою, иду рядом, держу эту дверную ручку. Но пожалуйста, говорите, что было дальше.

По коридору поезда прогрохотал кто-то коваными каблуками и вновь все стихло. Колеса отбивали ритм сна. Вагон спал, но нашим попутчикам было не до сна.

Дед, отпив глоток почти остывшего чая, продолжил.

***

Дверь была заперта. Я постучал.

За дверью стихли движения, закончил кто-то скрежетать, топот и гиканье тоже прекратились.

– Хто тама? Дух ли лесной к нам пожаловал, или человечий?

Голос, задающий эти вопросы, был подобен скрежету пилы по заржавевшей поверхности металлической крыши.

И представилась мне стоящая за дверьми старуха ростом с метр, сморщенная да худая, обросшая кореньями и мхом.

Я ответил, что я, мол, дух человечий, что пришел без особой надобности, а для интереса собственного.

Скинул некто в избушке крючок с петли внутренней и, взяв меня за руку, прямо втянул в избу.