Смертельная красота

Наталья выходит из кухни, а отец и дочь хитро перемигиваются. Через секунду Леся возвращается к телефону, а Сергей Алексеевич принимается нарезать в миску крепенькие маленькие помидорчики. В дуршлаге в раковине ждут своей участи пупырчатые огурчики. Маленьким затейливым букетиком в стакане стоят пучки укропа и петрушки.

– Так что же все-таки за повод?

Наталья убеждается, что у детей налит компот, и садится на свое место.

– В следующем месяце у меня выставка, – буднично произносит Сергей Алексеевич. – Миронов Эс А, «Городские улицы», выставочный центр «АртХолл».

– Вау! Па, здорово! – восхищается Олеся.

– Поздравляю, Сережа! – Наталья целует мужа, сидящего рядом. – Твоя первая персональная выставка! Я так тобой горжусь! Что же ты не сказал? Я бы купила вина!

– Отметим, когда она откроется… Ну что, семья, налетай!

Павлик мало что понимает, но протягивает тарелку первым.

* * *

– Смородинова, тебя где носит? Совещание для всех вообще-то! – рычит старший опер на пытающуюся незаметно пробраться к свободному месту Екатерину.

Капитан Смородинова прикладывает руку к сердцу.

– Простите, Сан Саныч. У меня свидетель был по краже. А про совещание я помню. Вы продолжайте, я тихонечко вот тут сяду и буду слушать.

Катя смотрит на начальство честными глазами, при этом усаживаясь на стул. Как примерная ученица, кладет ладошки на колени, обтянутые джинсами.

– Ну-ну.

Сан Саныч цокает языком и перекладывает бумаги на своем столе.

– Итак, пока мы не отвлеклись, Семенов докладывал про разбой на Мещанской.

– Да я почти закончил… – гундосит Семенов, вечно страдающий гайморитом.

– Кать, – шепчет Витек Тихомиров.

– А?

– Ты только себе плюшки купила или мне одну заныкала?

– Какие плюшки? Я на диете.

Смородинова не сводит глаз с Семенова.

– Тогда что у тебя на носу? Если это не сахарная пудра, то к тебе еще больше вопросиков.

– Зараза, – ругается Смородинова, вытирая нос.

– Тебе есть что по делу дополнить? – неправильно понимает ее жест Сан Саныч.

– Конечно, – поднимается Катя. – По району давно слух ходит, что Гавроша видели. Он же у нас по разбою главный спец.

– Гаврошу еще полторашку мотать. И мы его контакты пробили, – отмахивается Семенов.

– Ну пробили так пробили. У меня все, – садится Катя.

– Слухи кто пускает про Гавроша?

– Классуха наша говорила, что Гавроша видела, и тот с ней поздоровался. Потом еще Сяпа Синяк приходил ко мне ныть, чтобы я его закрыла, потому что он Гаврошу бабки торчит с тех пор, как его последний раз закрывали. Ну и так челики болтают.

– Ёперный театр, Смородинова! – Сан Саныч проводит ладонью по лицу. – Мне иногда кажется, что ты не капитан полиции, не взрослая женщина, а ПТУшница какая-то со словарным запасом не самого умного подростка.

– А я с ней работаю, – вздыхает Тихомиров, – в одном кабинете.

– Да и ты такой же, – отмахивается Сан Саныч. – Семенов, пробей еще раз Гавроша. Ну действительно, очень на его почерк похоже.

– Отработаем, – согласно кивает Семенов, шмыгнув носом.

– Тихомиров, что у вас по краже?

– Так Катька же свидетеля трясла, – кивает Витек на напарницу.

– У нас по краже ровно, Сан Саныч. Мы ее почти подняли. Ермашова, соседа потерпевшего, надо еще проверить. Там с его показаниями нечисто что-то. Какие-то у него бесконечные мутки, отмазы голимые… Но мы работаем.

– Когда у тебя день рождения?

– Летом. Я же заявление на отпуск специально пишу так, чтобы не проставляться, – улыбается Смородинова, вызывая смешки в кабинете.

– Я тебе книжек подарю. На весь отпуск хватит. А потом заставлю пересказать… Идите, работайте.

* * *

Холодно. Холодно и страшно. Так страшно, как никогда еще не было.

Даже тогда не было, когда прошлой весной за ней полквартала шел какой-то пьяный или обдолбанный мужик. Было жутко до ужаса, до трясущихся поджилок. Когда он шел за ней по темной безлюдной улице чужого города и что-то говорил. Выкрикивал и свистел вслед. Алина оборачивалась, чтобы посмотреть на преследователя, и ускоряла шаг. А потом побежала, готовая заорать и разбудить хоть кого-нибудь. В тот раз она выскочила на главный проспект, освещенный фонарями и вывесками. Забежала в ближайший открытый магазин и долго стояла там, вызывая подозрения у охранника. Тогда ее долго не могли успокоить. Она рыдала от пережитого страха. Ее трясло и даже поднялась температура. Друзья, приехавшие за ней к тому магазину, отпаивали ее сначала водкой, а потом крепким кофе.

Сейчас никто ее не найдет. Алина лежит на голом деревянном полу в какой-то пустой комнатенке. И сама она голая. Ей очень холодно и очень-очень страшно. Но она не может встать и выглянуть в единственное окошко. Она не может встать и попрыгать, чтобы согреться. Она не может пошевелить ни ногами, ни руками. Она не может даже закричать. Тело перестало ее слушаться. Только веки едва разлепляются. Из глаз текут слезы, щекотными струйками ползут по щекам и затекают в уши. Но Алина не может ничего с этим поделать. Всей спиной, ногами и руками она чувствует только холодный деревянный пол под собой. Девушка даже не знает, в какой цвет выкрашены доски.

А еще к ней медленно возвращаются память и воспоминание о том, как она оказалась в этом жутком месте.

Из окна на нее падает солнечный луч. Будто издеваясь, показывает ей, что на улице весна.

* * *

– Как ты про Ермашова догадалась? – спрашивает Витек, на ходу кусая плюшку.

– Когда ты про пудру на носу сказал, у меня картинка сошлась, – объясняет Катя.

Оперативники идут по лестнице вниз. Знакомые до мелочей ступени можно не считать и не смотреть на них, ноги сами несут по родному отделу.