Парень для «Sекса»

– Насильника я бы тоже грохнул, не глядя, – набычился Макс.

Я благодарно улыбнулась ему. Кан заткнулся, сузил глаза и, не подумав, залпом, выпил шпинатный сок. Его перекосило и содрогнувшись, Дима на миг утратил товарный вид.

– Скажите, Дмитрий Сергеевич, – нежно спросила я, – в обычном сексе вы точно такой же жесткий, как в мозгоебстве?

Пластиковый стаканчик с громким треском скончался в его руке. Пару мгновений я верила, что Кан мне действительно врежет, но Дима сумел овладеть собой. Не сводя с меня глаз, он медленно разжал пальцы и то, что осталось от тары, с грохотом упало к его ногам.

– Хочешь проверить? – Кан подался вперед, но я не отпрянула.

– О-о-о, да… Сыночек родится, Скоттиком назову. В честь вас.

– Деточка, – сказал Дима так нежно, что у меня похолодело внутри, и указательным пальцем завел прядь волос мне за ухо. – Ты так разговариваешь со мной, как будто бессмертна.

«Печатная проституция»

Сидя за столом, я яростно терла уши, в надежде, что приток крови стимулирует мозг.

Третий день подряд пыталась писать рекламную заметку про Новый год. Вокруг лежала куча исписанных листов и еще столько же – скомканных. Прикусив от напряжения кончик языка, я пыталась как можно радостнее встретить Новый 2003 год от имени Ангелины Злобиной.

Ирка сумела договориться с «Саппоро», что они оплатят рекламную площадь в «Sексе», если я сочиню, будто Новый год встречала у них. Они готовили какое-то супершоу на Старый новый год и Ирка соблазнила их перспективами.

Сама она как была на корпоративе в издательстве, а завтра собиралась в «Шанхай» со своим парнем, честным молодым бизнесменом. О «честности» его бизнеса говорили две вещи: он хорошо знал Диму и дружил с Максом.

Ирка звала нас с Богдановой встречать с ними Новый год. Я уже почти согласилась, но в последний миг вспомнила, с кем он дружит и отказалась. За сына-Скоттика, которого я собиралась назвать в честь него, Кан обещал назвать в мою честь торговый центр. Посмертно. А Макс обиделся, решив, что я действительно к Кану пристаю. Барменша, видно, была не в счет.

Все эти мысли сбивали, я не могла писать.

Выдать откровенно-рекламную замануху за честные и пламенные впечатления в тот миг, когда разрывается сердце, – невыполнимо в принципе. Я честно старалась, но каждая третья фраза звучала так глупо и чопорно, что Леня Голубков со своим «Я не халявщик, я партнер!» казался образцом честности.

Статья получалась топорной и я это чувствовала. Но чувствовать было мало, а исправить я не могла.

Ощущая себя проституткой, которая объясняет клиенту, что он ей не нравится, хотя и заплатил наперед, я яростно грызла ручку. Мне не хотелось отказываться от мечты купить себе на этот гонорар красивые длинные сапоги на тоненькой шпильке, вроде тех, в которых цокала Сонечка. Но родить что-либо возвышенное, как эти шпильки, не получалось.

Раньше я сочиняла истории с той же легкостью, с какой выдувала мыльные пузыри. Когда я говорила с заказчиком, мне виделся фееричный репортаж о том, как Ангелина Злобина отмечает Новый год в его ресторане, а сейчас, сидя на своей кухне, я была Леной Ровинской и отвыкший фантазировать мозг сопротивлялся и буксовал, словно алкоголик, которого измученная жена отыскала в канаве и пытается затащить домой.

– Поверить не могу, чем ты пытаешься заниматься, – сказала Богдана. – И чего ради?

Она уже полчаса тупила, сидя на подоконнике. Курила и заливалась из чайной чашки дешевым красным вином.

– Ради сапог? Серьезно?

Свои сапоги она подкрашивала черным маркером, так как не всегда могла купить гуталина, но мысль о том, чтобы тупо взять и начать работать не приходила ей в голову.

То, что работать пыталась я она расценивала почти как личное оскорбление.

– И я еще пыталась научить тебя писать что-то стоящее, на ЛитО водила… Песец, Тузик. Приехали!

«Литературные гении и литературные шлюхи».

Ради исключения, Бонечка не врала и не преувеличивала.

Она и в самом деле пыталась сделать из меня «писателя» и водила в Литературное Объединение. Чего именно я за нею туда поперлась, я так и не поняла.

Видимо, заговорили детские комплексы. Это потом уже, много позже Ирка растолковала мне, что в этом ЛитО толкутся унылые неудачники, которые считают себя гениальными лишь потому, что их шедевры не продаются.

Что я в свои двадцать, да еще имея в аналах книгу, принятую в печать, произвела там примерно то же впечатление, что длинноногая модель на толстых теток из бухгалтерии. Но тогда я не поняла, что меня просто напросто загнобили. За то, что молодая, за то, что уже почти что «пробилась». Небритые гении, от которых разило куревом, кислятиной и вином, толковали со мной о том, как тяжек путь литератора.

Как сложно пробиться.

Как невыносимо и гадко на свете жить…

Всего лишь через два месяца среди них, я запила, как Элина, поправилась и почти что разучилась писать. Ибо писать легко в ЛитО считалось признаком проституции, а рожденное в муках мне хотелось положить меж оконных рам.

И не только мне.

Теперь же, мои попытки вернуться к собственному стилю, Богданова воспринимала как личное оскорбление. Как и мое похудение почти на пять килограммов.

Когда мне только отдали рубрику, она назвала меня «Донцовой для тинейджеров, желающих торговать собой». Чем неожиданно разозлила Макса. Даже я удивилась, отчего столь сдержанный с Димой, он так яростно бросился меня защищать от Богдановой.

– Донцова, – прорычал он, – это не просто тысячи килограммов «макулатуры». Это тысячи килограммов ПРОДАВАЕМЫХ книг! И если ты, алкоголичка убогая, не отстанешь от девочки с этим своим дерьмом, я тебя, сука, заставлю написать эссе по творчеству великих русских писателей.

Палец Макса, выставленный в ее сторону как пистолет, качнулся. Бонечка прижала к черепу уши и отшатнулась.

– …и если моя мать не оценит это хотя бы на «четверку», ты будешь Ленкиными книгами на улице с лотка торговать.

Мать Макса была учительницей литературы и завучем. При ней даже сам Макс ходил по струнке и после того, как возвращался со стрелки, мыл руки, прежде, чем сесть за стол. Когда эта женщина его навещала, мы старались не двигаться, как бы ей не пришла мысль – проверить пищеблок, в котором ее мальчику готовят обеды. Получить у нее «четверку» по чему-либо, было практически нереально.

А вот отхватить у Макса – вполне. Одна из его подруг как-то напилась и попробовала наброситься на него с кулаками… Поговаривали, что ее уже вывели из искусственной комы и вскоре отучат писаться под себя.

Богдана в ту ночь напилась и угрожала покончить с собой, раз уж все мы так к ней относимся и навели «полный дом убийц, садистов и бандюков!». Но в результате только облевала весь коридор таблетками, которые оказались валерьянкой и вырубилась рядом с последней лужей.

– Как печальна участь настоящих талантов, – сказала Ирка, швыряя мне пару перчаток и без особого сочувствия вылила на Богданову целый ковш ледяной воды. – Вставай, сука. Донцова уже три главы написала, пока ты пьешь! Вставай, я сказала, а то щас Кроткого позову!

Целых две недели после события, Богдана молчала. Крепилась. Почти не пила. Даже пыталась что-то там сочинить на работе. Но как и у большинства талантливых, но слабых людей, у нее не хватило душевных сил. Пользуясь тем, что Ирка была на встрече, а Макс уже поужинал и ушел на блядки, Элина решила снова заняться моими делами.

– Реклама, – сказала она. – Рек-ла-ма! Почему ты просто не попросишь своего старого друга Диму послать тебя на панель?

Как и все непризнанные гении, Богданова питала по-настоящему страстную нелюбовь к рекламе и всему, что можно было продать. Как женщина, она всеми фибрами ненавидела тех, кто был хотя бы немного привлекательнее ее. Тот факт, что когда-то я зарабатывала деньги именно привлекательностью, доводил ее до обморока.

«Искусство не продается! – утверждала она. – Художник должен оставаться голодным!»

Это не мешало ей сжирать в пьяном угаре все, что не было прибито к кухонным полкам или стрелять у нас полтиники «до зарплаты». Не останавливало в желании захомутать хоккеиста и за его счет ТВОРИТЬ, не разменивая себя по вульгарным вопросам злата. Она даже Диму, как-то, шутки ради, спросила, сколько бы он ей платил, реши она поехать в Корею. Дима, не уловив ее юмора, с могильной серьезностью объяснил, что далеко не все в этом мире можно продать. Даже в американские бары.

– Но Ровинская же у тебя работала! – возмутилась Богданова.

– У меня еще и Соня Попова работает, – парировал он. – Ты-то тут при чем?

И брови вскинул, типа, – давай, расскажи мне; я весь – внимание. Бонечка тогда не ответила, но ничего не забыла.