Парень для «Sекса»

– Продавать себя – отвратительно! – заявила она, тыча сигаретой в листы бумаги на кухонном столе.

Сигарета была последняя и проводив глазами скомканную пачку, я поняла, что когда Элина ее докурит, то попросит у меня денег в долг. И не вернет по тысяче самых разных причин. Будет унижаться, оправдываться, врать. Будет носить сапоги со сломанными «собачками», но никто и никогда не посмеет упрекнуть ее в том, что она предала себя, согласившись писать рекламу.

И я вдруг подумала: а сможет ли она еще ее написать? Это было чертовски сложно – писать рекламу. Куда сложнее, чем смотреть себе в пупок, тягостно завывая на тему того, что никто не любит. Может быть, все эти гении в ЛитО, на самом деле вовсе не были гениями?

Может быть, настоящий талант писателя заключался вовсе не в том, чтобы обзывать Донцову губительницей лесов, а в том, чтобы уметь писать, как она. То, что люди купят и захотят еще?.. Чего добилась сама Богдана? Пристроилась под бок к тем самым людям, которых так презирала, чтобы стрелять у них «до зарплаты» те самые, вульгарные деньги ради которых не желала «унизиться»?

– Что плохого в том, чтобы зарабатывать деньги? – спросила я. – Я умею писать легко и люди готовы платить за это. И это куда приятнее, чем валяться с тобой на пару пластом и страдать похмельем. Не хочу я ни оставаться голодным художником, ни писать «настоящую» литературу. Я хочу зарабатывать деньги. Точка. И если тебя не устраивает то, что я этого хочу, это… твои проблемы!

– Я, в отличие от некоторых, не масс-продукт, – презрительно парировала она. – Но если ты желаешь стать такой же, как Ира – вперед.

Мое сознание раскололось на до и после. И до меня вдруг дошло. С ослепительно белой ясностью, с которой молния освещает поваленную сосну.

– Да ты ведь просто боишься! – сказала я. – Тебе плевать на то, что сама ты ничего не добьешься. С этим ты уже давно смирилась и не пытаешься. Тебе плохо от одной лишь мысли, что я чего-то добьюсь. Вот почему ты хочешь, чтобы я занималась тем, что ты называешь «литературой». Чтобы быть уверенной – я утону в том же депрессивном дерьме, что ты.

Я пошла к себе в комнату. Достала полоску почти выцветших стикеров с изображением Скотта. Внешность почти не угадывалась. Лишь черные пятна – волосы, глаза, свитер. С тем же успехом, тут мог быть сфотографирован Кан, Тимур или Кроткий… И я задумалась, а что – если? Мысленно перенесла его в настоящее. Представила с собой рядом – таким, каким помнила. Представила рожу Макса, который бы проглотил свои слова про мою фригидность вместе с языком… рука сама собой начала вдруг писать.

Скотта я потом переименовала в Костю.

***

– Классно, – сказала Ирка, пробежав глазами заметку. – Вот можешь же, когда хочешь! Прям в «Саппоро» захотелось…

Я гордо улыбалась в ответ. Голова кружилась. Чтобы написать эту историю, о прошлом Новом году, якобы проведенном в «Саппоро», я раскопала самые потаенные мечты. Выцарапала из них самые мещанские, по мнению Богданиных гениев, желания…

Заметка пахла елкой и мандаринами; между строк рассыпались конфетти; с абзацев свисали сверкающие ленточки серпантина. Я читала и перечитывала, слыша в голове звуки вальса и Скотт поднимался с барного табурета, чтобы поцеловать меня.

Когда он отстранился, я вдруг увидела лицо Димы…

2003 год.

ЯНВАРЬ.

Часть третья, в которой я выслушиваю за старые грехи, учусь грамматике и возобновляю старые связи.

«Любим мы, а не нас»

Ангелина ЗЛОБИНА

«Женщина любит только один раз. Всеми остальными – она пытается доказать тому, первому, который разбил ее сердце, что он был лишь простым увлечением.

Наше мнение о себе закладывается лет в тринадцать-четырнадцать. Если в этом возрасте ты блистала во все стороны внешними данными, ты будешь считать себя звездой номер раз даже спустя многие годы, что бы природа при этом с тобой ни сотворила.

Лет в тринадцать я узнала, что даже для того, чтобы назвать меня просто «обычной нормальной девчонкой», собеседник должен иметь очень доброе сердце. Это мне сказал двоюродный брат (которого я тайно любила всю свою жизнь), когда я вертелась перед зеркалом, жутко довольная тем, что вижу. И все померкло: я ему поверила. Он был старше на десять лет, и все, что он говорил, было для меня догмой.

– Но ты не расстраивайся, – сказал он, чтобы как-то сгладить свои слова. – Многие маленькие уродины вырастают в очень интересных… собеседниц.

После такого я, чтобы доказать всем родственникам, что Андрей был лишь детским бредом, обрушила всю свою любовь на плакат Ван Дамма. Потом был плакат Лундгрена и еще много-много других кумиров. Попытки одноклассников пригласить меня на свидание я считала издевательством, на которые научилась отвечать быстро и жестко. Андрей уже давно уехал в Омск и исчез из моей жизни, а влюбиться в кого-то снова я боялась.

Так прошло шесть лет…

На годовщину – 30 лет совместной жизни его родителей – меня пригласили отдельно, памятуя о постоянном «динамо» в сторону всех остальных праздников. С ремаркой: «Присутствие обязательно!!!».

На входе в зал сталкиваюсь с… Андреем. Тоже приехал! Он минуту смотрит на меня как на Нечто особенное. Затем стискивает в объятиях и заверяет, что жутко рад меня видеть.

Весь вечер мы сидим рядом, где-то на «камчатке», и я не могу унять дрожь в руках и коленях. Праздник близится к закрытию ресторана. Любимый намекает, что мы могли бы пойти в гостиницу. Я уже наполовину близка к инцесту… И тут он вдруг неожиданно вспоминает, что мы на семейном мероприятии.

– Блин! Ты же… А кстати, ты мне – кто?

Так он меня даже не узнал?! Ну, ладно! Сейчас ты у меня получишь «момент прозрения».

Некоторое время он рассматривает меня, как восставшую из ада: со смесью ужаса и любопытства.

– А помнишь, ты перед отъездом сказал, что я уродина? И что когда я вырасту, то стану интересной… собеседницей? – спрашиваю у него ядовитым тоном. – Ну и как? Интересно было?

И что вы думаете? Он этого тоже НЕ ПОМНИТ! Ни точно, ни даже приблизительно. И если он, мол, такое ляпнул, то только затем, чтобы убить во мне зародыши нарциссизма.

– Слушай! Давай сейчас выпьем по маленькой, – разливает из первой попавшейся бутылки. – Ты меня простишь, и мы все забудем! Блин, я себя чувствую кретином из-за того, что предложил!..

А я? Кем себя чувствовала все эти годы я?! Когда из страха быть отвергнутой, отворачивалась от любви первой?!

Можно ли забыть то, что навсегда искалечило мое сознание? Я не знаю. И он тоже не знал ответа на этот вопрос».

«Принятие… в номер».

Шеф страдал с похмелья и в его кабинет в коридоре стояла очередь.

Головная боль взрывалась в шефском мозгу, китайскими бомбочками, сам вид монитора причинял нестерпимую боль. Он не придирался и все, что читал, не вчитываясь бросал в папку «В номер». Все, кому позволяла совесть, пытались протолкнуть свои коряво написанные заметки.

– Покатит, – говорил он, закрывая глаза, чтобы не видеть исходящего от человека сияния. – Следующий… Покатит…

Я села на стуле, нервно выжидая вердикта и готовая соскочить с него по команде, но Шеф все не молчал. Затем устало спросил:

– Что это за унылое говно, а, Ровинская?

Растерявшись, я открыла и снова закрыла рот. Выносить Шефские нападки без мысли о спасительном алкоголе, заныканном в маленькой фляжечке в кабинете, было невыносимо. Моя фляжечка давно была выброшена и на ее месте стояла коробка с зеленым чаем. Чай освежал, выводил токсины, но самомнение починить не мог.

– Это рубрика «Sекс», или рубрика «Мужики, которые меня обломали»? Где та Ровинская, которая «Секс – андэ!» написала? Где в этой заметке юмор? Где какие-то желания? Где страсть?

– Вы же сами сказали, чтобы я не выдумывала, – промямлила я. – Ну, вот… Нет у меня страстей, меня в Корею не выпускают.

Шеф задумался. Мысли ползали по извилинам, причиняя ему невыносимые муки и все же, он думал.

– Боже мой, – сказал он. – Как можно вести настолько убогую жизнь и не пить при этом?.. Ты сильнее, чем я считал!

– Спасибо! – сказала я кисло. – Говорила же вам, что не потяну. Секс-дэ это не мое.

Мы оба задумались, обернувшись на дверь.