Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций

Мотив блудного сына современники Есенина усмотрели в его «Руси советской»; как писал В. А. Красильников в 1925 г., «и в 24-м, заглянув к своим тополям, Есенин увидел:…старый хозяин деревни – старый быт ссутулился, одряхлел, и вот последние слова возвратившегося блудного сына…» (цит. по: II, 411). Поэтесса Аделина Адалис усматривала в самом Есенине внешность блудного сына, о чем известно из воспоминаний Н. Д. Вольпин, так и озаглавившей часть третью своих воспоминаний «Блудный сын»:[565 - Как жил Есенин: Мемуарная проза. С. 316.] «Лицо блудного сына, вернувшегося к отцу!» Сама Н. Д. Вольпин, услышав такую характеристику, сочла ее очень точной и нарисовала в своем сознании известную картину применительно к Есенину:

Передо мной возникает рембрантовский образ. Сын на коленях. Широкая спина и на ней кисти отцовских рук. Голые посинелые ступни. А лица мы почти не видим. Только эти стертые ступни, и они выразительнее всяких глаз.[566 - Вольпин Н. Д. Указ. соч. С. 331.]

Г. В. Адамович в 1935 г. в Париже писал о Есенине, применяя к нему мотив блудного сына:

Тут он создает миф – с непостижимо откуда взявшимся вдохновением к мифу! <…> Есенин вновь возвращается от всех своих жизненных блужданий и ошибок – к тому, что любил как бы до своего «грехопадения». <…> Вся тема потерянного рая, все загадочное сказание о «блудном сыне» – за него, и самые патетические моменты мирового искусства ему родственны.[567 - Адамович Г. Есенин (К 10-летию со дня смерти) // Русское зарубежье о Есенине: В 2 т. / Сост. Н. И. Шубникова-Гусева. М., 1993. Т. 1. С. 97.]

Народный духовный стих о блудном сыне бытовал на Рязанщине и был известен Есенину с детства. В юношеской повести «Яр» (1916) странствующий герой по имени Аксютка, сам разделяющий судьбу блудного сына, упоминает духовный стих о нем: «Помню, как рассказал про Алексея Божьего человека…» (V, 48). В с. Шостье Касимовского р-на еще в 1990-е годы исполнялся духовный стих «Алексей – Божий человек» на трагическую тему возвращения блудного сына домой, где его не признали и он скончался от болезни. Это сюжет о том, как родившийся в городе Риме у отца Ефимьяна (он же именуется Афимион, Ефион в стихе) сын Алексей был строго воспитан, кончил школу, был обвенчан браком против его воли, отдал супруге венчальное кольцо и покинул родительский дом, обещав скоро вернуться. От первого лица повествуется:

По тайным путям
Долго-долго я скитался,
В чужую страну я прошёл,
Костюм новый променял.
<…>
А меня здесь все потеряли,
Не могли нигде найти.
А я, как блудный сын, решился
К отцу странником прийти.[568 - Записи автора. Тетр. 7. № 105 – Андрюшина Вера Митрофановна, 79 лет, с. Шостье Касимовского р-на. Зап. автора и Т. Евдониной, Н. Форад 01.07.1990.]

Отец пожалел больного нищего и разрешил ему жить на конюшне на соломе, где его обижали и избивали слуги. Предчувствуя скорый конец, грешный Алексей написал отцу с матерью и супруге письмо-грамоту с признанием и просьбой простить его «за все слезы и страдания». Папа Пакентин, пришедший предать земле прах скончавшегося Алексея, прочитал его письмо; тогда отец «пометнулся, прослезнулся, обнял сына своего» и вся семья оплакивала блудного сына.

Показательно, что местные жители с. Константиново неявно и предположительно, но все-таки ассоциируют кульминационный момент духовного стиха об Алексее Божьем человеке, а именно его кончину вблизи отца и захоронение, с названием части собственного села, расположенной рядом с кладбищем: «Алексеевка-то вон – на погост идёшь: может, вот по поводу мёртвых – туда таскають, в Алексеевку»[569 - Записи автора. Тетр. 8. № 280 – Рыбкина Н. Д., 1915 г. р., с. Константиново, 11.09.2000.] или «А к кладбищу идёшь – это у нас Лексеевка. Это так раньше, так было положено, как называли. Ну, это назвали: там, как говорили, на Лексеевку упокойника, там у нас кладбище. <…> Потому её так и назвали, может, Алексеевка. А там живут люди».[570 - Записи автора. Тетр. 8а. № 381 – Дорожкина М. Г., 1911 г. р., с. Константиново, 12.09.2000.] (Эта гипотеза спорная, т. к. в соседнем с. Кузьминское ведущая к кладбищу улица называется Сергеевка.)

Литературный инвариант блудного сына мог быть известен Есенину из «Братьев Карамазовых» Ф. М. Достоевского, который соотносит младшего брата Алешу с героем популярного жития и народного духовного стиха об Алексее Божьем человеке. По мнению Е. М. Мелетинского, наблюдается смысловой параллелизм между упадком Римской империи и надвигающимся хаосом в Российском государстве 2-й половины XIX столетия, а ряд житийных мотивов повторяется в романе: это «моление матери о сыне, отсылка героя святым отцом к родным и жизнь его в миру, среди искушений мирской жизни».[571 - Мелетинский Е. М. О литературных архетипах. М., 1994. С. 109.]

Внимание к собственным детям и «Сказка о пастушонке Пете…»

Об отношении к собственному ребенку – Георгию (1914–1937), о новом чувстве отцовства Есенина размышляла его невенчаная супруга А. Р. Изряднова: «В конце декабря у меня родился сын. Есенину пришлось много канителиться со мной (жили мы только вдвоем), нужно было меня отправить в больницу, заботиться о квартире. Когда я вернулась домой, у него был образцовый порядок: везде вымыто, печи истоплены, и даже обед готов и куплено пирожное, ждал. На ребенка смотрел с любопытством, все твердил: “Вот я и отец”. Потом скоро привык, полюбил его, качал, убаюкивая, пел над ним песни».[572 - С. А. Есенин в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 149; Полн. собр. соч. Т. 4. 524–525.] Интересно, что при таких обстоятельствах пирожное играло роль «зубка» – вкусного гостинца, который приносили деревенские женщины только что родившей матери. «Зубок» как плата попу описан Есениным в повести «Яр» (1916): «“К твоей милости”, – низко свесился дружко. – “Зубок привез?” – “Привез”. // Поп глянул на сочную, только вынутую из рассола ветчину и ткнул в красниковую любовину пальцем. – “Хорошая”» (V, 16).

Сыну Георгию, родившемуся 21 декабря[573 - См.: Субботин С. И. Сергей Есенин в 1914–1916 годах: Новые биографические материалы // Новое о Есенине: Исследования, открытия, находки. С. 161.] 1914 года и в семье именовавшемуся Юрием, Есенин посвятил стихотворение-пожелание, по содержанию (упоминание сна и обещанного подарка) перекликающееся с жанром колыбельной песни:

Будь Юрием, москвич,
Живи, в лесу аукай,
И ты увидишь сон свой наяву.
Давным-давно твой тезка Юрий Долгорукий
Тебе в подарок основал Москву (dubia, IV, 519).

Еще чуть более года назад Есенин чувствовал себя неуверенным в вопросах детского воспитания и отрицал педагогические стереотипы; так, в письме к М. П. Бальзамовой в 1-й половине сентября 1913 г. он иронизировал над естественными родительскими чувствами: «Пойдут дети, вырастите какого-нибудь подлеца и будете радоваться, какие получает он большие деньги, которые стоят жизни бедняков» (VI, 49. № 28).

Внимание к собственным детям, желание создать непосредственно для них какое-нибудь художественное произведение привело Есенина к одному творческому решению. Константин Сергеевич Есенин, со слов своей матери З. Н. Райх, вспоминал:

Есенин сел с нами за прямоугольный детский столик, говорил он, обращаясь по большей части к Тане. После первых слов, что давно забыты, он начал расспрашивать о том, в какие игры играем, что за книжки читаем. Увидев на столе какие-то детские тоненькие книжицы, почти всерьез рассердился:

– А мои стихи читаете? <…>

Потом, когда появились обращенные к детям стихи «Сказка о пастушонке Пете», помню слова матери о том, что рождение их связано именно с этим посещением отца, который приревновал своих детей к каким-то чужим, не понравившимся ему стихам.[574 - Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 454; также: С. А. Есенин в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 275.]

Другая причина – негласное творческое состязание с В. В. Маяковским в стремлении перещеголять его «Сказку о Пете, толстом ребенке, и о Симе, который тонкий» (по наблюдению Л. Л. Бельской[575 - См.: Полн. собр. соч. Т. 2. С. 456.]) – лишь дополнило и оттенило привязанность поэта к детям. К. И. Чуковский напомнил точку зрения критиков о том, что «Сказка о Пете…» Маяковского восходит к детскому фольклору, это «типичная народная считалка, приближающаяся по своим интонациям к традиционным числовкам»:[576 - Чуковский К. И. От двух до пяти // Он же. Собр. соч.: В 6 т. М., 1965. Т. 6. С. 701. Графика считалки поправлена нами. – Е. С.]

Жили-были Сима с Петей.
Сима с Петей были дети.
Пете пять, а Симе семь —
И двенадцать вместе всем.

Интересно, были ли известны Есенину подобные фольклорные считалки? Какие вообще считалки знал Есенин, применял ли сам в детских играх? Что-то наподобие считалки или дразнилки можно усмотреть в шутливой характеристике осени, «что шумит, как восемь // Чертенят веселых» (II, 168) в той же «Сказке о пастушонке Пете…»

По воспоминаниям И. В. Евдокимова, Есенин считал это произведение первым стихотворным опытом, обращенным к детям:

Последний раз он принес большое стихотворение «Сказка о пастушонке Пете, его комиссарстве и коровьем царстве»… Мы все скопились в одно место. Есенин громко и жарко читал, размахивая листками. «Это мое первое детское стихотворение», – кончив, сказал он.

Все улыбались и хвалили стихи. А когда он ушел, многие сразу запомнили и твердили отдельные строфы.[577 - О Есенине. С. 143.]

Легко запоминающееся стихотворение полюбилось детям – и на него последовало обилие фольклорных переделок (см. главу 15).

На протяжении всей жизни Есенин предпринимал попытки – удачные и нереализованные – обратиться к детской читательской аудитории со специально предназначенными для нее художественными произведениями и книгами, преподнести детям авторское сочинение взрослого человека как своеобразный подарок. В годы Первой мировой войны он откликнулся на предложение участвовать в создании коллективного сборника «Пряник осиротевшим детям» (VII (3), 293 – 1916); к 1916 г. он подготовил макет стихотворного сборника «Зарянка» с подзаголовком «Стихи для детей» (VII (3), 74); в 1918 г. заявил сборник «Овца в раю» с тем же подзаголовком (VII (3), 76).

Не менее важен жизненный материал, который не только послужил основой для обращения Есенина к тематике детства в его произведениях и для создания исключительно ярких и выразительных образов детей, но и интересен сам по себе, ради постижения психологической сути характера поэта. Типичная для России начала ХХ века и в то же время индивидуальная биографическая основа (выходец из многодетной семьи, многие из детей которой умерли в младенчестве или раннем детстве; старший и единственный брат в семье, привыкший опекать двух младших сестер; позднее отец четверых детей от разных матерей) – вот ведущий компонент постоянного и пристального внимания писателя к детской проблематике.

Есенин ценил детей как высшую и исключительную земную ценность, как смысл собственного существования всякого человека на земле и как высочайшую награду бытия. Это следует из слов Есенина, переданных в воспоминаниях Романа Гуля о берлинском периоде жизни поэта:

Знаешь, знаешь, я ведь ничего не люблю. Ничего… Только детей своих люблю. Люблю. Дочь у меня хорошая – блондинка. Топнет ножкой и кричит: я – Есенина!.. Вот какая дочь… Мне бы к детям в Россию… и я вот мотаюсь…[578 - Гуль Р. Есенин в Берлине // Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания. С. 340.]

Варвара Кострова вспоминала, как в 1923 году в Берлине Есенин грустил по детям:

«Я очень детей люблю, сейчас вам своих детишек покажу, Костю и Таню. Говорят, девчушка на меня очень похожа».

С этими словами он стал искать по карманам (фотографию), а потом горько сказал: «Забыл в другом костюме. Обидно, я эту фотографию всегда с собой ношу – не расстаюсь. У Изидоры [Дункан] тоже двое детей было, разбились насмерть. Она о них сильно тоскует».[579 - Кострова В. В Петрограде и в Берлине // Кузнецов В. И. Указ. соч. С. 293.]

Н. Д. Вольпин вспоминала, что «в нагрудном кармане пиджака Сергей постоянно носит фотокарточки своих детей… Тани и Кости», «Есенин стал показывать новые фото детей».[580 - Вольпин Н. Д. Указ. соч. С. 281.] Из воспоминаний Н. Д. Вольпин следует, что поэт с гордостью рассказывал о «законных» детях, носящих его фамилию, а «карточек старшего своего сына Юры Изряднова он никогда не показывал, никогда о нем не упоминал», даже путался в подсчете – «У меня трое детей» и «Детей у меня двое!»,[581 - Там же. С. 281, 236, ср. также с. 340.] однако оказывал первенцу материальную поддержку. Есенин сетовал на разлученность с собственными детьми.[582 - См.: Там же. С. 334.]

Дочь поэта Т. С. Есенина рассказала в воспоминаниях о бытовавшем в 1920-е годы обычае разведенных отцов «красть» собственных детей у бывшей жены, что было вызвано новотворческими положениями советского законодательства и могло отразиться на судьбе Есенина с его дочерью и сыном. По словам Т. С. Есениной:

Как-то до Зинаиды Николаевны <Райх> дошли слухи, что Есенин хочет нас «украсть». Либо сразу обоих, либо кого-нибудь одного. Я видела, как отец подшучивал над Ольгой Георгиевной, и вполне могу себе представить, что он кого-то разыгрывал, рассказывая, как украдет нас. <…> В те годы было много разводов, право матери оставаться со своими детьми было новшеством, и случаи «похищения» отцами своих детей передавались из уст в уста.[583 - Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 451.]

Сын поэта К. С. Есенин повторил версию сестры о намечавшейся краже собственных детей: «…как утверждала сестра, по дому был пущен слух, будто Есенин собирается нас украсть».[584 - Там же. С. 455.]

По народному поверью, распространенному на Рязанщине, отец имеет негласное воздействие на ребенка (на его здоровье), которое передается через отцовскую одежду. Поэтому, например, в Скопинском у. в 1920-е годы, по данным рязанского этнографа Н. И. Лебедевой, «каждая девушка, выходя замуж, берет несколько мужских рубашек, как пеленки для будущих детей. Некоторые такие пеленки шьют в несколько упрощенном виде, не разрезается ворот и не делается воротника. Пеленки-рубахи известны в с. Секирино, Чулково, Александровка, Ермолово, Дмитриево».[585 - Лебедева Н. И. Материалы по народному костюму Рязанской губернии / Труды Общества исследователей Рязанского края. Рязань, 1929. Вып. XVIII. С. 23.] Н. И. Лебедевой вторила специалист по народной одежде и ее ближайшая коллега Г. С. Маслова с уточнением некоторых обрядовых деталей: «…обычай завертывать ребенка после крещения в венчальную мужскую рубашку, существовавший в прошлом в селениях Чернава <Милославского р-на>, Боршевое, Секирино <Скопинского р-на> Рязанской обл.».[586 - Маслова Г. С. Изменение традиционного рязанского народного костюма за годы Советской власти // Советская этнография. 1966. № 5. С. 115.] Г. С. Маслова сделала предварительный вывод: «Можно предположить, что этот обычай связан с древними… представлениями о передаче ребенку силы отца и вместе с тем имел охранительное значение».[587 - Там же.] Этнолингвист А. Б. Страхов полагает, что заворачивание ребенка в отцовскую рубаху было «со стороны мужчины символическим признанием своего отцовства».[588 - Страхов А. Б. Ночь перед Рождеством: народное христианство и рождественская обрядность на Западе и у славян / Palaeoslavica. XI. Supplementum 1. Cambridge; Massachusetts, 2003. P. 163.]

По словам Есенина (переданным в воспоминаниях Н. Д. Вольпин), рождение ребенка возвышает мужчину в собственных глазах, играет важную роль в его становлении и является существенным этапом его жизненного пути в высшем философском смысле (отсюда и подчеркнутый церковнославянизм в есенинской фразе): «“Мужчина всегда горд, когда женщина хочет иметь от него дитя” (он сказал именно “дитя” – не “ребенка”)».[589 - Вольпин Н. Д. Указ. соч. С. 334.] Кроме того, по свидетельству той же Н. Д. Вольпин, Есенин повторял народное поучение, услышанное из уст Ф. А. Титова: «Рассказывает о дедушке своем, Федоре Титове. Как тот отчитывал Александра Никитича Есенина: “Не тот отец, кто породил, а тот, кто вырастил!”».[590 - Там же. С. 317.] Более известна эта пословица в смысловом варианте «Не та мать, которая родила, а та, что вырастила».

Есенин придавал определенный мистический смысл кровному родству и непременно желал видеть своего ребенка со строго наследуемым обликом: «Но смотрите, чтоб ребенок был светлый. Есенины черными не бывают. (Узнаю позже: он говорил так и жене, Зинаиде Райх!)».[591 - Там же. С. 340.] Есенинское представление о необходимой внешности его наследника чуть подкорректировала в сторону народного поверья о счастливом ребенке Н. Д. Вольпин – мать Александра Есенина, сына поэта: «Если сын, пусть уж будет в мать, волосы каштановые, глаза зеленые. А если дочь, пусть в отца – желтоволосой злючкой. Счастливей сложится жизнь. Знаете небось народную примету!».[592 - Там же. С. 341.] И Есенин разделял это поверье наравне с народным же представлением о рождении любящей женщиной похожего на отца сына, как это следует из слов А. М. Сахарова в передаче их Н. Д. Вольпин (приписавшей народную мысль поэту):

Сергей все спрашивает, каков он, черный или беленький. А я ему: не только что беленький, а просто, вот каким ты был мальчонкой, таков и есть. Карточки не нужно. <…> Сергей сказал: «Так и должно быть – эта женщина очень меня любила». Не знаю, что больше меня удивило – самая ли мысль Есенина, что любящая непременно родит ребенка, похожего на отца?»[593 - Там же. С. 347.]

В Рязанской обл. распространено народное поверье о том, что рождение девочки обусловлено горячей любовью мужа к жене, а появление на свет мальчика – более сильной привязанностью жены к супругу.[594 - Запись автора в 2001 г. со слов Анны Михайловны Самоделовой, 1929 г. р., слышавшей поверье в с. Б. Озёрки Сараевского р-на в 1941–1942 гг. и позже от местных уроженцев.]

Фраза поэта «Есенины черными не бывают» совершенно не означает, что ему не нравились черноволосые. Евгения Федоровна Поликарпова (1918 г. р.), смотритель Государственного музея-заповедника С. А. Есенина, уроженка с. Константиново, вспоминает о ласковом обращении Есенина с ней, тогда ребенком: