Яков Тейтель. Заступник гонимых. Судебный следователь в Российской империи и общественный деятель в Германии

– Да, я с вами согласен: способный народ, – и спросил Соловьева, много ли евреев поступило и на какие факультеты.

Какой вывод следовало сделать из этого обмена мнениями? Практика вскоре показала этот вывод: поменьше евреев пускать в университет и на государственную службу.

Теперь перехожу к знакомству с ныне здравствующим и, несмотря на преклонный возраст, продолжающим свою литературную работу Анатолием Федоровичем Кони. Его брат – бывший мировой судья в Варшаве – по выходе в отставку служил в Самаре на железной дороге. Как-то раз, садясь в вагон поезда, отправлявшегося из Самары в Сызрань, я увидел на перроне группу лиц, в которой были высшие представители железнодорожной администрации. Оказалось, что с этим поездом едет обер-прокурор сената Анатолий Федорович Кони. Я вошел в вагон первого класса, туда же после третьего звонка вошел и Кони, с которым я не был знаком. В купе, кроме нас, никого не было.

По поводу газеты, которую он купил, завязался у нас разговор. Я сказал, что знаю, кто он, и что недавно в историческом журнале, – не помню теперь, в каком, в «Русской старине» или в «Историческом вестнике», – я читал его археологическую заметку «Из царствования Петра I»[315 - я читал его археологическую заметку «Из царствования Петра I» – заметка была опубликована в журнале «Исторический вестник» (1887 г.).]Эта заметка меня удивила, так как она не соответствовала его литературному и публицистическому амплуа. Он тоже удивился, что нашелся читатель, не археолог, читавший эту заметку. Таким образом, у нас начался живой разговор. Коснулись, конечно, самого больного вопроса – еврейского. Анатолий Федорович рассказал о своем бывшем секретаре Лихтенштейне, перешедшем в православие, о многих других судебных деятелях, ради карьеры решившихся на шаг, не одобряемый, как мне показалось, Кони. Он подробно, с большим воодушевлением, рассказал мне о процессе Веры Засулич[316 - Засулич Вера Ивановна (1849–1919) – публицист, общественная и политическая деятельница. В начале 1878 года стреляла в столичного градоначальникаФедора Федоровича Трепова (1809–1889), в ответ на его издевательства над политическими заключенными, и затем была оправдана на судебном процессе, прошедшем под председательством А. Ф. Кони.], на котором он председательствовал; рассказал, как призывали его в Министерство юстиции за несколько дней до слушания дела, как хотели влиять на него, чтобы он побудил присяжных заседателей вынести обвинительный вердикт. Говорил о самом деле Засулич, о речи защитника Александрова[317 - Александров Петр Акимович (1836–1893) – адвокат, был известен своим ораторским искусством.] и о бездарности обвинителя Киселя[318 - обвинителя Киселя. Кессель К.И. – товарищ прокурора Петербургского окружного сада, обвинитель в деле Веры Засулич.]По словам Кони, весь зал уголовного заседания (причем за судейскими креслами сидели высшие государственные сановники) с напряженным вниманием слушал всё судебное следствие и речь защитника, что всех возмущал произвол, царивший в тюрьме и проявившийся особенно резко по отношению к Боголюбову[319 - Боголюбов Алексей Степанович (1854–1887) – студент, политический заключенный. Согласно приказанию Трепова, был высечен розгами за то, что не снял шапку при появлении градоначальника. Телесные наказания были запрещены законом, позорная порка вызвала бунт среди заключенных и получила огласку в прессе.]Кони рассказал, как он подвергся опале после суда, так как оправдательный приговор присяжных заседателей приписывался отчасти его председательскому резюме и вообще ведению им судебного заседания по этому делу.

Излишне распространяться о том, что Анатолий Федорович – искусный собеседник. Помню, что, утомившись разговором, он взял в руки «Русские ведомости» и хотел, кажется, читать, но я попросил его отложить газету. Кони сначала удивился, но когда я ему сказал, что скоро мне нужно с ним расстаться и жаль не использовать такой редкий случай беседовать с интересным человеком, улыбнулся, положил газету, и мы продолжили беседу. После этого, приезжая в Петербург, я каждый раз заходил к Анатолию Федоровичу. Он всегда был занят, и наши свидания были кратковременными, но, конечно, очень интересными для меня[320 - наши свидания были кратковременными – Тейтелю действительно удавалось видеться с А. Ф. Кони не так часто, как ему хотелось бы. См. их переписку 1887–1915 годов: ГАРФ. Ф. 564. Оп. 1. Д. 3 395. Скорее, он был одним из многих корреспондентов из провинции, с которыми Кони вел переписку.].

Между прочим, Анатолий Федорович рассказывал о страстной враждебности к евреям известного либерального сотрудника «Вестника Европы» Евгения Исааковича Утина, еврея по происхождению. У Утина было имение в Подольской губернии, где он проводил летнее время. Возвращался оттуда, насыщенный юдофобством. Кони говорил, что останавливал Утина, когда тот чересчур уж распространялся о порочности евреев.

С Кони мы встречалиь и в Москве, у его друга, писательницы Р. М. Гольдовской[321 - Хиль-Гольдовская Рашель Мироновна (1863–1928) – писатель, драматург.]Он был в хорошем расположении духа и рассказывал много интересного из своей общественной и судебной деятельности.

В доме Гольдовских я близко познакомился с Владимиром Петровичем Потемкиным. Талантливый лектор, блестящий оратор, он, не будучи евреем, горячо принимал к сердцу все ужасы еврейской жизни. После неурожая, постигшего сельскохозяйственные колонии на юге, группа московских еврейских общественных деятелей во главе с В. О. Гаркави задумала издать сборник «Помощь»[322 - Гаркави Владимир Осипович (1846–1911) – адвокат, руководитель Московского отделения Общества для распространения просвещения между евреями в России, один из лидеров Московской еврейской общины, один из инициаторов сборника «В помощь евреям, пострадавшим от неурожая». СПб., 1901.].

С одной стороны, предполагалось доходом от продажи этой книги помочь пострадавшим от неурожая евреям, с другой – и это главное – издатели хотели привлечь к участию в сборнике исключительно русских литераторов и, таким образом, выразить протест против политики правительства по отношению к евреям, политики, поощрявшей еврейские погромы. Собирание материалов для «Помощи» и их редактирование взял на себя Потемкин. Массу энергии и времени потратил он на это. Интересны были его рассказы о беседах с разными литераторами и общественными деятелями при подготовке сборника. Первым, как и следовало ожидать, откликнулся Владимир Галактионович Короленко[323 - Короленко Владимир Галактионович (1853–1921) – прозаик, публицист, общественный деятель, был с 1894 года пайщиком и членом литературно-редакционного комитета журнала «Русское богатство».], предложивший составителю прелестный рассказ «Огоньки». Передал для сборника рассказ и Гарин-Михайловский: «Старый еврей». По своему обыкновению, он взял действительный факт и художественно его описал, нарисовал душу старика, преследуемого полицией за неимение права жительства. Светлой памяти Владимир Сергеевич Соловьев также дал статью, и многие другие.

Потемкин ездил в Ясную Поляну к Льву Николаевичу Толстому, просил у него статью для сборника, но Толстой статьи не дал, сказав, что он возмущается еврейскими погромами, бесправием евреев, но еврейский вопрос у него на восемьдесят первом месте.

Книга появилась, получила широкое распространение.

Живя в Самаре, но приезжая в Петербург, я познакомился со всей редакцией «Русского богатства». Познакомился, когда журнал еще только начал выходить. Первыми его издателями были Надежда Валериановна Михайловская, жена Н. Г. Гарина-Михайловского, и Н. К. Михайловский[324 - До мая-июня 1895 года издательницами «Русского богатства» были Н. В. Михайловская и Ольга Николаевна Попова. После того как Попова отказалась от дальнейшего участия в издательстве, группа ближайших сотрудников журнала выдвинула вторым официальным издателем журнала В. Г. Короленко. Н. К. Михайловский – Михайловский Николай Константинович (1842–1910) – публицист, социолог, литературовед, теоретик народничества.]Во главе редакции «Русского богатства» стоял Н. К. Михайловский. По настоящее время имя его окружено особым ореолом. Это был кумир молодежи, всей интеллигенции. Его статьи в «Отечественных записках» читались всей мыслящей Россией. Говорил он мало, вдумчиво, серьезно, поднимал интересные вопросы о литературе и печати. С Н. Г. Гариным-Михайловским я несколько раз бывал на редакционных вечерах. Вначале беседы были серьезные, а затем оживлялись, благодаря участию таких талантливых сотрудников, как Южаков, Иванчин-Писарев, Лесевич, Серошевский и другие[325 - Южаков, Иванчин-Писарев, Лесевич, Серошевский и другие – имеются в виду сотрудники редакции «публицист-социолог С. Н. Южаков с наружностью Фальстафа», «А. И. Иванчин-Писарев, заведывавший редакцией «Русского богатства», «философ-позитивист В. В. Лесевич, скромный, с красным шишковатым носом горького пьяницы, в жизнь свою не выпивший ни капли вина», «польски-вежливый Вацлав Серошевский» (см.: Вересаев В. Собр. соч. Воспоминания. Т. 5. М., 1961. С. 23).].

С особым удовольствием вспоминаю свои кратковременные посещения Михайловского на его квартире, на Бассейной. Николай Константинович был очень гостеприимным, любезным, много рассказывал о Салтыкове-Щедрине и Некрасове, покойных издателях «Отечественных записок». В то время большой интерес возбудила книга Панаевой[326 - Панаева Авдотья Яковлевна (1820–1893) – писательница, гражданская жена Н. А. Некрасова. Имеется в виду ее книга «Мой любовник – Николай Некрасов».], по мужу Головачевой. В этой книге она в самых мрачных красках рисовала Некрасова как издателя «Отечественных записок», его высокомерное отношение к литераторам, особенно к начинающим. Николай Константинович возмущался этой клеветой, он хорошо знал Некрасова, знал его как человека в высшей степени широкого разума, сердечно относившегося именно к начинающим литераторам. В корыстолюбии, высокомерии, в отсутствии сердечности, по словам Михайловского, Некрасова ни в коем случае нельзя было обвинять. О личности Панаевой и о ее произведении Николай Константинович отзывался пренебрежительно. Не отрицал он пристрастия Некрасова к картам. Говоря про сделанный Некрасовым фальшивый шаг (как известно, поэт посвятил Муравьеву[327 - посвятил стихотворение Муравьеву – имеется в виду граф Михаил Николаевич Муравьев, руководивший подавлением восстания в Северо-Западном крае весной 1863 года, получивший тогда прозвище Муравьев-вешатель. Упомянутое стихотворение Некрасова было прочитано автором на обеде в столичном Английском клубе 27 апреля 1865-го. Считается, что это сочинение не сохранилось, а появившийся позднее в прессе текст (см.: Стихи Н. А. Некрасова графу М. Н. Муравьеву // Русский архив (М.). 1885. Кн. 2. Вып. 6. С. 202–203) – мистификация анонимного автора.], усмирителю польского восстания 1863 года, стихотворение, возмущавшее всю честно мыслящую Россию), Михайловский не одобрял его, но искал объяснения в обстановке того времени и в исключительности тогдашних условий. Он говорил, что Некрасов, будучи по виду барином, был искренним поэтом. С особым умилением Михайловский говорил о Михаиле Евграфовиче Салтыкове-Щедрине. При внешней его суровости Щедрин был, по словам Николая Константиновича, сердечен, щадил юное авторское самолюбие начинающих писателей, скромно и застенчиво присылавших в редакцию журнала свои произведения. Он сам читал, перечитывал их и лишь тогда возвращал авторам, когда, по выражению Михайловского, в них не было ни одной искры божьей.

У меня хранится большой портрет Михайловского с его надписью.

Один раз я оказал услугу Николаю Константиновичу, или, лучше сказать, редакции «Русского богатства». В то время журналы подвергались строгой предварительной цензуре, причем цензоры задерживали книжки журналов и те выходили с большими опозданиями. Цензором «Русского богатства» был тогда некий Матвеев[328 - Матвеев Павел Александрович (1844–?) – критик, публицист, цензор. Член Самарского губернского статистического комитета (1872–1875), Саратовского окружного суда (1882–1884).]До цензорства он состоял сначала членом Самарского окружного суда, а потом, когда русское правительство стало хозяйничать в Болгарии, был назначен там министром юстиции. С Матвеевым я познакомился через О. М. Сербулова[329 - О. М. Сербулова – сведения отсутствуют.]Говорили мы с Матвеевым о «Русском богатстве», о тех огорчениях, какие доставляет цензура этому журналу. Он рассыпался в комплиментах в адрес редакции и Николая Константиновича в особенности. Пообещал не задерживать журнал, что потом и исполнил. Я передал Николаю Константиновичу отзывы Матвеева; тот отнесся к ним иронически и в редакции, смеясь, сообщил, что новая литература имеет ярого поклонника, самого цензора, бывшего болгарского министра юстиции.

Весь состав журнала «Русское богатство» был крайне интересен. Это были люди ученые, как, например, Лесевич, политически образованные, как Южаков, и такие интересные писатели, как Серошевский[330 - СерошевскийСерошевский Вацлав Лопольдович (1858–1945) – русский и польский этнограф, публицист, писатель, собиратель материалов о Якутии.], только что вернувшийся тогда из Якутской области, где он долгое время был в ссылке. Серошевский женился там на якутке и с особым умилением говорил о чистоте нравов этого племени.

Невольно вспоминаю рассказы о якутской жизни другого политического ссыльного, Г. А. Гроссмана[331 - Гроссман. Гроссман Григорий Александрович (Рувим Алтерович) (1863– 1917) – переводчик, публицист.]Когда он вернулся в Самару, несколько вечеров посвятил нам, рассказывая о жизни в тамошнем крае, о характере, нравах и культуре жителей Якутской области. Впоследствии он стал корреспондентом «Русских ведомостей» и многих толстых журналов в Германии.

Как я уже сказал, весь состав редакции «Русского богатства» был крайне интересен. Взять хотя бы Александра Ивановича Иванчина-Писарева. Дворянин-помещик с высшим образованием, он пренебрег всеми удобствами жизни и пошел в народ революционировать его[332 - и пошел в народ революционировать его – имеется в виду распространенное в народнической среде выражение «хождение в народ», как форма просвещения и распространения революционных идей.]Чтобы быть ближе к мужику, он под разными фамилиями служил то волостным писарем, то кучером, то кузнецом. С большим юмором, образно и добродушно он рассказывал, как его ловили исправники и становые приставы и как он их ловко обманывал. Характеризовал он многих революционных деятелей, своих сотоварищей с восьмидесятых годов.

Иванчин-Писарев, всю жизнь боровшийся с самодержавием, умер, не дождавшись осуществления своей заветной мечты – свержения царского ига. Умер весною 1916 года в Петропавловской больнице. Похороны его были весьма скромны, не было ни венков, ни речей. Собрались самые близкие друзья, но, что было приятно, на похоронах присутствовали рабочие. Стройными рядами шли они, мрачные, вдумчивые. Они чувствовали, что хоронят одного из своих лучших борцов. В воздухе уже носилась, если так можно выразиться, революция. Война Россией была почти проиграна, жизнь становилась всё более тяжелой. Чувствовалось приближение грозы. Не сознавали этого только стоявшие у кормила правления, цеплявшиеся за власть высшие бюрократы и придворная камарилья. Когда стали опускать тело Иванчина-Писарева в могилу, один из рабочих как-то растерянно крикнул:

– Неужели мы так расстанемся с Александром Ивановичем, неужели для него не найдется нескольких слов?

– Найдется, – послышалось в толпе, и какой-то рабочий начал было речь. Тут же стоявший полицейский пристав, приняв грозный вид, крикнул:

– Никаких речей! – и, когда другой рабочий всё-таки хотел что-то сказать, раздался оклик того же полицейского:

– Молчать!

Тут же я услышал в толпе слова:

– Не долго молчать!

Стали расходиться. Никогда не забуду выражения лиц рабочих, когда они проходили мимо полицейского и начальства, смотревшего вызывающе. Рабочие молчали, но молчание было зловеще. Представители четвертого сословия как будто предчувствовали наступление другого времени, когда не им, а другим придется молчать.

Хотя я хорошо был знаком с приемами и тактикой власть имеющих, в особенности полицейских, всё-таки меня поразили бестактность и недальновидность столичной бюрократии. Какая опасность могла быть от надгробных речей рабочих? Сам покойник, Александр Иванович, задолго до своей смерти перестал быть активным деятелем и не принимал участия в каких бы то ни было ниспровержениях. Несколько прощальных слов, как я узнал, хотели сказать у его могилы мирные рабочие из типографии журналов, где Александр Иванович работал.

Скиталец – Степан Петров. Могу сказать: мой, некоторым образом, духовный сын. Приехав как-то раз в село к своему другу мировому судье Самойлову, я узнал от него, что в Обшаровке имеется самородок, столяр Петров, – философ, изобретатель самоката (велосипедов тогда еще не было). Попросил Самойлова познакомить меня с ним. Петров пришел. Увидел я степенного, с умным лицом крестьянина; говорил он медленно, будто обдумывая каждое слово. Весь вечер мы беседовали с ним. Ясность ума, правильность суждения о земстве, о крестьянском самоуправлении, о религии действовали чарующе. Прощаясь, Петров сказал, что у него имеется мальчик Степан, который хорошо пишет стихи, и которого всё тянет в город к образованным людям. На другой день утром пришел ко мне этот мальчик, довольно рослый для его возраста, говорил басом. Принес он свои произведения. Не откладывая в долгий ящик, я этого Степана забрал с собой в Самару. Познакомил его с редактором «Самарской газеты» и достал ему место писца в окружном суде[333 - Познакомил его с редактором «Самарской газеты» и достал ему место писца в окружном суде. Сам Петров (Скиталец) о своих коллегах и о своей работе судебного писца в Самаре заметил в позднейших (1917) мемуарах: «Да и никто из них не любил этого тошнотворного, мертвецкого труда, все работали из-под палки, ради куска хлеба, ожидая с нетерпением, когда стенные часы пробьют три» (РГАЛИ. Ф. 484. Оп. 2. Ед. хр. 56. Л. 162). Имя Тейтеля в его воспоминаниях не упомянуто, в качестве своего благодетеля мемуарист назвал Карла Карловича Позерна (1844– 1896). Позерн, как и Тейтель, был юристом, присяжным поверенным, его дом, как и дом Тейтеля, был своеобразным клубом местной интеллигенции. Ранее, в 1874 году, Позерн, выпускник Императорского Московского университета, «был вынужден покинуть Москву по прикосновенности к Нечаевскому делу» (Оклянский Ю. М. Шумное захолустье. Кн. 1. С. 15).]В то же время он пел в архиерейском певческом хоре, а вращался всё среди литературной братии. Особенно покровительствовал ему Горький. И таким образом вырос Скиталец.

Псевдоним Скиталец вполне соответствовал характеру Петрова. Он точно скитался. Сегодня здесь, а завтра там. Высокого роста, говорил басом и не расставался со своими гуслями, на которых артистически играл.

В моей коллекции фотографических карточек имеется карточка отца Петрова с трогательной надписью: благодарность за то, что вывел сына на дорогу.

Осип Ильич Фельдман.

Кто не знал, и кто не слышал об известном гипнотизере Фельдмане? В начале 1890-х годов вся русская читающая публика увлекалась сообщениями о «чудесах» Фельдмана. Самые серьезные органы печати, «Русские ведомости», толстые журналы посвящали свои статьи исследованиям вопроса о гипнотизме, с которым впервые познакомил широкое общество Фельдман[334 - В. Г. Короленко записал в личном дневнике в апреле 1893 года: «Газеты сообщают о чудесных исцелениях, производимых фокусником – евреем Фельдманом. Я видел этого Фельдмана, и, признаюсь, он показался мне прямо шарлатаном, но действие его гипноза и исцеление – едва ли можно оспаривать, что одно другому не мешает, ибо сила веры – субъективна» (Короленко В. Г. Полн. собр. соч. Дневник. Т. I. 1881–1893. Полтава: Гос. изд-во Украины, 1925. С. 257–259).]Многие заседания медицинских обществ тоже были посвящены этому. Главным образом интересовал всех вопрос: кто такой Фельдман? Таится в нем какая-нибудь неведомая сила или он, попросту сказать, шарлатан, и можно ли гипнотические его сеансы объяснить чисто научно?

В мрачное, реакционное время, когда нет живой общественной деятельности, человек ищет удовлетворение даже в спиритизме, гипнотизме, во всем сверхестественном, чудесном.

Пребывание Фельдмана в Самаре послужило поводом для устройства у нас нескольких вечеров, на которых он производил свои сеансы. Помимо, так сказать, своей «специальности», Фельдман был крайне интересный собеседник. Он объехал всю Европу и Америку, много рассказывал о своих встречах с интересными людьми, возил с собой громадных размеров альбом с автографами многих выдающихся общественных и государственных деятелей, как Европы, так и Америки[335 - возил с собой громадных размеров альбом с автографами – альбом врача-психиатра Фельдмана (1862–1912) сохранился (см.: РГАЛИ. Ф. 1 188. Оп. 1. Ед. хр. 5). Кроме прочего, в нем имеются фотографии и автографы Гарина-Михайловского и самого мемуариста (см.: Там же. Л. 185–186).]Были автографы президента Американских Соединенных Штатов Рузвельта, наших великих князей, ученых – Менделеева, Шарко[336 - Шарко Жан-Мартен (1825–1893) – французский врач-психиатр, учитель Зигмунда Фрейда.] и других.

Фельдман очень интересовался уголовными делами, предлагал свои услуги – путем гипноза добиваться признаний обвиняемых. Говорил, что в Америке, в сложных случаях, прибегают к этому способу. Я, конечно, отклонял такие предложения, считая это насилием над волей и сознанием обвиняемого.