Яков Тейтель. Заступник гонимых. Судебный следователь в Российской империи и общественный деятель в Германии

Николай Николаевич останавливался у нас на неделю и дольше. Он был среднего роста, с большой бородой. Носил длинное пальто, всегда изрядно поношенное, наглухо застегнутое, а на голове шляпу поповского образца, с широкими полями. Издали его принимали за сельского священника или дьякона. Это сходство причиняло ему иногда неприятности. Как-то раз, когда Златовратский гостил у меня, мне нужно было экстренно отправиться в село Дубовый Умет, в сорока верстах от Самары. Николай Николаевич попросил взять его с собою, я, конечно, согласился, и мы поехали. Когда приехали в это село, в нем был базар, много приезжих. Я поехал на въезжую квартиру, а мой спутник сказал, что пойдет на базар, «народ» смотреть. Едва он успел показаться на базаре, как к нему подошли сотские, чтобы арестовать. Приняли его за беглого попа-расстригу, разыскиваемого духовной консисторией. На заявление Златовратского, что он приехал с судебным следователем, ответили:

– С кем же тебе приезжать? Вестимо, со следователем приехал; ты и есть беглый, он тебя привез, а ты от него и убег.

Это было недалеко от священнического дома, и Николай Николаевич попросил отвести его к священнику. Священником там был некий Г., типичный сельский священник бедного прихода, который не брезговал водкой. Когда Николая Николаевича привели, Г. спросил его:

– Кто такой вы будете?

На ответ Николая Николаевича, что он писатель Златовратский, священник ответил:

– Писатель Златовратский? Не слыхал такого, батюшка! Вот Ломоносова знаю, Державина почитывал, – хороший был писатель! И баснописца Крылова тоже, да вот этот Помяловский, что-ли, хорошо нашу бурсу описывал, спасибо ему! А вот вашу милость – Златовратский – нет, не слыхал!

Полицейские стояли у дверей, ухмыляясь. Но жена священника оказалась знакома с местной интеллигенцией, которую представляли земский врач, земский учитель и учительница. Доктор давал ей хорошие книги и, между прочим, «Отечественные записки». Услышав разговор мужа с Златовратским, она объяснила ему, кто такой Николай Николаевич. Сотские удалились. Когда я пришел выручать писателя, он за стаканом чая мирно беседовал со священником и с его женой. Николай Николаевич любил потом разсказывать эту историю; рассказал он ее, когда вернулся со мной из Дубового Умета, и моей жене. При этом присутствовал мой сын Александр, был он тогда, кажется, в первом или втором классе гимназии. В своем дневнике он описал этот случай, озаглавив его «Литературная попадья».

С евреями Ниолай Николаевич мало был знаком, но он как народник, преклонялся перед народом, как перед таковым, считая, что каждый народ несет в себе искру божью и является источником правды и истины.

Мне особенно приятно восстановить в памяти знакомство, к сожалению, кратковременное, с Антоном Павловичем Чеховым. Это было в октябре 1903 года в Ялте, на его даче. Он мало кого принимал, да и все щадили его здоровье, не хотели утомлять. В Ялте, на даче Елпатьевского[297 - Елпатьевский Сергей Яковлевич (1854–1933) – врач, прозаик, проживал с конца 1890-х в Ялте, где лечил Чехова. Возможно, именно через Елпатьевского состоялось знакомство Тейтеля с Чеховым.], мы гостили вместе с Николаем Георгиевичем Михайловским, и как-то раз он сказал мне, что Антон Павлович желает познакомиться со мной и что мы поедем к нему вместе. Чехов произвел на меня чарующее, но в то же время щемящее душу впечатление. Чувствовалось, что видишь перед собой человека, заканчивающего, быть может, последнюю строку своей жизни: высокого роста, худой, с вдумчивыми страдальческими глазами, вполне гармонировавшими с продолговатым изможденным лицом, он быстро преображался, как только начинал говорить. Не знаю, как выразиться, – какая-то «добрая грусть» была в нем.

В то время в большой силе был министр Плеве[298 - Вячеслав Константинович фон Плеве (1846–1904) – министр внутренних дел (1902–1904).]Антона Павловича интересовали и возмущали последние потуги Плеве, его борьба со всем живым в русском обществе и в русской жизни. Говорил, что знает меня, и что сам через Николая Георгиевича выразил желание со мной познакомиться. Говорил с особой любовью о Максиме Горьком и, узнав, что я еду в Москву, посоветовал непременно посмотреть в Художественном театре «На дне», причем вызвался написать своей жене Ольге Леонардовне Книппер письмо с просьбой достать мне хороший билет на эту пьесу[299 - написать… с просьбой достать мне хороший билет. Чехов написал своей супруге 3 (16) октября 1903 года: «Только что были у меня Михайловский и знаменитый Тейтель, следователь из Самары, еврей. Тейтель будет у тебя в Москве, чтобы устроиться как-нибудь насчет театрального билета» (Чехов А. П. Полн. собр. соч.и писем. Т. 20. М., 1951. С. 144).] . Между прочим, говоря о русских либералах, он, указав на стул у своего письменного стола, сказал:

– Вот две недели тому назад, сидел на этом стуле известный сенатор, который очень много и либерально говорил, но я смущал его вопросами о его прошлой судебной деятельности. В разговоре Антон Павлович оживлялся, юмористическая улыбка не сходила с его уст.

Приехав в Москву, я зашел к Книппер. Она сказала, что получила письмо от Антона Павловича и билет для меня готов. Сообщила мне, что показала письмо мужа Горькому, тот познакомил ее с нашей жизнью в Самаре, с нашими ассамблеями и попросил Книппер дать ему знать, когда я буду, чтобы со мной повидаться. У Книппер я несколько раз обедал.

В Художественном театре, конечно, я был, и, к великому моему удовольствию, вместе с милой сестрой Антона Павловича, Марией Павловной Чеховой. В противоположность Антону Павловичу, Ольга Леонардовна производила впечатление здоровой, жизнерадостной женщины. Невольно напрашивалось сравнение с медленно умиравшим Антоном Павловичем. Мария Павловна Чехова – учительница городского училища в Москве – интересная собеседница. Пока, после обеденного чая, Ольга Леонардовна одевалась, собираясь в театр, мы с Марией Павловной проводили время в ее комнате. Она любила говорить и, вполне понятно, говорила о своем брате, Антоне Павловиче, сообщала малейшие подробности о его жизни. Сердечная и вдумчивая, она в то же время любила шутить, смеяться и делала остроумные замечания о литераторах. Как-то раз я ей сказал:

– Вот моя жена приедет, полюбите вы ее; я убежден, что вы натурами сойдетесь.

Она, смеясь, ответила:

– Когда еще ваша жена приедет, а пока я вас полюблю.

Вскоре Антон Павлович умер. Через продолжительное время, будучи в Москве, я зашел к Книппер. Всё показалось мне в мрачном виде: невеселая Ольга Леонардовна и грустная, грустная Мария Павловна.

* * *

Евгений Николаевич Чириков[300 - Чириков Евгений Николаевич (1864–1932) – писатель, драматург и публицист. С 1920 г. жил в эмиграции в Софии, позже – в Праге.], милый, дорогой, типично русский хороший человек. Среднего роста, с высоким лбом, длинными волосами, неправильными чертами лица. Простота, задушевность, прямолинейность – отличительные черты характера Евгения Николаевича. Добродушный юмор, никого не оскорбляющий, но метко попадающий в цель. Всё русское, но в лучшем смысле этого слова – не квасное, не шовинистское, – дорого ему.

Чириков, он же милый Женя, не молодой, но вечно юный, и его милая жена Валентина Георгиевна. Какие приятные вечера проводили мы с Екатериной Владимировной в их обществе в Самаре, затем в Москве и Петербурге. Спорщик до крайности и хрипоты, он по окончании спора превращался в веселого гостеприимного хозяина. Нигде гости, самые разнообразные, – конечно, больше всего писатели, артисты, – так себя хорошо не чувствовали, как в квартире Чирикова. Особую прелесть придавала этим вечерам «бабушка» Анна Михайловна Григорьева, мать Валентины Георгиевны. Она была высокого роста, красивая, с выразительными умными глазами, похожая на Екатерину II. Я любил смотреть на нее вечером, когда она, окруженная детьми Евгения Николаевича, сидела за большим самоваром и разливала чай. Дочь казанского старообрядца, человека твердого характера и строгих правил, она против его воли вышла замуж и самостоятельно повела жизнь, унаследовав от отца твердую волю и практический ум. У нее был хороший литературный вкус, она правильно оценивала писателей.

Летом 1916 года Чириковы уехали на юг, а я с Екатериной Владимировной поселился в их квартире на Церковной улице, 15. С нами осталась Анна Михайловна. Много мы говорили с нею по еврейскому вопросу, много она рассказывала о писателях. Горького «бабушка» очень любила и считала его своим духовным сыном; но до такой степени ее огорчал его взгляд на русский народ, на русскую душу, что она разошлась с ним и оплакивала его как покойника. С семьей Чирикова мы поддерживали самые дружеские, сердечные отношения до октябрьского переворота 1917 года.

Одно время в печати было пущено, что Евгений Николаевич Чириков – «антисемит». Всеми силами души протестую против этого. Чирикова я знаю чуть ли не тридцать лет, знаю всю историю, из-за которой этот слух был пущен. Все мало знавшие его и потому поверившие этому, в конце концов изменили свой взгляд. Летом 1916 года Максим Горький предложил мне написать Евгению Николаевичу, попросить у него статью для сборника «Еврей», который группа евреев во главе с Максимом Моисеевичем Винавером[301 - Винавер Максим Моисеевич (1863–1926) – юрист и общественный деятель, член Государственной Думы I созыва, лидер Конституционно-демократической партии.] захотела издать под его редакцией[302 - для сборника «Еврей», который группа евреев… захотела издать – возможно, имеется в виду сборник «Евреи на Руси», готовившийся в 1916 году «Русским обществом для изучения еврейской жизни» (известным также под неофициальным названием «Общество борьбы с антисемитизмом»). Важную роль в этом объединении играли, кроме названного мемуаристом Горького, Л. Н. Андреев и Ф. К. Тетерников (Ф. Сологуб). Все трое были редакторами литературного сборника «Щит», выпущенного тремя различающимися по составу изданиями в 1915–1916 гг. Приглашение к участию в новом сборнике получили тогда же В. Я. Брюсов, И. А. Бунин, В. Г. Короленко, В. В. Смидович (Вересаев), К. А. Тренев, И. С. Шмелев, однако проект не был реализован. См.: Сватиков С. Г. Евреи в русском освободительном движении // Евреи и русская революция: Материалы и исследования. М., Иерусалим: Гешарим, 1999. С. 31–32.]Чириков, как я сказал, разошелся с Горьким, но тот, конечно, не перестал уважать Чирикова и считал весьма желательным иметь его статью по еврейскому вопросу. Я, конечно, написал и получил от Евгения Николаевича большой интересный ответ, в котором он упомянул об истории с обвинением его в антисемитизме. Его, автора пьесы «Евреи», никогда не кривившего душой, говорившего всегда правду, не признававшего никаких национальных, религиозных перегородок!

Как-то в жизни редко бывает, чтобы дети по своему складу ума и душевным качествам походили на своих родителей. Семья Чириковых – исключение. Дети так же милы и симпатичны, как и юные душою Евгений Николаевич и Валентина Георгиевна. Когда-то я увижу снова эту группу, во главе с милой, славной, жизнерадостной бабушкой…

С Максимом Горьким (Алексеем Максимовичем Пешковым) я познакомился в начале 1890-х годов, когда он приехал в Самару сотрудничать в местной «Самарской газете». Уже задолго до его приезда в редакции рассказывали о нем как о самородке-писателе, подающем большие надежды. По существовавшему обычаю, новое лицо через нас знакомилось с местным обществом. Горького привел к нам кто-то из редакции. Алексей Максимович сразу всем понравился. Простой, душевный, подходивший к людям искренно и сердечно, он стал постоянным посетителем наших вечеров и запросто бывал у нас во всякое время.

Алексей Максимович очень интересовался еврейским вопросом. Интересовался как-то особенно, не слегка, не по обязанности либерального писателя, а старался понять самую суть жизни еврея и, чтобы вернее понять, старался познакомиться с его языком и брал уроки древнееврейского языка. Говорил он просто, вдумчиво и частью крайне едко. В спорах он редко принимал участие, любил прислушиваться, облокотясь обеими руками о стол, и, когда спорщики доходили до белого каления, он вставлял свое красное чисто народное слово или фразу, нередко заставлявшую затихнуть весь спор.

Обывательскую жизнь, мещанство с его сытостью и самодовольством он ярко рисовал в фельетонах о самарской жизни, под псевдонимом Иегудиил Хламида. Выбрал он этот псевдоним потому, что носил широкую накидку вроде хламиды[303 - хламида – прямоугольный плащ у древних греков.] и шляпу с широкими полями. Этими фельетонами, талантливо написанными, многие влиятельные и видные деятели, узнававшие в них себя, были очень недовольны.

Критикой Горький тогда еще не был отмечен. Если не ошибаюсь, первое свое крупное произведение в столичные журналы Горький послал из Самары.

Интересен был следующий случай. Горький послал свой рассказ в редакцию журнала «Неделя», которым руководил тогда Павел Павлович Гайдебуров, сын покойного Гайдебурова. Зная о моем знакомстве с ним, Горький попросил написать ему, чтобы он или напечатал этот рассказ или вернул его. Гайдебуров ответил, что рассказ будет напечатан, но, ввиду массы материала в редакции, он не знает, когда до него дойдет очередь. Ответ был получен чуть ли не накануне моей поездки в Петербург. По просьбе Горького я взял его рукопись у Гайдебурова и передал ее в редакцию журнала «Мир божий», где в ближайшем номере рассказ был напечатан.

Серьезная критика обратила внимание на эту работу, о Горьком заговорила столичная печать. Гайдебуров не мог простить себе, что не был на высоте звания редактора и «не понял» Горького.

Тогда же я познакомился с редактором-издателем «Мира божьего», Александрой Аркадьевной Давыдовой[304 - Давыдова Александра Аркадьевна (?–1902) – издательница литературного и научно-популярного журнала для самообразования (1892–1902), вдова директора Петербургской консерватории К. Ю. Давыдова.]Журнал только что начал выходить, но он сразу завоевал симпатии широкого круга интеллигенции, в особенности земской. Александра Аркадьевна привлекала в свое издание молодые литературные силы. Знакомилась она со всеми провинциальными газетами и журналами, как только замечала в ком-нибудь из их сотрудников «искру божию». Она много беседовала о Горьком, только что появившемся в печати, и о Чирикове, просила передать им свое страстное желание видеть их произведения в ее журнале.

В Москве со мной приключилась неприятность. По просьбе Чирикова я зашел в редакцию журнала «Артист»[305 - в редакцию журнала «Артист» – московский «театральный, музыкальный и художественный журнал» (с 1894-го «журнал изящных искусств и литературы») «Артист» издавался с 1889 по 1895 год, сначала Ф. А. Куманиным, затем, с 1894-го, Н. В. Новиковым.] , наводил какую-то справку. В кармане пальто у меня лежала довольно объемистая рукопись Горького, которую он доверил мне передать в Петербурге в редакцию журнала. Эта рукопись у меня пропала. Я долго ее разыскивал, но не нашел. Горький был сильно огорчен, потому что копии у него не было. Таким образом, этот рассказ так и не появился в печати.

На наших вечерах Горький познакомился с милой Екатериной Павловной Волжиной[306 - Пешкова Екатерина Павловна (Волжина, 1876–1965) была гимназической подругой Марии Давыдовны Розенблюм, племянницы Тейтеля (которая и познакомила ее с А. М. Пешковым; см.: Оклянский Ю. М. Шумное захолустье. Кн. 1. С. 159–160); была первой (1896–1904) и единственной супругой Пешкова (Горького), общественной и политической деятельницей, членом партии социалистов-революционеров (эсеров), впоследствии возглавляла Политический Красный Крест. См.: Марков О. (Левин М. Р.). Екатерина Павловна Пешкова и ее помощь политзаключенным // Память: Ист. сб. Вып. 1. Нью-Йорк, 1978. С. 313–324.], хорошенькой, только что окончившей гимназию, девушкой. Катя Волжина, как мы ее звали, получила место корректорши в «Самарской газете» и ближе познакомилась с Горьким; они полюбили друг друга и поженились. Живая, веселая, в то же время скромная и сердечная, Катя имела массу поклонников, но любила Иегудиила Хламиду, к великому огорчению ее родителей, обедневших дворян, которые никак не могли примириться с мыслью, что их дочь выходит замуж за какого-то Хламиду.

Как всякий выдающийся человек, Горький также имел массу поклонников, но и, вероятно, столько же, если не больше, в особенности в последнее время, противников.

Я, как средний человек, говорю лишь о тех впечатлениях, какие он на меня лично производил и производит. Знаю лишь то, что все, побеседовав с ним даже в самое последнее время, восхищаются его прямотой, искренностью и любовью, которую он проявляет к человеку. Алексей Максимович, по моему мнению, искренно любит русский народ. Как сын народа, он хорошо знает его и понимает. Это не преклонение перед народом Златовратского и других народников. Он не скрывает темных сторон его, он желал бы видеть русский народ, занимающим почетное место среди западноевропейских культурных наций.

Горького я не видел почти десять лет – всё время, проведенное им в Финляндии и в Европе. Когда же в конце 1915 года вернулся в Петербург, то узнал от своего друга Е.Н.Чирикова, что он разошелся с Горьким. Разошелся из-за его статей в журнале «Летопись», в которых, по словам Чирикова, Горький выразил отрицательное мнение о русской душе, о русском народе. Правильнее сказать, это был разрыв их отношений. В последнее время он перешел почти во вражду. Горький энергично, страстно проповедовал прекращение войны. Чириков держался диаметрально противоположных взглядов. В 1916 году я виделся с Горьким в Петербурге, в его квартире на Кронверкском проспекте[307 - в его квартире на Кронверкском проспектеГорький жил с 1914 по 1921 год по адресу: Санкт-Петербург, Кронверкский проспект, 23.]Говоря со мной о войне, он страстно порицал ее. Был я еще как-то раз у него; помню его фразу:

– Эх, сколько времени я из Европы, а не могу примириться с жизнью здесь. Мне больно видеть эту инертность, отсутствие инициативы у русского народа, хочется делать, создать что-нибудь, везде косность, ничего живого.

Хотя он долго жил за границей, он не отошел от русского народа и от русской жизни. Он остался тем же Максимом Горьким, прикрепленным всеми фибрами души к русскому народу.

Горький тогда уже разошелся с Екатериной Павловной[308 - уже разошелся с Екатериной Павловной – Горький расстался с супругой в 1903 году, однако официально их развод оформлен не был.]Говорят о любви, которую Горький питает к ней по настоящее время. Я этому верю, ее нельзя не любить. Мы с нею встречались, как в Париже, так и в последние шестнадцать-семнадцать лет моей жизни в Москве. Екатерина Павловна уже тогда вся отдалась общественной деятельности, но осталась той же милой Катей Волжиной, с большими синими глазами, чаруюшей улыбкой и хорошей душой.

Летом 1916 года Горький прислал мне свои сочинения с надписью на многих томах[309 - Горький прислал мне свои сочинения с надписью на многих томах – имеется в виду двадцатитомное «Собрание сочинений» писателя, выпущенное столичным издательством «Знание» в 1900–1916 гг.]Одна из них гласит: «Старым друзьям в благодарность за хорошие дни, проведенные в Самаре»[310 - Также см.: Оклянский Ю. М. Шумное захолустье. Кн. 1. С. 174.]Кто мог предвидеть, что одни члены самарского кружка окажутся среди якобы контрреволюционеров, других будут обвинять в неискреннем увлечении идеями социализма? Мог ли я себе представить, что Евгений Николаевич и Алексей Максимович, так страстно жаждавшие наступления свободы, так дружно работавшие для ее достижения, из-за этой свободы очутятся в противоположных враждебных лагерях, а искреннего Евгения Николаевича, всю жизнь проведшего между жандармами и тюрьмами из-за его стремления к свободе, будут считать контрреволюционером?

* * *

В калейдоскопе лиц, с которыми мне приходилось встречаться, особенно приятно вспомнить о встрече с Владимиром Сергеевичем Соловьевым. В самое мрачное время, когда всё прекрасное как будто исчезло, на утешение человечества явилась личность, сосредоточившая в себе богатые духовные силы, те крупицы добра и красоты, без которых народ и общество не могут существовать. В самый разгар циркуляров «о кухаркиных детях»[311 - циркуляров о «кухаркиных детях» – имеется в виду циркуляр российского Министерства народного просвещения «О сокращении гимназического образования», подписанный тогдашним министром И. Д. Деляновым в июне 1887 года. Этот документ был прозван «циркуляром о кухаркиных детях», поскольку он вводил правила, существенно ограничивающие получение образования для детей из нехристианских детей и детей низших сословий.], в темное время процветания человеконенавистничества и ярого преследования евреев, явился Соловьев. Какое удовольствие и нравственное удовлетворение я получил от этого знакомства! Сама наружность Владимира Сергеевича была обаятельна. Чистая душа отражалась в его больших, детских и в то же время задумчивых глазах.

Владимира Сергеевича считали «юдофилом». Он таковым не был. Мы, евреи, не желаем иметь юдофилов, мы только желаем, чтобы в нас видели людей со всеми достоинствами и недостатками, присущими каждому народу. Если Владимир Сергеевич и был юдофилом, то разве потому, что признавал за еврейским народом известные исторические заслуги и относился с глубоким уважением к духу еврейской религии, этой «праматери» христианства. В своей частной и общественной жизни он был до такой степени чист, что самые ярые юдофобы не смели на него клеветать и именовать его «еврейским наймитом».

Понятно, с каким нетерпением я ждал случая познакомиться с Владимиром Сергеевичем. Передал я ему привет от И. И. Бакста[312 - привет от И. И. Бакста – опечатка или ошибка мемуариста. Имеется в виду Бакст Николай Игнатьевич (1842–1904) – ученый-физиолог, общественный деятель, один из инициаторов создания в 1880 г. в Санкт-Петербурге Общества ремесленного и земледельческого труда среди евреев в России (позже – ОРТ).] и просьбу последнего повидаться с ним в Петербурге. Владимир Сергеевич много беседовал со мной по еврейскому вопросу, по поводу преследования еврейских детей, стремившихся к знанию, удивлялся слепоте руководителей высшей политики.

Мы уединились с ним в комнате, соседней с залой, где происходило заседание. Владимир Сергеевич интересовался общественной жизнью в провинции. Интересовался он живым элементом общества, положением народного образования, отношением крестьян к школе. Расспрашивал о деятельности судебных следователей, о том, как они смотрят на принцип «не судите, да не судимы будете».

Владимир Сергеевич обещал приехать летом в Самару, посетить Самарскую губернию, где так много сектантов, людей, по его словам, «жадно ищущих Бога». Но, не успев выполнить этого намерения, вскоре скончался. Как известно, он и на смертном одре молился Богу об облегчении участи евреев. Преследования евреев всю жизнь удручали Соловьева, этого гостя с неба, пролетевшего метеором над русской землей.

Кстати упомяну я об отце Владимира Сергеевича, известном историке Сергее Михайловиче Соловьеве, читавшем нам, юристам первого курса, в 1871 году, историю России. Выше среднего роста, довольно красивой наружности, с голубыми глазами и окладистой бородой, он был замечательным лектором, привлекавшим в свою аудиторию даже студентов других факультетов. Он был большим поклонником Петра I и его реформ.

Первый раз я увидел Сергея Михайловича Соловьева вскоре после моего поступления в университет, в конце сентября 1871 года. По случаю посещения университета известным министром народного просвещения графом Толстым[313 - Толстой Дмитрий Андреевич (1823–1889) – министр народного просвещения (1866—1880), провел реформу среднего образования, министр внутренних дел и шеф жандармов (1882—1889).] в актовом зале университета собрались все студенты, вновь поступившие, ректор Соловьев, проректор Минх[314 - Минх Григорий Николаевич (1836–1896) – секретарь Физико-Медицинского общества.] и некоторые профессора. Толстой, заметив одного из вновь поступивших студентов-евреев, сказал ему:

– Вы кончили Шавльскую гимназию, я помню вас, – и прибавил, обратясь к Соловьеву и другим профессорам:

– Я объехал Северо-Западный край, и, представьте себе, самые лучшие ученики по словесности и русскому языку там – евреи, хотя в крае очень значителен русский элемент.

Соловьев пробовал объяснить это тем, что для еврея русский язык – чужой язык, которому он обучается, а русский не считает нужным изучать свой язык. Проректор Минх вставил свое замечание. Толстой тут же ответил: