Яков Тейтель. Заступник гонимых. Судебный следователь в Российской империи и общественный деятель в Германии

С Владимиром Ивановичем мы были очень дружны, и не было дня, когда бы его мощная фигура не появлялась в нашей квартире. В особенности любил он бывать на наших вечерах – «ассамблеях». Наш дом в Самаре был чуть ли не единственным открытым домом, где запросто бывали люди всевозможных направлений. Город был тогда еще местом ссылки для политических. В Самаре часто задерживались политические ссыльные, возвращавшиеся из Сибири по отбытии ими наказания; задерживались они на предмет проверки их благонадежности. В Самаре же стал выходить единственный в провинции социал-демократический орган «Самарский вестник»[231 - единственный в провинции социал-демократический орган «Самарский вестник» – газета «Самарский вестник» выходила с 1888 г. Ее определяют как «первую марксистскую газету в России» (см.: Самойлов Н. Первая легальная марксистская газета в России // Пролетарская революция. 1924. № 7; Санин А. А. «Самарский вестник» в руках марксистов: 1896–1897. М.: Изд-во политкаторжан, 1933), но это не вполне верно: «Самарский вестник» осени 1896 – весны 1897 года был неоднороден – рядом с революционными марксистами в нем существовали и либерально-буржуазные элементы» (Оклянский Ю. М. Шумное захолустье: в 2-х кн. Кн. 1. Шумное захолустье: (Из жизни двух писателей). Удар под занавес. Правильный человек.М.: Терра, 1997. Кн. 1. С. 167).], под редакторством А. К. Клафтона[232 - Клафтон Александр Константинович (1871–1920) – журналист и редактор, в «Самарском вестнике» публиковался под псевдонимом Сфинкс.], кристаллически честного человека и публициста. Всю жизнь он боролся за свободу, был в ссылке и в конце концов, к великому огорчению всех знавших его, был в 1920 году расстрелян в Омске как «контрреволюционер». В его «Вестнике» также участвовали известный экономист социал-демократ П. П. Маслов[233 - Маслов Петр Павлович (1867–1947) – экономист-аграрий, бывший участник «федосеевского марксистского кружка в Казани», подвергшийся за это тюремному заключению, сотрудник «Самарского вестника» (1896–1897). См.: Оклянский Ю. М. Шумное захолустье. Кн. 1. С. 179.], покойный Циммерман (Гвоздев)[234 - Циммерман Роман Эмильевич (1866–1900) – экономист и писатель, сотрудник «Самарской газеты» и «Самарского вестника», псевдоним Гвоздев.] и другие. Выходила еще вторая газета[235 - Выходила еще вторая газета – имеется в виду «Самарская газета».], с социал-революционным оттенком, в которой сотрудничали Дробышевский[236 - Дробыш-Дробышевский Алексей Алексеевич (Перо, А. Уманьский, 1856– 1920) – журналист, литературный критик; редактор «Самарской газеты» в середине 1890-х годов.], Ешин, Чешихин, Чириков, Ашешов, Горький, Скиталец[237 - Ешин – редактор; Чешихин Василий Евграфович (Ч. Ветринский, 1866– 1923) – историк литературы, работал в 1900-е годы в «Самарской газете»; Чириков Евгений Николаевич (1864–1932) – писатель, публицист; Ашешов Николай Петрович (1866–1923) – публицист, литературный критик, историк, драматург, прозаик, был в середине 1890-х годов ответственным секретарем редакции «Самарской газеты» и фактическим редактором этого издания; Пешков Алексей Максимович (Максим Горький, 1868–1936) – известный писатель и драматург; Петров Степан Гаврилович (Скиталец, 1869–1941) – поэт, прозаик, работал в «Самарской газете» в 1897–1899-м.] и местный общественный деятель А. А. Смирнов, написавший несколько очерков (о Горьком, Чехове и Леониде Андрееве) под псевдонимом Треплев[238 - Смирнов Александр Александрович (1864–1943) – русский поэт, прозаик публицист, литературный и театральный критик. Видный общественный деятель Самары начала XX века.]Все они часто бывали у нас. Бывал и П. П. Румянцев, впоследствии редактор журнала «Вестник жизни» в Петербурге[239 - Румянцев Петр Петрович (1870–1925) – литератор-марксист, редактор журнала «Вестник жизни» (1906–1907).], бывали Елизаров и Шлихтер, впоследствии народные комиссары советского правительства[240 - Елизаров Марк Тимофеевич (1863–1919) – первый комиссар путей сообщения РСФСР; Шлихтер Александр Григорьевич (1868–1940) – нарком продовольствия РСФСР (1917–1918).]Владимир Ильич Ульянов (Ленин) бывал у нас в конце девяностых годов[241 - Ульянов (Ленин) бывал у нас в конце девяностых годов – ошибка мемуариста: будущий «вождь мирового пролетариата» бывал у Тейтелей не в конце, а в начале 1890-х годов. Исследователь отметил: «С начала 1890-х годов Самара, по свидетельству современников, становится «одним из провинциальных штабов марксизма» <…>. Примечательным событием существования тейтелевского «клуба» <…> являются посещения его <…> Лениным в период пребывания в Самаре (1889–1893 годы)» (Оклянский Ю. М. Шумное захолустье. Кн. 1. С. 166, 172).], когда мать его, вдова с детьми[242 - мать его, вдова с детьми – имеется в виду Ульянова Мария Александровна (1835–1916), мать Ленина, овдовела в 1886 году, имела шестерых детей.], переехала из Симбирска в Самару. Он был помощником присяжного поверенного, ныне покойного известного земского деятеля, человека кристаллической чистоты, Андрея Николаевича Хардина[243 - Хардин Андрей Николаевич (1842–1910) – присяжный поверенный, адвокат в Самаре, его помощником был В. И. Ульянов. Известен как шахматист, который играл по переписке.]Ленин, тогда совсем еще юный, не вмешивался в разговоры; человек замкнутый, он любил прислушиваться к спорам. Объединяющим центром на этих вечерах был сначала Владимир Иванович Анненков, а затем, гораздо позднее, Николай Георгиевич Гарин-Михайловский, автор трилогии «Детство Темы», «Гимназисты» и «Студенты»[244 - Николай Михайловский-Гарин, автор трилогии «Детство Темы», «Гимназисты» и «Студенты», писатель, инженер, предприниматель. Брат Тейтеля, Исаак Львович Тейтель, «издавна вел юридические дела в служебной конторе Гарина-Михайловского» и «вместе с неуёмным инженером-писателем исколесил тысячиверст»: «Участвовал, в частности, в изысканиях по строительству железнодорожного моста через Обь. Дальновидный проект этого участка «великого сибирского пути», разработанный тогда Гариным-Михайловским, определил место возникновения города Новониколаевска – теперешнего Новосибирска, первооснователем которого Гарин-Михайловский по праву считается. Доверенным юрисконсультантом Гарина-Михайловского Исаак Львович Тейтель оставался до самой смерти писателя» (Оклянский Ю. М. Шумное захолустье. Кн. 1. С. 161).].

О личности Николая Георгиевича не берусь писать, его характеристику дали такие художники слова, как Куприн, Станюкович[245 - Куприн Александр Иванович (1870–1938) – писатель и переводчик; Станюкович Константин Михайлович (1843–1903) – писатель.] и другие. Всё было в нем обаятельно: внешняя красота гармонировала с внутренней. Большой любитель природы и детей, он художественно описывал и природу, и детскую душу. Во всем у Михайловского был широкий размах, и как метеор пролетел он над землей. Не любить его нельзя было. Талантливый инженер-изыскатель, он работал также вместе с незаурядным московским миллионером, меценатом литературы и искусства, строителем железных дорог Саввой Ивановичем Мамонтовым[246 - Мамонтов Савва Иванович (1841–1918) – русский предприниматель и меценат.], который очень любил его. Зарабатывал Михайловский чуть ли не сотни тысяч, но легко их тратил; давал литераторам, политическим деятелям на издание газет, журналов, устройство театров[247 - давал… на издание газет, журналов, устройство театров. «Осенью 1896 года <…> неутомимый Николай Георгиевич Гарин-Михайловский выдвигает смелый проект. Газета «Самарский вестник», где и до этого сотрудничали некоторые марксисты, должна была по этому плану всецело превратиться в марксистский орган. При активном участии Гарина, взявшего на себя материальную сторону, а кроме того, ставшего сотрудником и соиздателем газеты, редакция переходит в руки группы местных ссыльных. «Самарский вестник» <…> сыграл заметную роль в распространении марксизма <…>. Близость к «Самарскому вестнику», к марксистским кружкам заметно сказалась и на дальнейшем пути Гарина, уже в начале 1897 года окончательно отошедшего от народнического «Русского богатства» (Оклянский Ю. М. Шумное захолустье. Кн. 1. С. 166–167).]Всю жизнь он проводил или на пароходах, или на железной дороге, и оттуда посылал телеграммы в тысячу и больше слов в редакции журналов «Мир божий»[248 - «Мир божий» – петербургский «ежемесячный литературный и научно-популярный журнал для юношества» (впоследствии подзаголовок менялся, приняв в 1906-м окончательный вид: «ежемесячный литературный, научный и политический журнал»).], «Русское богатство»[249 - «Русское богатство» – петербургский общественно-политический, научный и литературный журнал «Русское богатство» издавался с 1876 по 1918 год.], внося исправления в свои статьи. Он был большой фантазер, в особенности в сельском хозяйстве. Его имение Гундуровка в Самарской губернии поглощало все его доходы. Он влезал в долги и был каждый год уверен, что урожай обогатит не только соседних крестьян, но чуть ли не всю Россию. Откапывал гениальных, по его мнению, управляющих, лесоводов, выписывал из-за границы разные семена и вообще хотел вести сельское хозяйство на новых, западноевропейских началах. Засеял сорок десятин маком, любовался, как он цветет, но собрать не умел.

Всю свою землю Михайловский засеивал чечевицей и экспортировал ее в Кенигсберг (ныне Калининград – прим. ред.), но ни он сам, ни его «гениальные» сотрудники не были практическими деятелями, а посредники, транспортировавшие его чечевицу, дававшие ему деньги под большие проценты взаймы, пользовались его ошибками, эксплуатировали его, и в конце концов имение Михайловского было продано с молотка.

Всем этим Николай Георгиевич не огорчался. Он умел подчинять себе самых черствых ростовщиков. Приходил, бывало, к нему кредитор с мыслью чуть ли не задушить его, но стоило Николаю Георгиевичу заговорить, начать рисовать дальнейшие свои планы, и суровый кредитор смягчался и уходил, умиленный этой беседой. Михайловский так сильно верил в свои фантастические планы, так художественно рисовал их, что самые умные дельцы, большие практики, начинали ему верить. Человек кипучего темперамента, он заставлял кипеть и всё вокруг себя.

Конечно, он был большой сердцеед, и во многих его рассказах, в описаниях любовных похождений легко узнать самого автора. Фигурирует он также в романе Станюковича «Черноморская сирена»[250 - в романе Станюковича «Черноморская сирена» – написан в 1896 г. Опубликован в 1898 г. Том XII. Полн. собр. соч. К. М. Станюковича.].

На наших вечерах бывали и наиболее интересные представители прокуратуры и суда. Среди постоянных наших посетителей был Алексей Алексеевич Бибиков[251 - Бибиков Алексей Алексеевич (1840–1914) – организатор лечебного куратора для бедных, столовой, библиотек и кинотеатра в Самаре. О нем см.: Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Т. 48–49. С. 201.]; он недавно умер, достигнув восьмидесятидвухлетнего возраста. Это был большой друг Льва Николаевича Толстого. Многие говорили, что не Толстой повлиял на него, а он имел большое влияние на мировоззрение Толстого. Еще до освобождения крестьян он дал волю крепостным, отдав им, к ужасу дворян, всю свою землю. Богатый помещик, мировой посредник первого призыва, Бибиков был сослан по каракозовскому делу[252 - по каракозовскому делу – имеется в виду Каракозов Дмитрий Владимирович (1840–1866), террорист, совершивший в апреле 1866-го неудачное покушение на императора Александра II и казненный в сентябре того же года.]в Вологодскую губернию, где находились в то время ссыльными Шелгунов, Лавров-Миртов[253 - Шелгунов Николай Васильевич (1824–1891) – публицист, революционер-демократ; Лавров-Миртов Петр Лаврович (1823–1900) – философ и публицист, один из идеологов народничества.]и другие. Вернувшись из ссылки, женился на простой крестьянке, сел на свою землю в Самарской губернии, рядом с хутором Толстых.

Он сам обрабатывал землю, хлеб на продажу возил в Самару. Главным помощником его был известный эмигрант Алексеев[254 - Алексеев Николай Николаевич (1879–1964) – профессор Императорского Московского университета, с 1918 г. в эмиграции, с 1922 г. – секретарь русского юридического факультета пражского Карлова университета.]На своем хуторе Бибиков устроил лечебный курорт исключительно для представителей третьего элемента и простого народа. Преимущественно на курорт приезжали учителя земских школ, фельдшеры, фельдшерицы, учащиеся. Трудовое начало проводилось Бибиковым и на этом курорте. Приезжие, если только они не были больными, сами себе ставили шалаши, к чужому труду не прибегая. Платили, кто и сколько хотел, трапеза была общая. Бибиков, его жена, а впоследствии и дети, по очереди, как и остальные обитатели курорта, подавали кушанья на стол; нередко все собирались у шалаша, где жил киргиз, приготовлявший кумыс, и начиналось круговое питье кумыса, причем каждый должен был чокаться с Бибиковым. Часто Алексей Александрович снабжал лечившихся деньгами, платьем и т.д.

Проездом в свое имение Николай Георгиевич часто останавливался в Самаре и неделями жил у меня. О нашей жизни он написал в своих очерках «В сутолоке провинциальной жизни»[255 - в своих очерках «В сутолоке провинциальной жизни» – в названном произведении Тейтель был изображен автором под именем Абрамсон. См.: Дробыш-Дробышевский А. А. Мимоходом // Нижегородский листок (Ниж. Новг.). 1901. 20 нояб. (3 дек.). № 318. С. 3 (публикация по случаю двадцатипятилетия службы Тейтеля по судебному ведомству в Самаре).], помещавшихся в журнале «Мир божий» за 1900 год и затем в отдельном издании, в девятом томе его сочинений[256 - в девятом томе его сочинений – мемуарист ошибается. Полное собрание сочинений Гарина-Михайловского включало восемь томов (20 книг) и было опубликовано в 1906–1910 гг. «В сутолоке провинциальной жизни» опубликовано в т. 4–5 (книги 10–12).].

На наших вечерах, или, как их в шутку называли «ассамблеях», бывало в те годы от ста пятидесяти до двухсот человек; устраивались они очень часто по всякому поводу. Так как квартира была небольшая, кровати и гостиная мебель выносились, не щадили зимой даже горшков с цветами, а из соседних домов приносились столы и стулья. Двери в коридоре часто не затворялись, так как везде стоял народ.

На этих вечерах происходили интересные споры по разным политическим и литературным вопросам. Некоторые из гостей были ярыми спорщиками: Чириков, Смирнов, Ашешов, Вакар[257 - Вакар Василий Модестович (1853–1914) – судебный следователь Саратовского окружного суда (1904), общественный деятель.], Чешихин, Маслов; а некоторые любили слушать, в числе последних был Горький. Горький любил вставлять меткое словечко, чисто народное, и одной фразой как бы резюмировал весь спор. Каждый вечер был свой «гвоздь»: то приезд известного исследователя раскола Александра Степановича Пругавина[258 - Пругавин Александр Степанович (1850–1920) – исследователь раскола русской православной церкви, сектантства и старообрядчества.], то визит описанного Пругавиным в «Русской мысли» за 1882 год, под заглавием «Апостол Зосима Широв», интересного сектанта Широва[259 - сектанта Широва – сведения отсутствуют.], и так как состав интеллигенции в Самаре часто менялся и политические ссыльные, возвращаясь из Сибири, останавливались в Самаре, поводов для вечеров было достаточно.

Особенно интересовались приездом известного путешественника Григория Николаевича Потанина[260 - Потанин Григорий Николаевич (1835–1920) – этнограф, путешественник, исследователь Азии, привлекался по делу о «сибирском сепаратизме» в 1865 году, был приговорен к каторге.], праздновавшего недавно свой восьмидесятилетний юбилей и одно время стоявшего во главе сибирского правительства. Потанин приезжал в Самару со своей женой[261 - Потанина Александра Викторовна (Лаврская, 1843–1893) – этнограф, была сестрой протоиерия В. В. Лаврского, супругой Г. Н. Потанина.] раз в два-три года. Жена его была сестрой местного протоиерея Лаврского[262 - Лаврский Валериан Викторович (1835–1918) – публицист, священнослужитель, протоиереей самарского кафедрального собора, венчал Пешкова (Горького) и Пешкову (Волжину) в 1896-м, брат А. В. Потаниной (Лаврской).], незаурядного священника, высокообразованного, товарища Николая Александровича Добролюбова и Николая Гавриловича Чернышевского[263 - Добролюбов Николай Александрович (1836–1861), Чернышевский Николай Гаврилович (1828–1889).]Потанин был небольшого роста, всё его лицо обросло волосами, из-под которых виднелись лишь большие умные глаза. Говорил он медленно и, когда рассказывал о своих путешествиях по Китаю и на Гималайский хребет, уносился в особый мир и не замечал окружающего. Он не любил споров и только изредка вставлял в них свое слово.

Несколько вечеров было посвящено испанскому путешественнику Дону Хименесу, читавшему доклад в петербургском Географическом обществе[264 - …испанскому путешественнику Дону Хименесу, читавшему доклад в петербургском Географическом обществе. Вероятнее всего, Хименес делал доклады о своих путешествиях в Москве и Петербурге. Так, в конце 1892 года на одном из публичных заседаний Императорского общества любителей естествознания, антропологии и этнографии при Императорском Московском университете было отмечено, что «испанский путешественник С. Хименес сделал на французском языке сообщение: «О Памирском вопросе» (Sur la question du Pamir et sur les confins russes en Asie centrale)» (См.: Протоколы заседаний Географического отделения Императорского общества любителей естествознания // Землеведение. Т. I. 1894. Кн. II. М.: Геогр. отд-ние Имп. о-ва любителей естествозн., антропол. и этногр. 1895. С. 5).]Дон Хименес, по приглашению строителя Закаспийской железной дороги и генерал-губернатора[265 - по приглашению строителя Закаспийской железной дороги и генерал-губернатора – имеется в виду Анненков Михаил Николаевич (1835–1899), бывший в разные годы новороссийским, бессарабским, киевским, подольским, волынским генерал-губернатором и принимавший во второй половине 1880-х годов участие в строительстве Закаспийской железной дороги. Впоследствии эта трасса стала частью Среднеазиатской железной дороги. См.: Назарьян Р. Г. «Русское чудо» в черных песках // Русский Мир.ru (М.). 2009. Июнь. С. 74–81.], отправлялся к нему, но застрял в Самаре.

Глава вторая

27 лет я был уездным следователем, из них четыре года жил в Старом Буяне Самарского уезда, а 23 года в Самаре. В мой следственный участок входила лишь часть города, остальная территория простиралась от Самары вниз по Волге, ниже города Сызрани, а по железной дороге – до станции Батраки, в шестнадцати верстах от того же города; так что в своей деятельности я сталкивался почти исключительно с крестьянским населением. Нередко я временно заведовал городскими участками и одно время исполнял обязанности судебного следователя по важнейшим делам. Окружной суд неоднократно избирал меня в члены своей коллегии, но все представления отклонялись Министерством юстиции[266 - Окружной суд неоднократно избирал меня в члены своей коллегии – избрание судебного следователя в члены окружного суда было обычным продвижением по службе. Тейтель имел отличные характеристики и рекомендации, но продвижения по службе ему пришлось ждать двадцать семь лет.], которое не находило возможности меня, как еврея, назначить в члены суда.

Кажется, в 1889 году, после повторного, энергичного представления меня судом, председатель суда Анненков получил от министра юстиции Манасеина, с которым он лично был знаком, запрос, считает ли он, Анненков, возможным настаивать на моем назначении, в то время как в Министерстве юстиции имеются сведения, что благодаря моему влиянию на администрацию в Самаре проживает больше трехсот еврейских семейств, не имеющих прав на жительство, и в моем доме происходят сборища неблагонадежных элементов. Председатель суда дал достойный ответ, подробно описав мою деятельность, как служебную, так и общественную; в доказательство моего судейского беспристрастия он указал на несколько дел, в которых были замешаны евреи. Но назначение мое всё-таки не состоялось. Спустя некоторое время я был в Министерстве юстиции и там, по просьбе одного знакомого, наводил какие-то справки. Директором департамента был в то время всесильный А. А. Казем-Бек[267 - Казем-Бек Александр Александрович (1844–?) – управляющий канцелярией Министерства юстиции (1882–1891), сенатор.]; он пригласил меня к себе в кабинет и, между прочим, сказал, что он, как казанский помещик, знаком с дворянами и земскими деятелями соседней Самарской губернии, что он от них слышал много хорошего обо мне, что он об этом неоднократно докладывал министру Манасеину, причем, по словам Казем-Бека, если бы Манасеин улучил добрую минуту расположения государя, он, будто бы, ею воспользовался бы, чтобы провести меня, как еврея, в члены суда. Манасеин тем более сделал бы это, что он ценит и уважает председателя суда Анненкова. В беседе Казем-Бек, между прочим, сказал, что вследствие неоднократных представлений меня судом и палатой, Манасеин поручил ему предложить мне принять православие.

Я ему ответил:

– Передайте министру: мое еврейство я не продам.

Самарский окружной суд при других председателях и министрах продолжал представлять меня в члены суда, но вплоть до 1904 года всё было безуспешно.

Как я сказал выше, в течение двадцати семи лет конфликтов из-за моего вероисповедания почти не было, хотя я сталкивался как с городским, так в особенности с крестьянским и помещичьим элементами. Между тем все знали, что я не только числюсь евреем, но и принимаю деятельное участие во всех еврейских общественных делах. Если и возникали какие-нибудь трения, то в самой Самаре, а не в уезде. С крестьянством у меня были самые простые, хорошие отношения.

О моем еврейском происхождении мне напоминали при производстве следствия очень редко. Хочу упомянуть о некоторых случаях. Когда я еще был судебным следователем в селе Старом Буяне, как-то раз, вернувшись из поездки по участку домой, я узнал, что в волостном правлении под арестом содержится неизвестного звания человек, высокого роста, атлетического телосложения, называющий себя бродягой. Говорили, что он беглый каторжник. Волостное начальство с нетерпением ждало моего приезда. Я немедленно послал за арестованным. Несколько полицейских десятских, казавшихся пигмеями в сравнении с арестованным, привели этого «каторжника». Последний свысока и иронически смотрел на свою стражу. Удалив этих караульных, я стал допрашивать неизвестного. На все мои вопросы он уклончиво отвечал и всё говорил «не наше». Наблюдая, как я составляю протокол, он сказал мне:

– Вы всё из белого делаете черное, а не то, чтобы черное, которого так много, сделать белым; ведь вы – еврей, а ваши предки – апостолы, они-то всю черноту изводить хотели, чтобы всё было бело и чисто.

Сидевшая в соседней комнате моя жена, Екатерина Владимировна, слышала его ответы «не наше» и, вообще, его разговор. Она вызвала меня и говорит, что в последней книжке «Отечественных записок» имеются сведения о новой секте, появившейся в Сибири, под названием «Ненашенцы». Последователи этой секты ничего общего не хотят иметь с существующим строем и всё говорят «это не наше». В «Отечественных записках» было описано столкновение генерал-губернатора Синельникова[268 - Генерал-губернатора Синельникова – имеется ввиду Синельников Николай Петрович (1805–1892), генерал-губернатор Восточной Сибири (1871–1874).] с одним из «ненашенцев». Синельников, посещая Иркутскую тюрьму, на все вопросы, предложенные им одному арестанту, получал ответ «не наше», причем упорный арестант не снял шапки перед Синельниковым, за что и был подвергнут телесному наказанию. Мы с Екатериной Владимировной взяли этого «ненашенца» в столовую и стали с ним душевно говорить. Екатерина Владимировна прочла ему выдержку из статьи «Отечественных записок». «Суровый каторжник» смягчился, заплакал и сказал, что он крестьянин села Кандабулак Самарского уезда, что за постоянную оппозицию по отношению к волостному начальству и к мироедам его по приговору общества сослали в Сибирь, что в Кандабулаке осталась его старушка мать, и бежал он из Сибири, именуя себя бродягой, чтобы только взглянуть на свою старушку.

– Я только взгляну на нее, да опять отдамся в руки, как это у вас называется, «закона». Эх, вам бы и вашей барыне следовало бы к нам, «ненашенцам».

Я его отправил, с возможными удобствами для арестованного, в село Кандабулак, предписав предъявить его местным жителям и матери, а затем немедленно прислать его обратно. Частным образом я написал земскому врачу Колпину, весьма симпатичному человеку, с просьбой устроить так, чтобы мать арестованного могла бы вместе с ним приехать ко мне. Через несколько дней они приехали, пробыли дня два, затем я дал возможность матери уехать в Кандабулак, а сына отправить в Самару.

В Самаре тогда временно находился незадолго до того гостивший у нас в селе известный исследователь раскола, наш друг Александр Степанович Пругавин. Я ему написал об этом интересном сектанте. Александр Степанович виделся с ним в Самаре, ходил к губернатору, много содействовал облегчению его участи, удобному возвращению его в Сибирь, при лестных отзывах высшей администрации.

В конце октября (дело было в начале восьмидесятых годов) в Самаре застряло несколько сибиряков, возвращавшихся с Нижегородской ярмарки. Я временно заведовал тогда городским следственным участком. Ночью за мною приехал полицейский пристав и доложил, что обнаружен амбар с массой краденого товара мануфактурного, бакалейного, галантерейного, что раскрыта шайка лиц, совершавших кражи из магазинов и скрывавших краденое в этом амбаре, а сейчас у амбара находятся губернатор, прокурор, вся полиция и им требуется мое немедленное присутствие.

Я поехал и застал следующую картину: в амбаре, наполненном разными товарами, находились крупные местные купцы, владельцы магазинов и их главные приказчики. Полиция предъявляла последним найденные товары для определения, из каких магазинов они были украдены. В стороне стояли члены шайки, молодые приказчики местных магазинов и несколько чужих, в том числе два молодых еврея. Среди купцов был владелец самого крупного бакалейного магазина А. И. Егоров, женитьба которого на дочери местного богача должна была скоро состояться. Я приступил к составлению протокола. Егоров, имевший претензию на красноречие, обратился к губернатору со словами:

– Ваше превосходительство, спасайте Самару от жидов, ведь во главе шайки воров, обкрадывавшей нас, стоят евреи; они, конечно, много краденого сбывали своим единоверцам, которых так много наехало сюда; мы просим ваше превосходительство войти в положение русского народа, ведь это разврат.

Я продолжал составлять протокол, а на другой день утром приступил к следствию. Оказалось, застрявшие в Самаре сибиряки, среди которых было два еврея, не достигшие 21-летнего возраста, вошли в сделку с некоторыми приказчиками самых крупных магазинов и устроили такую комбинацию: в магазин является один из этой компании, замаскированный сельским лавочником, просит отпустить ему двадцать фунтов мыла и столько же, допустим, крахмала, а приказчик, тоже член этой компании, отпускает вместо мыла чаю или другого ценного товара; вместо холста приказчик отпускал сукна, драпа, бархата, шелка и так далее. Всё это свозилось в снятый амбар, а затем из этого амбара сибиряки, тоже замаскированные, продавали его самарским же купцам, заявляя, что этот товар остался у них после Нижегородской ярмарки, и что, застрявши в Самаре, они продают его за полцены. Жадные покупатели, конечно, догадывались, что товар, должно быть, краденый, но, прельстившись дешевизной, покупали. Вся компания состояла из молодых людей, все они, сознавшись, принесли сами деньги, вырученные от продажи краденого. Сами обвиняемые помогли мне раскрыть всё это дело, причем выяснилось, что сам Егоров, так возмущавшийся «жидами», купил у этих сибиряков два ящика чая, украденного у его конкурента. Я объяснил обвиняемым-евреям, что они должны сказать мне правду, так как неосновательное привлечение Егорова будет зачтено мне как месть еврея, оскорбленного отзывами последнего о «жидах».

На второй день на вторичном допросе обвиняемые подтвердили, что лично продали Егорову два ящика чая Санина, что на боковой стороне ящиков имеется клеймо Санина, и что при них ящики из-под чая по приказанию Егорова были вынесены во двор магазина, где, по всей вероятности, они и теперь находятся. Это подтвердили и русские обвиняемые. Не дав знать полиции, так как я знал, что почти всё чиновничество – должники Егорова, а будущий тесть последнего – крупный хлеботорговец Углов – влиятельный гласный и играет крупную роль в Самаре, я прибыл в магазин Егорова и только оттуда послал за полицией и понятыми. Туда же привели всех обвиняемых. До прибытия всей этой публики я в магазине допрашивал Егорова и его главного приказчика, не покупали ли они случайно чего-нибудь у каких-нибудь приезжих. Этот допрос не мог смущать Егорова, так как все купцы были по этому поводу спрошены. Не предвидя возможности производства у него обыска, тем более что двор был занесен снегом, он гордо и возмущенно отвечал, что он, Егоров, у случайных людей не покупает, а имеет дело с крупными, серьезными фирмами. Показание Егорова было запротоколировано и им же подписано. Когда явилась полиция, понятые приступили к обыску. Долго разрывали снег на дворе, вытаскивали разный хлам, ящики не обнаруживались. Мое положение было незавидное. Я боялся, не обманули ли меня обвиняемые. Перспектива была довольно неприятная. Егоров, понятые и некоторые полицейские иронически улыбались. Обвиняемые, как евреи, так и двое русских приказчиков, усердно продолжали искать, и в конце концов два ящика с клеймом Санина были обнаружены. Краденый товар обнаружен был также у другого местного купца Ф. Оба они были привлечены мной к ответственности в самом мягком преступлении – в покупке заведомо краденого, хотя им можно было предъявить обвинение более строгое, как к соучастникам шайки.

Свадьба Егорова была отложена, и через несколько месяцев дело слушалось в Самарском окружном суде с участием присяжных заседателей.

Приглашены были лучшие местные адвокаты. Последние много и красноречиво говорили; значительную часть присяжных заседателей составляли местные купцы. Егоров и Ф. были оправданы, остальные подсудимые признаны были виновными, но, так как они чистосердечно сознались и никто из них не достиг двадцатиоднолетнего возраста, приговорены были к самому легкому наказанию. Против Егорова и Ф. я принял самую мягкую меру пресечения – подписку о неотлучке вместо позорного полицейского надзора. Я не стеснял их, Егоров часто получал у меня разрешения на поездки в Москву, Казань, Петербург по своим торговым делам. По окончании суда над ним он женился, построил громадный дом, был избран соборным старостой, сделал какое-то крупное пожертвование и в торжественных случаях облачался в мундир Ведомства учреждений императрицы Марии. Это дело хотя и создало мне многих недоброжелателей, но временно. Впоследствии всё сгладилось.

* * *

Обращено было внимание на мое еврейское происхождение и по следующему делу: в Самарском уезде становым приставом был некий К., женатый на сестре советника губернского правления князя К. Имея такое родство, он не только халатно относился к своим обязанностям, третировал население, как большинство полицейских того времени, но проявлял особенную жестокость. В мае 1879 года я получаю сообщение Каменского волостного правления, что в селе Каменке, где временно помещалась становая квартира К., в местном арестном доме, умер крестьянин Николаев, арестованный за буйство. Меня удивило, что о таком происшествии, не заключавшем в себе признаков преступления, мне сообщают. Заподозрив что-то неладное, я в пять часов утра поехал в Каменку, расположенную всего в двадцати верстах от села Старого Буяна, где я жил. Велев ямщику завязать колокольчик у дуги, я подъехал прямо к арестному дому и застал такую картину: полы и стены оказались только что вымытыми, из стен выдергивали крюк, на котором висела цепь. Старик сторож, трясясь, почти со слезами на глазах, рассказал, что накануне на базаре местный крестьянин, портной, выпивши, распевал песни недалеко от становой квартиры. Пристав с семьей на балконе в это время чайничали. Пение не понравилось становому и он велел портного Николаева арестовать. Будучи выпившим, Николаев сопротивлялся. Сотский и десятский набросились на него, стали его избивать и по приказанию К. отвели его в арестное помещение. Там приковали его к стене. Жена портного приходила хлопотать за мужа, но пристав велел и ее посадить в соседнюю с мужем комнату. Избитый, прикованный к стене, Николаев всю ночь мучился, умолял дать ему напиться. Жена всё это слышала, но ничего не могла сделать; стучала в дверь, кричала, плакала, на помощь никто не приходил. Сторож докладывал становому о криках арестованных, но тот не обратил внимания на это заявление. Любопытно, что в то время у К. был его старший сын, студент пятого курса казанского медицинского факультета, который знал о страданиях арестованных, но не посчитал нужным прийти им на помощь. К утру арестованный умер.

Становой пристав, узнав об этом происшествии лишь поздно вечером, распорядился немедленно уничтожить все подозрительные следы, смыть все кровавые пятна, выдернуть крюк с цепью. Он не подозревал, однако, что волостное правление сообщит мне об этом происшествии, и когда я внезапно приехал, пристав и его семья наслаждались приятным сном.

Разбудили его, когда я уже успел произвести осмотр арестного помещения, допросить некоторых свидетелей и жену умершего. Днем ко мне на квартиру явились допрошенные мною в арестном помещении свидетели, полицейские, сотские и стали говорить, что утром они дали неверные показания, в действительности же умерший портной был, мол, арестован не по приказанию станового, а по их собственному усмотрению. Однако они сознались, что явились ко мне с таким объяснением под влиянием угроз станового. Судебно-медицинское вскрытие установило, что Николаеву нанесены были тяжкие побои с переломами костей и он умер от потери крови.

Прокурором Окружного суда в Самаре был тогда Владимир Романович Завадский[269 - Ошибка мемуариста. Имеется в виду Завадский Владимир Ромулович (1846–1913) – юрист, бывший прокурором Самарского окружного суда (1873–1883). См.: Адрес-календарь Самарской губернии, 1882. С. 49.], талантливый, энергичный человек, боровшийся с полицейским произволом и злоупотреблениями. Высшая администрация его недолюбливала; с большим трудом и только благодаря его энергии ему удалось добиться от губернатора удаления пристава К. от должности и предания его суду. Предварительное следствие было произведено мною. К. судился и был приговорен к восьмимесячному тюремному заключению с ограничением прав.

Это дело, которое, как говорили тогда в сферах, было «создано евреем», доставляло мне много неприятностей, в особенности всякий раз, когда мне приходилось хлопотать за бесправных евреев в том же губернском правлении. Не имея возможности вредить лично мне, администрация мстила несчастным евреям.

Недовольные исходом дела К., чиновничество и дворянство стали распространять вздорные слухи о том, что я и моя жена стоим во главе какой-то политической партии, и что бесправные евреи скрываются у меня в селе Старом Буяне. Но энергичный прокурор, которого администрация побаивалась, не давал возможности лично мне вредить и на все доносы, посыпавшиеся на меня, энергично отписывался. Впоследствии время всё сгладило.

В конце девяностых годов из-за меня чуть не разыгрались еврейские беспорядки в Самаре. Заведывал я тогда временно городским участком. Незадолго до Троицына дня[270 - Троицын день – День Святой Троицы, отмечается православной церковью в воскресенье, на пятидесятый день после Пасхи.] из Троицкого собора на Троицком базаре совершена была кража со взломом. Я произвел внутренний осмотр собора. Началось волнение: еврей был в соборе, в святая святых, а между тем предстоит храмовый праздник. И вот духовенство и купечество, оскорбленные, будто бы в своем религиозном чувстве, начали волноваться, протоиерей с соборным старостой поехали к архиерею преосвященному Гурию[271 - Буртасовский Сергей Васильевич (в монашестве Гурий1845–1907) – был епископом Самарским и Ставропольским с осени 1892 года, епископом Симбирским и Сызранским с весны 1904-го.]Он, хотя и был ставленник Победоносцева[272 - Победоносцев Константин Петрович (1827–1907) – правовед обер-прокурор Святейшего Синода (1880–1905), был известен консервативными взглядами.], столп реакции и ревнивый исполнитель указа об отобрании у сектантов детей, трезво взглянул на дело и сказал, что хотя храм, действительно, осквернен присутствием иноверца, освящать его не следует, так как этот акт может породить массу слухов, возбудить чернь и дать повод к погрому. Архиерей пригласил к себе председателя суда Трандофилова и прокурора Смирнова[273 - Смирнов Николай Сергеевич – член Самарского окружного суда (1882).], состоялось совещание, и решено было прекратить всякие разговоры об освящении храма. Я и некоторые самарские евреи, знавшие об этом инциденте, пережили неприятныя минуты.

* * *

Коснулись моего еврейского происхождения и по следующему делу: в селе Ершовка Липовской волости Самарского уезда летом пропал работник местного зажиточного крестьянина Базыкина Яков Кормяков. Искали его везде – в поле, в лесу, в сухих колодцах. Нигде его не было. Стали говорить, что Кормяков убит своим хозяином и где-нибудь им спрятан.

Были довольно основательные причины для такого предположения. Как-то раз перед вечером, когда пригоняли скотину с поля, слышен был сильный крик Базыкина, неистово ругавшего Кормякова за то, что одна из лошадей отстала от табуна, и один из проходивших мимо видел, как Базыкин на задах двора набрасывался на Кормякова.

Спустя две недели в поле в нескольких верстах от села Липовка, на помещичьей земле, в сухом колодце было найдено сильно разложившееся тело, в котором братья признали Якова Кормякова. В колодце была солома нескольких сортов: овсяная, пшеничная, ржаная. То, что тело было обнаружено случайно мальчиками-пастухами, а между тем раньше, когда старики и полиция там искали, тело не было найдено, дало основание заключить, что Кормяков, убитый Базыкиным, был сначала где-нибудь спрятан, а затем свезен в этот колодец. Полиция приступила к дознанию и все предположения как будто оправдались: на заднем дворе Базыкина, под навесом у стены, оказалась засыпанная яма в рост человека, в этой яме были следы тех же трех сортов соломы, что и в сухом колодце; в чулане нашлась шапка со следами, по-видимому, крови.

Я приступил к следствию. Базыкин произвел на меня крайне неприятное впечатление. Спрошенные мною жители села давали самые неутешительные отзывы о нем. Характера он был крутого, вспыльчивого, дурно обращался с работниками. Его дядя и один из братьев за дурное поведение были сосланы по приговорам в Сибирь. «Туда и ему дорога!» – говорили жители про него.

Так как время было жаркое и труп успел сильно разложиться, я пригласил не уездного врача из Самары, а временно исполнявшего тогда обязанности земского врача Владимира Дмитриевича Орлова, впоследствии профессора Киевского университета по гигиене[274 - Орлов Владимир Дмитриевич (1856–1915) – врач, педагог, профессор Императорского университета св. Владимира со второй половины 1890-х.].Кормяков был признан своими братьями по особой примете: у него кисть была выворочена наружу, что оказалось и у трупа. Врач Орлов пришел к заключению, что хотя из-за сильного разложения тела трудно узнать личность убитого, по имеющемуся в полости живота разрезу можно полагать, что этот разрез мог быть произведен найденной у Базыкина шашкой, которую, однако, надлежит послать во врачебное отделение для исследования имеющихся на ней пятен.

Базыкин о яме и шашке дал такое объяснение: яма была вырыта для хранения летом провизии, шашка давно валяется в чулане, чуть ли не десять лет, привезена она была кем-то из родственников-солдат. На Кормякова хотя он, Базыкин, хотя и кричал, но не был «в сердцах»; куда делся Яшка, не знает. Он сам участвовал в поисках последнего, но не был в той группе, которая искала в поле и в сухих колодцах; он искал в лесу.

Целую неделю я возился с этим делом. С одной стороны, все улики как будто были налицо, а с другой – чувствовалась невиновность Базыкина. Разрез полости живота, покрытая ржавчиной шашка тоже внушали сомнение. Я распорядился перевести Базыкина в село Липовку, где и решил остаться до окончательного выяснения дела.

Оправдалась поговорка «Бог устами младенцев глаголет». На въезжей в Липовке дежурил вместо отца, помню, сотского Соврова, его четырнадцатилетний шустрый мальчуган – Ванюша. Базыкин содержался при волостном правлении недалеко от въезжей. Вечерами я посылал узнавать, что делает Базыкин, и получал один и тот же ответ:

– Стоит на коленях и молится Богу.