Яков Тейтель. Заступник гонимых. Судебный следователь в Российской империи и общественный деятель в Германии

Я благодарна за поддержку проекта германскому Фонду имени Герды Хенкель (Gerda-Henkel-Stiftung), который в 1996 году предоставил мне исследовательскую стипендию. По результатам исследования была подготовлена публикация «Союз русских евреев в Германии (1920–1935 гг.): урок истории», которая вышла в Иерусалиме в 2003 году[145 - Cоломински Е. Иди к униженным, иди к обиженным, там нужен ты…: К 150-летию Я. Л. Тейтеля и 100-летию еврейской эмиграции в Германии // Еврейская газета (Берлин). 2000; Solominski E. Wo es schwer lebt…: Jacob L. Teitel – Vorsitzender des Verbandes russischer Juden in Deutschland (1921–1931 гг.) // Die Trib?ne: Zeitschrift zum Vetst?ndnis des Judentums. Heft 16. 2002. S. 166–171; Соломинская Е. Союз русских евреев в Германии (1920–1935 гг.): Урок истории // Русское еврейство в Зарубежье: Статьи, публ., эссе // Russian Jewry Abroad: Essays and Memoirs. Т. 5 (10). Иерусалим: М. Пархомовский, 2003. С. 201–226.]К сожалению, в силу большого объема материала результаты исследования не удалось опубликовать полностью, а письма Я. Л. Тейтеля и его соратников предвоенного периода были опубликованы частично. Однако статья получила большой резонанс, многократно цитировалась, а тема Союза русских евреев в Германии привлекала в последующие годы все новые имена исследователей[146 - Пархомовский М. А. Действительно ли русским был «русский Берлин» // Заметки по еврейской истории. 2013. 20 мая. № 5 (164). http://berkovich-zametki. com/2013/Zametki/Nomer 5/Parhomovsky1.php; Будницкий О. В., Полян А. Л. Русско-еврейский Берлин: 1920–1941. М.: НЛО, 2013. 487 C.; Die Russische Revolution und das Schicksal der russischen Juden: Eine Debatte in Berlin 1922/23 / Hrsg. Karl Schl?gel und Karl-Konrad Tsch?pe. Berlin: Matthes & Seitz, 2014. 762 S. Также см.: впервые о Я. Л. Тейтеле: Гольденвейзер А. А. Я. Л. Тейтель // Еврейский мир. Сборник 1944 г. Иерусалим-М.: Мосты культуры; Гешарим-Минск: МЕТ, 2001 (репринтное издание), в послевоенный период: Капитайкин Э. С. «Весёлый праведник» – Яков Львович Тейтель // Евреи в культуре Русского зарубежья 1919–1939. Вып. 1. Иерусалим. 1992. С. 465–475. Впервые о Союзе русских евреев в Германии также см.: Maurer Trude. Ostjuden in Deutschland 1918–1933 // Hamburger Beitr?ge zur Geschichte der deutschen Juden. Band 12. 1992. – 972 S.]20 лет спустя я вернулась к этой теме, дополнив текст теми архивными и фотоматериалами, которые в данном издании публикуются впервые. Но причина не только в этом. Мир, и особенно Европа, снова обращается к историческому уроку беженства в поисках выхода из новых конфликтных ситуаций, которым, кажется, нет числа. К счастью, речь сегодня идет не о еврейских беженцах из России. Сложность же многих вопросов интеграции беженцев возвращает нас к историческому опыту предыдущих поколений. И будто не о прошлом, а о настоящем, звучат слова Арнольда Цвейга написанные в 1929 году: «Европа медленно постигает трудный урок совместного движения вперед – каждое школьное задание, чье решение обещает ей самой дальнейшее просторное жизненное дыхание. Русские евреи в Германии являются составной частью этой грядущей Европы – в этом не может быть никаких сомнений. Мы знаем, что сначала в Америке, позже – в Германии, сегодня в России происходит: преодоление внутренних границ, языковых барьеров, экономических границ, конкретно говоря, сегодня и в Европе присутствует это стремление к преодолению разрушения большого федеративного образования. Однако проблема (русских евреев в Германии – прим. Е. С.) решается не путем ее переноса на другое место. Она решается там, где над ней решительно работают»[147 - Zweig Arnold. Das Los der Gefl?chteten. S. 6.].

В 1990-е годы поток еврейских переселенцев из России и стран СНГ второй раз в ХХ веке устремился в Германию. Рост численности общин за счет новоприбывших формирует оптимистичную статистику, которая в ряде городов уже достигла довоенных показателей. Гигантский культурный архипелаг русской, а позднее и советской еврейской интеллигенции растворился в истории ХХ века – войнах, погромах, гонениях, политических репрессиях, кочуя по дорогам эмиграции, щедро делясь своим наследием с разными культурами. Большинство русскоязычных иммигрантов Германии сегодня понятия не имеют о том, что однажды еврейские беженцы из России здесь уже были. Впрочем, и евреи в России сегодня имеют слабое представление о традициях своих собратьев по вере до революции и в эмиграции. Вопросы отношений между русскими и евреями, немцами и русскими, немцами и евреям в XXI веке приобретают особую актуальность.

Возможно ли сегодня столь принятое в прошлом стремление к коллективным действиям? И что будет с обществом, с народом, если над идеями социальной солидарности возобладает разъединенность, эгоизм, радикализм – над разумом? И имеет ли будущее народ, утративший свою интеллектуальную элиту?

В конце немецкого издания своих воспоминаний Тейтель, обращаясь к теме преемственности традиций, вспомнил духовных лидеров своего поколения – писателя Шолом-Алейхема, врача-гуманиста В. И. Темкина и депутата первой Государственной думы В. Р. Якубсона. Понимая знаковую роль интеллигенции в развитии общества, он призывает будущие поколения к социальной ответственности и солидарности: «И если Вы поможете интеллигенции Вашего народа, то этим Вы окажете неоценимую поддержку литературе и науке всего человечества»[148 - Teitel JAus meiner Lebensarbeit. S. 212.].

Воспоминания Якова Львовича Тейтеля дают непрямые, но весьма полезные для современного читателя ответы на многие исторические или жизненные вопросы. Некоторые идеи Тейтеля покажутся современному читателю наивными, иные – простыми – уважать другие народы, помогать нуждающимся, содействовать просвещению детей и юношества, быть честным с близкими и с самим собой, а третьи – невыполнимыми, ибо то, что для одних является нормой, простым проявлением человеческого участия и заботы, морали и культуры, для других – наивным альтруизмом, для третьих – гражданским подвигом.

Книга воспоминаний Якова Тейтеля – рассказ о том, как услышать боль другого. О том, что нельзя оставлять человека в отчаянии и в безысходности, и о том, как приходить на помощь словом и делом, но таким образом, чтобы не возносился дающий, и не было покороблено достоинство нуждающегося.

Отмечая, что за глобальными задачами и пафосными лозунгами общественным организациям важно не забывать о страданиях одинокого человека, Тейтель в немецкоязычном издании своих мемуаров обратился к преданию из своего детства[149 - Данная история приписывается литовскому рабби Исраэлю Липкину (Салантеру, 1810–1883), основателю движения мусар, базирующегося на принципах самоанализа и высокоморального поведения, причем общечеловеческие ценности – спасение жизни человека и добрые дела ставились Салантером и его последователями выше религиозных правил. См.: Гительман Цви. Беспокойный век: Евреи России и Советского Союза с 1881 г. до наших дней. М.: НЛО, 2008. С. 58–59. Тейтель привел эту историю в немецкоязычном издании 1929 г., что позволяет сделать вывод, что с гуманистическими идеями и делами Салантера он познакомился не в детстве, а в эмиграции, через берлинских последователей раввина.]: «В местечке, где я жил случилось однажды то, что потрясло всю еврейскую общину. Это был вечер на Йом-Кипур[150 - Йом-Кипур – в переводе с иврита «День искупления». Самый важный из праздников, день поста и отпущения грехов.]Все евреи собрались в синагоге на Коль-Нидре[151 - Коль Нидрей – в переводе с арамейского «Все обеты» – молитва, читаемая в синагоге в начале вечерней службы Йом-Кипур. «Коль Нидрей» – первые два слова молитвы.]. Но раввина еще не было. Все евреи уже надели молитвенные одеяния. Но раввина все еще не было. Его начали искать, и нашли в жилище одного бедного еврея. Он укачивал там плачущего ребенка. Когда семидесятилетнего старца – мудреца и праведника – попросили объяснить свой поступок, он ответил, что проходя мимо этого жилища, услышал плач ребенка. Отец и мать ушли на молитву и оставили спящего ребенка одного. Ребенок проснулся, испугался и начал плакать. Веря в то, что Богу помощь человеку угоднее всех молитв, и что это дитя и было ему для этой помощи Богом послано, он стал успокаивать ребенка. Как хорошо было бы, если бы люди могли замечать страдания других людей, особенно тех, которые молча страдают и тем должны помогать таким образом, чтобы эта помощь подсознательно происходила. Вследствие войн сознание людей атрофировалось. С этим злом мы должны бороться со всей энергией!»[152 - Teitel J. Aus meiner Lebensarbeit. S. 212–213.].

Пусть эта книга станет венком памяти Якову Львовичу Тейтелю, а у его дела Человеколюбия и Добра, будем верить, найдутся достойные последователи в России и за ее пределами.

Яков Львович Тейтель

Из моей жизни за сорок лет

Я. Л. Тейтель (1850–1939)

Е. В. Тейтель (1858–1921)

Посвящаю светлой памяти моей жены, верной спутницы моей жизни – Екатерине Владимировне Тейтель

От автора[153 - Опубликовано: Тейтель Я. Л. Из моей жизни. С. 5–241. Воспоминания воспроизведены здесь по их первому книжному изданию, с устранением явных текстуальных дефектов издания, необходимыми по современным нормам русского правописания изменениями орфографии и пунктуации, раскрытием сокращений имен собственных и дополнением значимых для понимания текста примечаний. В отдельных главах публикатор взял на себя право сокращения детального описания расследований в связи с тем, что они представляют интерес более для профессиональной, чем для широкой читательской аудитории.]

Наконец-то моя мечта осуществляется. Мемуары, посвященные памяти моего лучшего друга, покойной моей жены, Екатерины Владимировны, выходят в свет.

Не будет «смирением паче гордости», если я скажу, что мои воспоминания – не мемуары большого человека, видного политического или общественного деятеля. Большими делами я не занимался. Всю жизнь я и жена оказывали людям мелкие услуги, приходя на помощь, по мере сил, обращавшимся к нам в трудную минуту их жизни.

В конце 1918 года мы приехали в Киев, где тогда жили мой сын со своей женой. Пробыли мы там до конца 1920-го. При нас было чуть ли не пятнадцать смен правительств[154 - чуть ли не пятнадцать смен правительств – за тридцать девять месяцев, с марта 1917 по июнь 1920 года, власть в Киеве поменялась четырнадцать раз: Временное правительство со 2 (15) марта по 7 (20) ноября 1917 г. Центральная Рада – 7 (20) ноября 1917 – 26 января (8 сентября) 1918 г. под председательством М. Грушевского. В этот период в Киеве боролись Войска Киевского военного округа, большевики, украинские силы, являющиеся сторонниками Центральной рады. 7 (20) ноября 1917 г. в Киеве была провозглашена Украинская Народная Республика как часть России, но не как независимое государство. Большевики пришли в Киев 26 января (8 февраля) и продержались до 1 марта 1918 г. Их приход сопровождался массовыми расстрелами всех, кто был против их власти. Центральная Рада, заключив Брест-Литовский мир с Германией и Австро-Венгрией, получила военную поддержку. Время с 29 апреля по 14 декабря 1918 г. киевляне запомнили как порядок при немцах. В это же время в Киев прибывают многие беженцы из Москвы и Петербурга. 14 декабря 1918 г. к власти пришел гетман Скоропадский, и в город вошли отряды Петлюры, провозгласив Директорию. Все русскоязычные вывески были в трехдневный срок заменены на украинские, однако вывески на польском и еврейском языках остались без изменений. Директория продержалась до 5 февраля 1919 г. 22 января 1919 г. был объявлен Универсал о соборной Украине (объединение УНР и Западно-Украинской Народной Республики). Большевики вернулись в Киев 5 февраля 1919 г. и пробыли в городе до 3 августа 1919 г. Далее власть менялась буквально в недельном и даже дневном темпе: УНР: 30 августа – 31 августа 1919 г. В этот день власть в Киеве поменялась дважды. Исторический бой, начавшийся на Думской площади, продолжился почти 100 лет спустя на Майдане. Добровольческая армия: 3 августа – 14 октября 1919 г.Большевики: 14 октября – 16 октября 1919 г. Добровольческая армия: 16 октября – 16 декабря 1919 г. Большевики: 16 декабря 1919 г. – 7 мая 1920 г. Польская армия: 7 мая – 12 мая 1920 г. Большевики пришли в Киев 12 июня 1920 г., после чего из Киева начался массовый отъезд всех, кто был не согласен с режимом. Ни в одном городе борьба за власть не доходила до такой интенсивности и до такой трагедии, как в годы революции и Гражданской войны в Киеве.]. Каждое из них своей жестокостью, насилиями старалось перещеголять своего предшественника. При нас на Украине были и страшные погромы. В самом Киеве, на наших глазах, грабили, резали людей, насиловали женщин, умерщвляли детей. Человек озверел.

Настоящее было мрачно, впереди никакого просвета[155 - В эмигрантской прессе очевидец так описывал жизнь в Киеве в это время: «Город в полном смысле слова вымирает. Нет ни воды, ни света. Ощущается острый недостаток хлеба. <…> в городе свирепствует сыпной тиф». Украина. В Киеве // Последние новости (Париж). 1920. 27 апр. С. 3.]. Оставалось одно прошлое, и вот я погрузился в это прошлое, стал им жить и изложил на бумаге то из него, что сохранилось в моей памяти. А вспомнить было о чем: целый ряд встреч с видными политическими и общественными деятелями, художниками, писателями; служба моя, чуть ли не единственного в российском судебном ведомстве еврея, в течение сорока лет; полувековая собственная работа по общественным делам.

В сырой комнате, при трехградусном холоде, в шубе, калошах, шапке, я диктовал свои воспоминания группе молодежи, которая окружала меня и согревала искренней любовью.

Выходящие ныне воспоминания доведены до начала великой мировой войны. Продолжением их будет рассказ о пребывании моем в Лондоне в самый разгар войны, о свиданиях с тамошними политическими и общественными деятелями, переезде в Петербург и Москву, Февральской Революции, Октябрьском перевороте, переезде в Киев, переселении в Берлин, о жизни русской беженской колонии и о работе моей в берлинских эмигрантских организациях.

Я буду счастлив, если судьбе угодно будет продлить мою жизнь, чтобы я мог увидеть в печати и вторую часть моих воспоминаний.

Под могильной плитой всякого человека схоронена целая всемирная история.

    Генрих Гейне

Детство

Яродился 1851 года 2 ноября[156 - 1851 года 2 ноября – в немецкоязычном издании своих мемуаров «Aus meiner Lebensarbeit: Erinnerungen eines j?dischen Richters im alten Russland» («Из моей жизни: Воспоминания еврейского судьи в старой России». Frankfurt, 1929), с предисловиями С. М. Дубнова и А. М. Пешкова (М. Горького), автор указал в качестве даты своего рождения, по григорианскому («новому») календарному стилю, 2 ноября 1850 года. Расхождения не только в числе, но и в годе рождения вызывали вопросы уже при жизни Тейтеля. По этому поводу он заметил в том же немецкоязычном издании мемуаров, что точная дата рождения не имеет большого значения («ну, одним годом больше, одним меньше – разница небольшая»), и объяснил путаницу неточностью ведения метрических книг в еврейских местечках. Сам Тейтель предпочитал считать годом своего рождения 1850-й. В русскоязычном издании мемуаров, воспроизводимом здесь, днем рождения названо 2 ноября по юлианскому («старому») стилю, принятому в России до 1918 года. Таким образом, по григорианскому, общепринятому теперь стилю, датой рождения Тейтеля должно считаться 14 ноября. На его надгробии на кладбище Кокад (Cimetiere de Caucade) в Ницце указана дата рождения: 15 ноября 1850 г. Мы исходим из этого указания.] в местечке Черный Остров Подольской губернии Проскуровского уезда. Дед мой по отцу реб Янкель Малишвецер – назывался он так по имени села, в котором арендовал мельницу, – известен был своим добродушием и гостеприимством. В Черном Острове у него был небольшой винокуренный завод: «Гарельня».

Он считался местным аристократом, встречался с польскими помещиками и детям дал приличное по тому времени образование. Отец мой знал польский и прилично русский языки, а на древнееврейском даже пописывал стихи, и слыл за свободомыслящего: носил платье европейского покроя. Когда введены были винные откупа[157 - Когда введены были винные откупа – имеется в виду введение в действие в 1847 году «Положения об акцизном откупном комиссарстве», которым были юридически закреплены элементы частичного налогообложения на продажу крепких напитков в России в рамках откупной системы. Закон устанавливал определенную цену на откуп вина для каждого города и уезда, числа питейных домов и прочее. Откупщик был обязан вносить в казну акцизно-откупную сумму, которая сообщалась на торгах, наделялся правами собирать акциз с питейных заведений и лавок, заключать личные соглашения с их содержателями и открывать питейные заведения.], отец служил по этим откупам «акциз-ником». Акцизники считались либералами и даже атеистами, так как они нарушали чуть ли не все шестьсот тринадцать правил, обязательных для правоверного еврея[158 - шестьсот тринадцать правил, обязательных для правоверного еврея – имеется в виду перечень основных религиозных предписаний в иудаизме, из которых 248 обязывающих выполнение заповедей и 365 запрещающих.].

Помню я себя с шестилетнего возраста, когда меня носили в хедер – первоначальную школу[159 - хедер (ивр.– религиозная начальная школа у иудеев. Учебные заведения такого типа были распространены у ашкеназских евреев; дети изучали там Пятикнижие (Бытие, Исход, Левит, Числа и Второзаконие) и получали начальные сведения о Талмуде.]Помню изможденного меламеда[160 - меламед (ивр.– учитель в хедере и в караимском начальном учебном заведении мидраше, занимавшийся обучением детей еврейскому закону и языку.] с рыженькой бородкой и его жену, несчастную женщину, окруженную многочисленной детворой.

Помещался наш хедер в комнате с земляным полом, учеников было около тридцати, все сидели на полу, тут же находилась и коза меламеда, учителя нашего, кормившая своим молоком всю семью. С удовольствием вспоминаю зимние вечера, когда мы возвращались домой с фонарями и песнями. Дома меня ожидали мать и сестры, и, так как я был единственным сыном, они меня сильно баловали. Мать моя была родом из пограничного местечка Радзивилова. Отец ее был содержателем почты, отпускал лошадей проезжим по казенной надобности, курьерам, фельдегерям и другим. При проезде лиц царской фамилии он садился на козлы рядом с ямщиком и правил лошадьми. Характера он был властного, считался гордецом. Властность унаследовала от него дочь, моя мать. В Черном Острове устроила она свою квартиру по-заграничному, с некоторым комфортом, что не особенно нравилось многочисленным родственникам, особенно родственницам моего отца. Лишился я матери, когда мне было лет девять. Она уехала из Черного Острова к моей сестре в город Ровно, где и умерла. Врезался в мою память ее прощальный взгляд, брошенный на меня, когда она садилась в пролетку, взгляд, полный любви и горести, как будто она предчувствовала, что больше меня не увидит. После смерти матери воспитанием моим занялась моя сестра Анна. Ей я многим в жизни обязан. Надо удивляться, как ей, девушке, выросшей в глухом местечке, удалось познакомиться с произведениями русских и немецких писателей. Всеми силами она стремилась дать мне европейское образование.

Как я сказал, отец мой служил по акцизу. В его ведении было несколько винокуренных заводов. В одном из них смотрителем был некий Розен, из Кременца Волынской губернии, большой знаток Библии. Тогда очень распространено было Пятикнижие с древнееврейским и немецким текстами. Розен был большой знаток также немецкого языка. Отец поместил меня у него, и тот занялся моими воспитанием и образованием.

Единственным светлым лучом тогдашней моей жизни был мой товарищ Трохим, сын заводского ночного караульщика, мой ровесник. С ним мы делили горе и радость. Полюбил я очень этого Трохима. Любил бывать в землянке его родителей. Отец его попивал, а мать горемыкала с ребятишками. Особенно она любила беловолосого Трохима и часть любви переносила на меня, одинокого сироту. В избе родителей Трохима я чувствовал себя как дома и не понимал, как можно не любить человека только потому, что он «гой» или «жид»[161 - «гой» или «жид» – распространенные в Российской империи пренебрежительные прозвища неиудея и иудея соответственно.]Я многим обязан милому Трохиму и его матери, типичной хохлушке[162 - хохлушке (разг.) – украинке.].

В ведении моего отца был также винокуренный завод в местечке Степань Волынской губернии. В Степани проживал реб Танхум Розенцвейг, пользовавшийся большим уважением местного и окружного населения.

Он уговорил моего отца отпустить меня с ним в Воложин[163 - в Воложин. Воложин – город в Белоруссии, к северо-западу от Минска, где находилась раввинская школа, одна из известнейших в царской России.], где он хотел определить меня в ешибот[164 - ешибот (правильнее иешивот (ивр.)) – множ. число от иешива (букв.: сидение, заседание), высшее иуйдейское религиозное учебное заведение по подготовке раввинов.], предсказывая блестящую карьеру раввина. Меня стали готовить к отъезду. Сшили соответствующий костюм, длинный капот-лапсердак, заказали пантофли[165 - капот-лапсердак – длинное черное пальто; пантофли (образ. от Pantoffel (нем.– легкая обувь, туфли.] и остальные принадлежности. К счастью или к несчастью, поездка господина Танхума не состоялась, и меня вместо Воложина отвезли в Немиров, где я стал готовиться к поступлению в гимназию. Признаться, я был плохо подготовлен и провалился на экзамене. Отец отвез меня в местечко Черный Остров, на мою родину. В этом местечке было четырехклассное дворянское училище. Называлось оно «дворянским» потому, что содержалось на средства местного польского дворянства. После польского восстания 1863 года[166 - После польского восстания 1863 года – имеется в виду национально-освободительное восстание на территориях Царства Польского, Северо-Западного края и Волыни, имевшее целью восстановление польского государства в границах 1772 года и жестоко подавленное русскими войсками. В ряде западных регионов это ускорило русификацию образования в начальных школах.] правительство ввело в училище строгую дисциплину, увольняло учителей-поляков и назначало чистокровных русских, старавшихся не о толковом преподавании своих предметов, а о насаждении русской государственности. Поступил я в это училище в 1865 году.

Не забуду скорбного лица учителя французского языка Кочаровского, всю жизнь объяснявшегося с учениками по-польски, а затем вынужденного говорить по-русски. Помню, как во время урока вбежал в класс смотритель училища и кричал на бедного Кочаровского за то, что во время перемен Кочаровский будто бы говорил по-польски с каким-то мальчиком. Нас, евреев, в училище было всего двое, я и Израиль Соболь, сын довольно зажиточных и интеллигентных, по тому времени, родителей. С Соболем мы подружились, жили на одной квартире. Платили мы за всё – стол и квартиру – пять рублей в месяц. Соседи нашего квартирохозяина завидовали ему, считая, что он нас сильно эксплуатирует, и переманивали нас к себе.

К нам, евреям, учительский персонал хорошо относился. Учитель русского языка Старевский в четвертом классе читал выдержки из речи, произнесенной в Житомире раввином Кулишером[167 - раввином КулишеромКулишер Иозеф Исаевич (1839–1916) – раввин Житомира, общественный деятель.], и объяснял ученикам значение образования для евреев. Поступил я в третий класс училища и при переходе в четвертый получил первую награду.

По окончании четырехкласснаго училища мы с Соболем решили продолжить наше образование в Каменец-Подольской гимназии. Оказалось, однако, что нам ехать туда нельзя: в тамошней гимназии преподавали естественную историю с третьего класса. Мы решили поехать в Житомир. Но каково было наше огорчение, когда, приехав туда, мы узнали, что для поступления в пятый класс должны держать экзамен не только по естественной истории, но и по греческому языку. Положение наше было безвыходное.

Мы узнали, что где-то в полесье Минской губернии имеется благодатный город Мозырь, что в Мозырской гимназии принимают всех обиженных судьбой, в особенности хвалили тамошнего директора гимназии Михаила Макаровича Изюмова. Мы соединились с компанией таких же неудачников, как мы, и на балагуле[168 - на балагуле – балагула (еврейский возница) нанимался для поездок между деревнями и местечками черты оседлости.] поехали туда. С нами ехали великовозрастные бывшие ученики житомирского раввинскаго училища, провалившиеся на экзаменах в житомирской гимназии.

В Мозыре мы узнали, что гимназия настоящая классическая[169 - что гимназия настоящая классическая – в российских классических гимназиях с четвертого класса изучались древние языки.]Мы с Соболем явились к директору Изюмову. Изюмов стал меня спрашивать по истории. Мои знания оказались не особенно солидными, но, по-видимому, его тронули наши рассказы о мытарствах, перенесенных нами, и он согласился принять меня и Соболя не в пятый, а в четвертый класс, с тем, чтобы весною мы держали экзамены по греческому языку за два класса – за третий и четвертый.

Значительный процент учащихся гимназии составляли дети лиц духовного звания. Польских детей было очень мало, а евреев человек восемь. Директор гимназии относился ко всем ученикам одинаково корректно. Часто он обращался к мозырским евреям, указывая на пользу образования и на желание правительства видеть в гимназии побольше евреев.

К сожалению, евреи не шли навстречу этому желанию. Еврейская масса – нищая, темная, забитая – еле-еле влачила свое жалкое существование и не помышляла об образовании. Детей местных евреев в гимназии не было.

Еврейское население Мозыря занималось мелкой торговлей и ремеслами. Культурно-просветительных учреждений, конечно, не было. Казенным раввином был Рафаил Кугель[170 - Кугель Рафаил Михайлович (18??–1905) – общественный раввин в местечке Мозырь Минской губернии, организовал там первую местную типографию. См.: Даманская А. Ф. На экране моей памяти; Таубе-Аничкова С. И. Вечера поэтов в годы бедствий. СПб.: Мiръ, 2006. С. 142.], отец известного публициста, редактора журнала «Театр и искусство» Александра Рафаиловича Кугеля[171 - Кугель Авраам (Александр) Рафаилович (1864–1928) – журналист, публицист, театральный критик, драматург, театральный деятель. О нем см.: Даманская А. Ф. На экране моей памяти; Таубе-Аничкова С. И. Вечера поэтов в годы бедствий. СПб.: Мiръ, 2006. С. 140–146.]Раввин старался о насаждении образования среди евреев Мозыря. Добродушный, толерантный, он был связующим звеном между ненавидевшими друг друга отцом протоиереем Тарнопольским[172 - Тарнопольский Георгий – протоиерей Мозырской соборной церкви, в 1886 г. – Минского реального училища.] и католическим ксендзом. Я часто бывал в гостеприимной семье Кугеля.

Зимою Мозырь засыпал, и, лишь с открытием навигации по реке Припяти, население оживало. Пароходы курсировали между Пинском и Киевом. Мозырь до такой степени был заброшен, что даже летом туда не заглядывали ни бродячие труппы, ни артисты. Когда я перешел в шестой класс, то поселился в польской семье Годецких. Готовил во второй класс их племянника. На Рождество и Пасху я ездил в деревню Ширеки, недалеко от Мозыря, к родственнику моего ученика помещику Доливо-Добровольскому. Отношения между помещиком и крестьянами были крайне враждебные. Помещики не могли мириться с новыми порядками[173 - не могли мириться с новыми порядками – имеется в виду отмена крепостного права в 1861–1862 годах. Реформой предполагались соглашения помещиков и бывших их крестьян о размерах земельного надела, а также другие обязательства обеих сторон, записывавшиеся в «уставных грамотах». Согласно «новым порядкам», освобожденные крестьяне были наделены правом решать споры со своими бывшими владельцами через волостные суды, что вызывало множество судебных конфликтов.], в особенности с тем, что они должны были являться по требованию волостного суда. Самолюбие их много терпело от отношения к ним волостных старшин и писарей, которые старались «досаждать» бывшему барину, уязвлять его самолюбие. Живя у Доливо-Добровольских, я проникся польскими тенденциями. На помещиков-поляков смотрел как на мучеников. Возможно, большое влияние на мое мировоззрение имели, к стыду моему, красивая паненка Мальвина и пани Филомена, жена Доливо-Добровольскаго, изящная молодая женщина.

У Годецких я жил до окончания гимназии. Учился сначала очень хорошо, получал награды, а затем стал больше заниматься чтением и, считаясь первым учеником по словесности, пользовался особенным расположением директора Изюмова.

Обычно ученики последнего класса гимназии перед окончанием обсуждали, кому в какой университет поехать и на какой факультет поступить. Особенным уважением пользовался в глухом Мозыре Московский университет. В Москве проживал мой двоюродный брат Владимир Тейтель[174 - Тейтель Владимир Исаевич (1810–1913) – кузен мемуариста, был ветераном Крымской войны 1854–1856 гг., управлял недвижимостью Камынина Ивана Степановича (1803–1874) – крупного московского предпринимателя, купца первой гильдии, благотворителя, временно исполнявшего обязанности московского городского головы с 1859-го. В. И. Тейтель был человеком просвещенным, интересовался литературой, познакомился в 1882 году, при участии А. А. Бибикова, с графом Л. Н. Толстым, который тогда занимался приобретением дома в Москве. Возможно, именно познания Тейтеля в области управления и перестройки домов стали поводом для этого знакомства. Одной из тем беседы Тейтеля и Бибикова с графом была его «Исповедь» (1881), тогда запрещенная. См.: Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Т. 48–49 / Предисл. Н. К. Гудзий, Н. С. Родионов. М.: Терра, 1992. С. 149, 253.]Отец мой списался с ним, и было решено, что я отправлюсь в Москву.

Материально я сильно нуждался. Кое-как сколотили мне денег на дорогу, сшили костюм, и я поехал в Москву. Дорогой познакомился с молодежью, тоже направлявшейся туда. Остановился я на Сретенке в меблированных комнатах «Россия». Это было в августе 1871 года. Я поехал к родственнику, жившему на Новинском бульваре, в доме Ахлестышева[175 - Ахлестышев Дмитрий Дмитриевич (1796–1875) – сенатор (с 1848 года), ветеран Отечественной войны и боевых действий в Турции, Польше и на Кавказе.]Тащился долго на ваньке[176 - на ваньке (устар.– на извозчике.] и заплатил за проезд, кажется, пятнадцать-двадцать копеек.

Отворила мне дверь старшая дочь моего родственника Катя, тринадцатилетняя девочка. Она очень приветливо меня встретила, и я тут же почувствовал, что мы будем друзьями. Была она тогда ученицей четвертого класса четвертой женской гимназии, на Поварской. По приглашению Владимира Исаевича и его жены я на другой день к ним переехал и стал хлопотать о приеме меня на медицинский факультет.

В то время поступавших в Московский университет подвергали испытанию по русскому языку. Нас всех, подавших прошения о приеме, собрали в большую аудиторию и предложили написать сочинение на тему «Петр Великий как преобразователь русской литературы». Тема была задана известным ученым, профессором Тихонравовым[177 - профессором Тихонравовым – имеется в виду филолог, историк, педагог Тихонравов Николай Саввич (1832–1893), бывший с 1870 года экстраординарным, а с 1871-го ординарным профессором Императорского Московского университета, впоследствии деканом его историко-филологического факультета, ректором, действительным членом Императорской Академии наук.], присутствовавшим в аудитории, когда мы писали. На третий день вернули нам наши работы, я единственный получил за свое сочинение отметку пять с плюсом. Но Тихонравов усомнился, сам ли я писал, и предложил мне на другой день прийти в аудиторию и в его присутствии написать на новую тему. Объяснялось это тем, что работа моя была, в общем, вполне удовлетворительна, но профессора удивила грубая ошибка, допущенная мною в слове «средние». Я написал «ы» вместо «и». Эта ошибка смутила Тихонравова, и он захотел проверить мои знания. Я написал сочинение на новую тему в его присутствии и удачно.

Поступив на медицинский факультет, я пробыл на нем несколько дней и перешел на юридический. Это был самый модный факультет. Новые суды только что были введены[178 - Новые суды только что были введены – имеется в виду судебная реформа Александра II – реформа судоустройства и судопроизводства, разработанная в 1861–1863 гг. и проведенная в 1866–1899 гг. Кардинальная реформа предусматривала создание двух ветвей судов – мировых и общих судебных установлений, каждая из которых имела по две инстанции (мировые судьи и мировые съезды; окружные суды и судебные палаты) и Кассационных департаментов Сената как общей третьей инстанции. Благодаря этому суд стал более гласным, открытым и устным. Существенно выросло требование к квалификации судей.]Имена выдающихся адвокатов пользовались большой популярностью. Спасович, Лохвицкий, князь Урусов, Плевако, Арсеньев и другие имели массу поклонников[179 - Спасович Владзимеж (Владимир Данилович) (1829–1906), Лохвицкий Александр Владимирович (1830–1884), князь Урусов Александр Иванович (1843– 1900), Плевако Федор Никифорович (1842–1908/1909), Арсеньев Константин Константинович (1837–1919) – известные в Российской империи в те годы юристы, адвокаты, судебные ораторы.]Уголовные процессы привлекали много публики[180 - процессы привлекали много публики – то, что было названо российской юриспруденцией много позднее «разглашением персональных данных», воспринималось российским обществом периода «великих реформ» как важный инструмент формирования в стране справедливого правосудия, находящегося под контролем общества и ответственного перед гражданами. Судебной реформой было разрешено присутствие на судебных разбирательствах публики и представителей прессы. Процессы, с выступлениями представителей сторон и гласным изложением доказательств, собирали много зрителей, имели резонанс, обсуждались печатью.].

Мало было профессоров, которые захватывали бы меня. Живого слова не было. Я поместил в «Петербургской газете»[181 - в «Петербургской газете». «Петербургская газета» – ежедневная политическая и литературная газета. Основана в 1867 году И. А. Арсеньевым.] заметку под заглавием «Из московского храма науки», в которой крайне отрицательно отнесся к составу профессоров юридического факультета. Действительно, пребывание мое там с 1871 по 1875 годы совпало с временным упадком юридического факультета.

Дом Владимира Исаевича был очень гостеприимен. Собиралась учащаяся молодежь. На вечерах происходили горячие споры по разным вопросам общественной и политической жизни. Хотя либеральный период царствования Александра II уже заканчивался и реакция сильно стала поднимать голову, крупные реформы – всеобщая воинская повинность, земско-городские положения – захватывали общество, и молодежь, конечно, не могла не интересоваться всем этим.

Самыми близкими моими товарищами были студенты-кавказцы: Лордкипанидзе, Кикодзе, Чконио, Зданович и другие[182 - Кикодзе Исидор Григорьевич (сер. 1850-х –?) – революционер-народник грузинского происхождения; Зданович Григорий Феликсовичпсевдоним Г. Майашвили (1854–1917) – революционер-народник и грузинский общественный деятель, был арестован в 1875 г. в Москве за перевоз нелегальной литературы. Сведения об остальных упоминаемых установить не удалось.].