Две тысячи журавлей

Две тысячи журавлей
Елена Юрьевна Свительская

Япония, 18 век. Юуки – хилый крестьянский мальчишка, мечтавший окрепнуть и стать опорою своей семьи. Вот только жизнь занесла его далеко от родных мест. Одиноким бродягою стал, никому не нужным. Всё, что осталось у него – подарок от ками: способность видеть богов и чудовищ. Но жизнь на границе миров – это не только дар, но ещё и проклятие. Нелюди не все дружелюбны, да и сил повлиять на них у Юуки нету. Как ему выжить и вернуться домой?

1-ый Синий

Ко встрече с божеством все готовились очень старательно. Все деревенские жители тщательно убрали свои дома, землю вокруг них, потом девушки дружно вымели единственную улочку в деревне. А уж как придирчиво селяне выбирали рис, рыбу, фрукты и овощи для угощения божества словами описать невозможно! Каннуси из нашего святилища долго и строго отбирал того, кому выпадет честь приготовить пищу для нашего Та-но ками. Он отведал еду, приготовленную каждым из претендентов, затем долго выспрашивал:

– Вы чем-нибудь болели в ближайшее время? Ваши близкие чем-нибудь болели? У вас в семье кто-нибудь умер в ближайшие месяцы? Так, а в дальней родне из других деревень?

И, едва выслушав ответы, продолжал допрос:

– Вам приходилось раниться в ближайшее время, так, что начинала идти кровь? Вам доводилось случайно или намеренно запачкаться чьей-то кровью? Так, а вы и ваши родственники в ближайшее время совершали что-нибудь дурное?

– Но позвольте, ну, это… – обычно к этому месту допроса некоторые уже начали трястись или смущаться.

– Нельзя позволить, чтобы еду готовил человек, запятнавший себя скверной! – строго говорил священнослужитель. – Если Та-но ками вкусит грязную пищу, он может разгневаться на нас – и лишить нашу деревню своего покровительства. – Так что вы должны быть честными. Ради блага всех нас вы должны сказать, запятнали ли вы, ваша близкая или дальняя родня себя каким-нибудь гадким делом?

Правда, надо отдать должное нашему каннуси: на этом месте он внимательно оглядывался и изгонял всех посторонних, дабы чистосердечному признанию претендента никто не мешал, а он мог оценить степень скверны, лёгшей на этого человека.

Я сидел на камне, с краю деревни, наблюдая за общими приготовлениями. С одной стороны, следить за всей этой суетой было сколько-то интересно. С другой стороны, мне было обидно, что все эти люди готовятся, стараются, а для меня дела не досталось. Дома хлопотали мама и сёстры, отец куда-то увёл младшего брата, делать что-то важное для хозяйства, а меня не взял. Я подумывал, не напроситься ли к соседям, вдруг что-нибудь поручат? Но пока боялся: в деревне меня не слишком любили, да и стоит ли людей от дел отрывать? Ладно, если наворчат, так ведь могут ещё и ударить.

Вздохнув, слез с камня, прислонился к нему спиной. Стал смотреть на землю, на камешки, кустики травы, расположенные поодаль от меня, а потому смазавшиеся в пятна. Если не считать того парня, что проворчал своей спутнице, что я – злостный бездельник, а также моего личного страдания от отсутствия сколько-нибудь важного дела, это было вполне терпимое занятие. Хотя и бессмысленное. Но вдруг и для меня найдётся дело, если буду сидеть на виду?

О, а вон тот пучок травы напоминает катану! А тот комок земли – воина! О, там два дерущихся самурая. И там, вроде, тоже два воина, только один почему-то сидит на коленях, гордо выпрямившись, а другой как будто стоит в стороне и плечи его как-то поникли, спина сгорбилась, рука сжимает рукоять меча. И между ними ещё пятно – кто-то пролил что-то – и напоминает, будто люди кучкуются. Да, ближе к тому, унылому, который стоит…

***

Ноги мои протирали дорогу босыми ступнями. Избитые, исцарапанные. Меня не несли уже, а просто волочили, подхватив под руки. По какой-то улице тащили.

Напрягшись, повернул голову.

Люди стояли по краю дороги и смотрели на меня. Кто с интересом, кто со страхом, кто с сочувствием. Должно быть, так гадко чувствуют себя пойманные звери, когда их достают из ловушки, чтобы добить.

Взгляд мой случайно столкнулся с другим взглядом. Лицо это как будто уже видел. И эти глаза… что-то в них было. Такое… знакомое…

Я стоял, раздираемый, виной и отчаянием. Среди пришедших проводить его в последний путь. Вот, осуждённый, державшийся спокойно, равнодушно оглядел собравшихся поглазеть или поддержать его. Вот взгляд его запнулся на мне. Ненависть, жуткая ненависть рванулась из его души и будто кипятком меня обожгла.

Я… я не хотел! Я не хотел! Простите меня! Но… вы же… вы же не захотите меня простить, верно?

Ни брани, ни порыва накинуться. Он просто устало и с пренебрежением перевёл взгляд. И это было хуже всего. Хуже самых ядовитых слов! Хуже прикосновения лезвия! Руки его не связали – из уважения – да и он не пытался сбежать. Жаль, что этот меч достанется не мне. Мне… очень жаль.

Меч взлетел в руках воина, выбранного его палачом. Нет… я не могу! Не надо!

Я рванулся вперёд, оттолкнул какого-то воина…

И не успел.

Он стоял на коленях, с прямой спиной и спокойным лицом. Меч взлетел красиво и чётко. И струя крови из его рассечённой шеи хлестнула меня по лицу, по глазам. Горячая кровь… его кровь…

Я не сразу стёр с лица горячую жидкость, не сразу проморгался. И не сразу смог увидеть очертания мира. А когда увидел неподвижное тело без головы, то у меня внутри что-то так сжалось, словно меня самого ударили мечом…

***

Дёрнулся, пребольно ударившись затылком о камень, у которого сидел. Голова гудела. Сердце билось быстро-быстро. Так быстро, что оно меня пугало. Да и спина вся взмокла под юката. Или это её вымочила его кровь? Но что я делаю тут?

Вскочил, огляделся. Та же самая улица, единственная в нашей деревне, всё те же самые дома с крутыми крышами, да малыми окнами. И на каждом доме у окна висят сардиньи головы и ветки остролиста. Да, я их мало вижу, только те, что находятся совсем рядом со мной, но эти очертания хорошо запомнил. И что-то в глазах застряло. Что-то мокрое, отчего мир начинает смазываться, и даже пространство вблизи меня становится мутным, расплывшимся пятном.

Кувшин с водой нашёл не сразу. Прислушался. Вроде шума особого рядом не было, значит, хозяева отошли. Наклонился над ним, разглядывая неподвижную поверхность. Постепенно мутные пятна стали чётче, и я разглядел своё отражение – худое лицо и тощее мальчишеское тело. Тело, которое было до отвращения хилое и даже выглядело младше своих лет. Я ненавидел смотреть на своё отражение, которое лишний раз напоминало мне о том, каким дурным родился. Но сегодня меня зацепило не оно.

Какое-то время вглядывался в отображаемое. И мне вдруг показалось, что из кувшина с сакэ на меня смотрит молодой парнишка. Точнее, он бы смотрел, но как это сделать, когда половину его лица залила кровь? Вот, даже глаза ему залила!

Я отшатнулся от кувшина и испуганно сглотнул. Сон… жуткий сон! Бред. Я в чём-то вымок, тёплом. Это кровь? Тьфу, это я вспотел. И вообще, просто уснул на солнце, вот и привиделся тот кошмар.

Хотя как ни были страшны бывавшие у меня кошмары, однако же ощущение, что это были только сны, и вот я уже проснулся, быстро успокаивало меня. А тут я даже семь раз вокруг деревни обошёл, но сердце всё ещё билось неровно.

Если честно, мне ещё не доводилось присутствовать на чьей-то казни. И мне ни разу пока не удавалось увидеть поединок самураев, закончившийся чьей-либо смертью. А те драки, которые случались между крестьянами, никогда не заканчивались смертью кого-то из дерущихся.

Да, было дело, был год неурожайный. Собрались тогда наши мужчины со своими орудиями, какие были у крестьян: пики, палки бамбуковые, лопаты – и пошли к нашему даймё, просить отменить или уменьшить налог в этом году. Три двери в его доме сломали, по ходу, проникли в амбар с рисом. Сидели там упорно, дня два, тихо сидели. Самураи хозяина, конечно, ходили, поглядывали, не украли ли мы чего, но так ничего и не украли. А они не спешили обнажать против восставших свои мечи. Так они ходили, а наши сидели и ждали в амбаре, тихо. Пока сам даймё не явился – благо он в ту пору в Эдо к семье не ездил, в своих владениях был – и не спросил, что тут устроили? Тогда и нажаловались крестьяне, что не прокормиться, тайфун большой был, да слишком заливали ещё дожди – и не вызрело урожая на всех. Видно придётся детей новорожденных душить, чтобы стало меньше ртов, чтобы выжить уже большим.

Воин подумал часа два или три, не слишком долго думал, впрочем, а посланники ждали терпеливо его решения, волновались, смилуется ли? Хозяин вернулся быстро и сказал, что, так уж и быть, налогов меньше соберут нынче, а самым нищим семьям он сколько-то риса из своих запасов даст. Однако не имели мы права приставать к нему с жалобами.

Вздохнув, выступил к нему сын старосты, младший. Сказал, что он этот поход организовал, он всех и подбивал сходить – ему и отвечать. Его как главного зачинщика и казнили, чтобы нам неповадно было восставать. Навесили на шею табличку о его преступлении, провели через всю деревню, предавая позору и, заодно, остальных селян устрашая, чтобы видели, к чему приводят бунты. Голову отсекли. Голову потом три дня держали на виду, а тело отдали для тренировок старшим сыновьям нашего даймё. Или, может, то отец им мечи новые подарил, вот и дал испытать?

Хотя, надо отдать должное хозяину: даже из-за бунта от обычаев не отступился – спутникам осужденного выдал связку медных монет, на последнее желание. Осуждённый колебался чуть-чуть – хотел отведать любимой гречишной лапши, но передумав, просил все монеты его отцу передать, пусть, мол, потратит на благо семьи. А сыну его удовольствия уже ни к чему. Какой там позор! Заступник! И думал-то в мгновения последние о семье! Все стояли, кто видел его в тот день, да плакали. И отец его горше всех.

И даймё наш, когда узнал, говорят, погрустнел. Сказал, что младший сын нашего старосты достойно держался и хорошо ушёл. И староста наш, сам из семьи самурая, когда-то добровольно отказавшегося от меча и принявшего заботу о земле, ходил гордый за сына. Но, говорили, украдкой плакала старая мать, долго плакала: сын же был её, сын!

И спасибо тому отважному юноше: тот год и зиму ту жители деревни сколько-то сносно пережили. И были девочки, среди детей родившихся той зимой и весной, живы. Но я лично казни той не видал – я тогда ещё крохой сам был. Года два или три. Хотя, конечно, я когда впервые услышал об этом достойном юноше, так сразу и запомнил эту печальную историю. Эх, если бы я так мог! Но я и лопату-то толком до дома даймё не донесу. Так что не получится у меня даже достойно умереть, на благо всех, да с преданностью о старших своих и о своей семье.

Но не видел я никогда крови, хлеставшей из ран. И, уж тем более, никогда не била меня струя из чьей-то крови по глазам. Словом, мне не стоило из-за всего этого переживать. Тем более, то был просто сон. Дурной, но всего лишь сон. И всё равно я ходил туда-сюда и никак не мог успокоиться.

– Десятого человека выгнал! – проворчал мой младший брат, проходя мимо меня. – Эдак вообще пищу божеству будет некому готовить! Как бы нам тогда от гнева ками куда больше не влетело!

– Ему виднее, – смиренно отвечал я. – Если что, может, найдётся чистый человек в ближайших деревнях?

– Ага, и до праздника и он успеет чем-нибудь себя запятнать! – вздохнул Такэру. – Кстати, ты что тут шляешься?

Тяжело вздохнул и признался:

– Мама мне ничего сегодня не поручила.

– Ну, ещё бы! – проворчал брат. – Ты бесполезен!

К нам подошла наша младшая сестра, Асахикари. Так незаметно подкралась, что мы заметили её, только когда она тронула наши локти. Мы вздрогнули, шарахнулись… и успокоились, увидев её улыбающееся лицо.

– А пойдёмте в святилище? – предложила девочка. – Вдруг нам каннуси или мико что-нибудь поручат?

– А тебе не надо тренироваться в танцах? – проворчал Такэру. – Ты уже не рада, что тебя избрали?