Две тысячи журавлей

Я сидел поодаль. С моего места было не видно священный паланкин с гостем, да, собственно, меня это мало расстраивало. Жевал рис, приправленный соевым соусом, но почти не чувствовал вкуса. Крестьяне выращивают рис, но сами редко его едят, так как он – для людей нужных и благородных, то есть, не для нас. Так что мне следовало бы обрадоваться такой возможности, но…

Барабаны бодро задавали темп празднику, вслед за ними звучали бронзовые гонги, флейта, сямисэн. Танцоры своими неистовыми плясками или медленными танцами развлекали трапезничающее божество и собравшихся прихожан. Вслед за взрослыми выступали дети. Моя младшая сестрёнка Асахикари танцевала, держа ветку цветущей камелии. Движении Аса-тян были простыми: она всего-то поворачивалась вокруг, да на разный манер взмахивала веткой, но отчего-то у семилетней малышки проявилось столько лёгкости в движениях, столько грации во взмахах рукавов кимоно, что все – и взрослые, и дети – застыли в восхищении. Я, признаться, был удивлён её выступлением, так как она никому из родных не сказала о том, что готовится танцевать во время мацури. Ах, как блестели её светло-карие глаза, когда она проскользнула в танце около меня! Казалось, лицо девчонки излучает нежный свет, а может, то просто место было такое, где по-особому падали солнечные лучи на землю. Признаться, у меня не имелось никаких достоинств, но я гордился танцем Асахикари, как своим собственным достижением. Сестрёнка была прекрасна!

Селяне пили, ели и танцевали всю ночь. На рассвете торжественно и тепло попрощались с ками. Каждый, будь то взрослый и ребёнок, норовил что-либо сказать покровителю деревни. Я поблагодарил его за защиту сестёр, родителей и брата от болезней. Хотя сомнение продолжало грызть меня изнутри.

Зажгли большой костёр, чтоб он осветил ками дорогу. Долго смотрели на огонь. Потом дружно убрали остатки еды. Нетронутую божеством пищу отнесли к каннуси. Подмели место, где происходила совместная трапеза людей и божества. И разошлись. Всем предстояло немного сна и последующие будничные заботы.

Мне не удалось сомкнуть веки ни на мгновение, так как неприятные думы терзали меня.

Существуют ли ками или нет? Я думал об этом несколько дней подряд, с того мига, как просыпался, до того мгновения, пока не ложился спать. У меня пропал аппетит, начала часто мучить бессонница. Такэру проворчал, что от меня одни беды, вечно им приходится со мной возиться, а помощи от меня никакой. Держался, старался улыбаться родным почаще, не подавать виду, будто меня что-то беспокоит.

Как-то мама затеяла стирку. Сёстры должны были ей помогать, но я напросился вместо них. Надеюсь, хотя бы постирать смогу нормально. А девочек попросил поупражняться в приготовлении обеда, пока я и мама будем у реки. Сёстры не возражали, а хозяйка дома насторожилась, услышав мою нелепую пользу. И всё-таки взяла меня с собой, навалила в мои подставленные руки такую кипу одежды, что с трудом дотащил. Увы, отцу в поле я ничем помочь не мог: уж слишком слабым уродился. Младший брат и то сильнее меня.

Какое-то время мы стирали молча. На берегу реки кроме нас никого не было. Нежно грело нас солнце, ласково журчала вода в реке. Около моих ног в слегка колышущейся воде резвились солнечные блики. Должно быть, вся поверхность реки представляла собой сейчас на диво красивое зрелище. Хорошо хоть мама может на него посмотреть.

Неприятные мысли вылезли неожиданно, нарушив наше мирное времяпрепровождение. Долго-долго, терпел, потом не удержался, робко спросил:

– Мама, а ками точно существуют? Есть ли у нашей деревни свой Та-но ками?

– Ах ты голландец эдакий! – мать змеёй взвилась с земли, замахнулась на меня палкой. – Да как у тебя язык повернулся?! Как ты посмел усомниться в существовании божеств?!

– Я… не хотел. Не надо! Не бей меня! – испуганно заслонился руками, слишком тонкими и слабыми, чтобы они могли хоть как-то спасти мою голову и тело. – Я верю! Клянусь, верю! Просто тогда, когда во время мацури Мамору уронил священный паланкин, тогда откинулось покрывало и там… там ничего не было… только лепестки…

– Ками скрыты от человеческих глаз! – прошипела мать. – Простые люди, тем более, такие никчёмные мальчишки, как ты, не смогут их увидеть!

– Но… если это… обман?!

Она стирала далеко от меня, однако я различил, как она подняла руку с палкой, которой ударяла по белью. Неужели опять меня побьёт?

Бросил выстиранное кимоно на берег и припустил по песчаной отмели. Женщина побежала за мной. Ох, так она меня быстро догонит: её ноги длинные и сильные, не то, что мои! Надо свернуть в лес.

– Куда ты одежду бросил?! – вскрикнули позади меня.

Догонит и побьёт. И отец далеко, не вырвет меня, не заслонит своим широким, сильным телом.

– Прости меня, Та-но ками! – выдохнул я, задыхаясь от бега, едва не налетев на сосну. – Я очень плохой мальчишка! Прости и защити!

Остановился, оглянулся. Между матерью и мной оставалось немного и, даже не видя её, понимал, что лицо у неё сейчас как у демона. О, ками, спасите!!! Я ещё недавно сомневался в вашем существовании, но умоляю вас, спасите!!!

Нырнул в заросли молодого бамбука, слишком густые, чтобы мать могла быстро пролезть между ними, а для меня, тощего и низкого мальчишки – самое оно. Задыхаясь и тяжело дыша, выскользнул на берег, около груды бледно-серых, почти белых камней. Неподалёку от меня трещал тростник, через который прорывалась моя мать. Ох, заросли закончились, а на берегу мне не спрятаться! Может, утопиться? И прощай тогда моя милая Асахикари, прощайте рассказы отца о битве Тайра и Минамото, о морском сражении при Дэнноура, прощайте всё жестокие люди, которым так нравится срывать на мне злость! О, боги, я не хочу умирать! Но я устал жить так!

Луч солнца выскользнул из-за грязных серых туч, упал на верхний камень, соскользнул с него вниз, на узкую щель у самой земли. Затрещали, зашуршали стебли тростника совсем рядом со мной. Она почти догнала!

Если там слишком узко, то я застряну ногами наружу – и тогда мать непременно побьёт меня, прежде чем вытащить, а если достаточно просторно, тогда отсижусь. А сумею ли вылезти? Да лучше я там с голоду умру, чем ещё раз попаду в руки разгневанной матери!

И я отчаянно юркнул в щель, мысленно призвав на помощь духов предков.

Боги оказались милостивы – в дыре было не только просторно, но ещё и песок, редкая трава были достаточно скользкими, чтобы смог быстро залезть внутрь. Там съёжился, обхватил колени. Сердце колотилось так, словно хотело растерзать тело изнутри и вырваться. А может это оскорблённый Та-но ками невидимый стоял около меня и, пользуясь своей силой, пытался вырвать из меня сердце? Ох, она же услышит, как я дышу!

Испуганно зажал рот рукой, задержал дыхание. Тишина. Может, она сейчас недоумённо стоит около груды камней или уже заметила в щели мои тощие ноги и набедренную повязку?

– Юки… – растерянно произнесла мать, стоящая шагах в десяти от моего укрытия. – Куда же ты пропал, Юки?.. Юки!

Мне уже поплохело, так и хотелось убрать тонкие пальцы, глубоко вдохнуть или шумно втянуть в себя воздух.

Зажал себе нос. В глазах помутнело. Камни, укрывшие меня, начали сжиматься.

– Да где ж ты?! – крикнула мать сердито.

О, ками, сохраните никчёмного и глупого мальчишку! Как мне дурно…

Что-то зашуршало в бамбуковых зарослях. Моя мучительница сердито вздохнула и направилась туда. Я задыхался, но всё ещё мешал себе дышать. Наверное, сегодня я так отчаянно взмолился к богам, что сама солнечная богиня отвлеклась от своих важных небесных дел, чтобы взглянуть на того, кто так громко кричал на земле, смилостивилась и указала мне на эти камни! И, поскольку Аматэрасу оказалась столь милосердной ко мне, ничем не заслуживающему её милости, ещё недавно дерзнувшему вслух усомниться в существовании духов природы и предков, я обязан сохранить её милость, должен укрыться от матери!

В голове зазвенело, и не то между камнями перестал проникать свет солнца, не то у меня в глазах потемнело.

О, боги, помогите мне выдержать!

– Да дыши уже, дурень! – шепнул мне кто-то в ухо.

От неожиданности убрал руку, повернул голову в сторону говорившего, ударился ею о камень, от растерянности глубоко глотнул воздух.

Спустя некоторое время пришёл в себя. Ушибленная голова болела, между камнями было мокро и холодно. Ещё бы, ведь на мне одето только фундоси! До того долго не дышал, что мне даже голос какой-то примерещился!

Какое-то время сидел, дрожа от холода, обнимая тощие, слабые ноги. Если бы не солнечный луч, указавший мне это укрытие, мать бы непременно нагнала меня и побила. И за что она меня так ненавидит?! Я же их первенец! И не назло же им я родился таким слабым, с такими плохими глазами, чётко видевшими шагах в двух-трёх вокруг меня! Да если б я выбирал, каким мне родиться, ужели ж выбрал такое тело? Ужели же я хотел, чтобы все злые сельчане и их жестокие дети подкрадывались ко мне, пользуясь моим слабым зрением, и били бы, швырялись в меня грязью, тухлыми овощами и рыбьими внутренностями?!

Шумно вдохнул и выдохнул.

Память, издеваясь надо мной, подкинула картины недавнего прошлого. В том числе, про рано зацветший ирис. Мне стало так грустно, как и в тот день, когда увидел у своих ног его раздавленный цветок и переломанный стебель.

Просидел в убежище несколько часов, прежде чем рискнул вылезти. К счастью, духи камней выпустили меня столь же охотно, как и прикрыли. Если б у меня было, что поднести им, непременно отблагодарил!

Солнце висело прямо надо мной. Страшно хотелось есть, но вернуться домой не осмелился. Лучше подожду до вечера и вернусь после отца. Тот не даст матери меня обидеть. Он добрый. Заботливый. Сильный. Вот только если у него будет хорошее настроение, отец начнёт рассказывать увлекательные истории о великих воинах и битвах, а я их так и не услышу. А вернусь пораньше – и мать обязательно накажет меня за святотатство и брошенную на берегу одежду, за мой побег. Эх, так и не помог ей со стиркой.

А есть хотелось. В реке около берега, почти у самых моих ног, насмешливо поблёскивала серебристыми боками большая рыба.

То ли глупость моя взыграла, то ли голод. В общем, я снял с себя фундоси, размотал и полез в воду, ловить тканью ту толстую рыбину.

На берегу вдруг мерзко засмеялись. Обернулся, сощурился, смотря на человека, отсюда казавшимся большим серо-жёлтым пятном.

– Рыбку ловишь, мальчик? – насмешливо уточнил незнакомый мне старик. – Ежели милость богов будет велика – и случится чудо, то не побрезгуешь ли ты есть добычу после этого?

Будь я на его месте, наверное, и сам бы потешался над худым, низким мальчишкой, снявшим набедренную повязку, развернувшим её и пытавшимся использовать вместо сети. О, боги, и почему людям так нравится надо мной смеяться? У меня на лбу, что ли, написано «смейтесь, пожалуйста, погромче»?!

– Знаешь, мне и самому хочется свежей рыбки, – добавил незнакомец миролюбиво. – А вода нынче холодная, брр! Давай я дам тебе мешок, а ты, когда поймаешь что-нибудь, поделишься добычей со мной?

Обычно мне не везло. И, уж тем более, с моим-то зрением, да при помощи ткани от фундоси или мешка я вряд ли что-нибудь поймаю! Но желудок ворчит, гложет меня изнутри, а домой возвращаться страшно.

Вылез из воды, опять обвернулся фундоси, хорошенько потёр руки о мокрый песок. Робко подошёл к старику, внимательно заглянул ему в лицо. Он был высокий, потому взирал на меня сверху вниз, но его тёмные, почти чёрные глаза светились добротой и озорством. А белые-белые волосы нагло выбивались из пучка на голове. Поверх дорожного кимоно он укрылся соломенной накидкой, на голову одел широкополую шляпу из того же материала. В руках у него был мешок. Он задумчиво оглядел меня, недовольно цокнул языком, потом с кряхтением сел, вывалил на сухой песок содержимое своего мешка: нож, старые палочки для еды, книгу, закупоренный длинный, узкий сосуд, небольшой свиток – бумага крепилась к узорчатому шёлку, валики были сделаны из тёмного дерева, а так же не то большой сложенный кусок ткани, не то свёрток.