Снежная Королева живёт под Питером

– А что за история? – спросил, зевая, только что проснувшийся деревянный Ваня, хозяин Конька-горбунка. Горбунок, однако, давно уже держал ушки востро, лёжа рядом со своим простоватым товарищем.

– Извините, – картонная Дама улыбнулась, оглядев с робкой надеждой весь партер, – возможно, вы не слышали о господине Чехове…

Куклы одновременно заговорили, так что слов было не разобрать, но, в общем, было понятно, что про Чехова слыхали практически все.

– Помните, один из его сюжетов о саде, – продолжала Дама, – о том, как за долги был продан чудесный вишнёвый сад…

Её прервали. Так уж здесь повелось.

– Это про сельское хозяйство?

– Болванище, это про сельское хозяйство буржуев!

– Заткнитесь, это про тонкие чувства. Одна дамочка, настрадавшись в Париже почти до смерти, вернулась в своё имение, а там долги…

– Умудрилась же в Париже страдать. От чего?

– В Парижах страдают только от любви.

– Там среди кавалеров тоже пьяницы попадаются, ей такой и попался. Все её деньги пропил. У неё дочка Анечка – чем ребёнка кормить?

– Анечке было уже семнадцать, коллега. А в родном имении помещицу ждала приёмная дочка Варя. Та постарше, деловая, все ключи от хозяйства у неё.

Дама из картона только хлопала ресницами из китайского шёлка и поражалась осведомлённости местного народца.

– Да, – продолжала она, – вы наверняка знаете, чем заканчивается эта пьеса?

– Продали сад её, чтобы на участки разделить для дачников, – помогал Даме кто-то из шкафа, – и уехала она назад в Париж.

Один из картонных спутников Дамы, господин с усами и во фраке, негромко спросил свою подругу о чём-то по-французски. Картонную даму как бы пробрал румянец.

– Мерси, Серж… Но я все-таки расскажу.

Весной 1904 года Любовь Андреевна Раневская продала своё имение под Ярославлем и с тяжелым сердцем, в слезах и глубокой печали вернулась в Париж. Она не питала надежды на то, что былая любовь к Жоржу возродится в её сердце, и жизнь подыграла ей: Жорж сначала встретил её, как и полагается любовнику, а затем, день ото дня стал терять свой пыл, а потом постепенно – и очертания человеческого существа.

К очередной весне (которая в Париже несомненно и вечно прекрасна, окутана ароматами цветущих деревьев, роз, фиалок и гиацинтов) все деньги, полученные Раневской за её поруганные сады, благодаря Жоржу, благополучно растаяли.

Уплатив последние долги за квартиру, они собирали вещи, чтобы съехать в каморку на окраине Монмартра. Жорж откупоривал последнюю бутылку вина, а Любовь Андреевна тихо плакала, в десятый раз медленно расправляя платье, уложенное в коробку. На счастье, именно в ту последнюю минуту в квартиру вошел Гаев, Леонид Андреевич, её родной брат, который приехал из Москвы без предварительного уведомления. И сестра бросилась к брату на шею.

Между Гаевым и Жоржем произошло короткое шумное объяснение: брат, узнав о положении сестры, выставил альфонсишку, за дверью пнув его как следует ногой. Гаев и Раневская сняли два номера в гостинице и спустились в ресторан поужинать. Сестра рассказывала о своих горестях, и ей становилось немного легче. Брат же поведал новости о России: о революции, о ценах в Москве, об ярославских знакомых, о своём беспокойстве за судьбу страны… Многое пролетело мимо ушей: почему-то перед глазами Любови Андреевны прозрачными картинками проходили комнаты оставленного дома и цветущего сада, лица Ани и Вари, даже покойного Гришеньки, первенца, утонувшего в родном пруду…

Вспомнилось, что сразу после продажи имения, она приехала на время в Ярославль, и вскоре Анечка сбежала со студентом Трофимовым, "облезлым барином", оставив матери письмо, полное торопливого счастья, заверений, мечтаний и множества цитат всё из того же Трофимова. Варя не покидала Раневскую до самого отъезда в Париж. Гаев сказал, что сёстры поддерживают связь друг с другом, но Анечку с Трофимовым он так ни разу не видел: они сбежали в Москву и там, говорят, поженились. Раневская в Париже получила лишь одно письмо от дочери. Анечка взахлёб рассказывала о новой жизни в Москве, о каких-то курсах, на которые записалась, о мечтах Трофимова переехать в Петербург – и совсем коротко, между делом, сообщалось об их браке.

Прогнав Жоржа, Гаев снял в Париже скромную квартирку. Они с сестрой прожили там несколько месяцев, когда вдруг через знакомых, узнали, что их знакомец, купец Ермолай Алексеевич Лопахин открыл в Ницце магазин. Гаев, забыв в одночасье свою давнюю неприязнь к Лопахину, тотчас поехал туда "повидаться", взяв с сестры слово, что та не будет искать встречи с Жоржем, пока брат отсутствует. Но Любовь Андреевна и не помышляла о романах – ни о старом, ни о новом. Сердце её пребывало в усталом покое. Она много гуляла, спрятавшись под густой вуалью, и даже читала что-то в Национальной библиотеке. Напоминавший безразличие покой в душе не омрачался ничем.

Гаев примчался вскоре: новости были, как он считал, потрясающими. Действительно, Лопахин – тот самый, чей отец служил в их поместье, тот Лопахин, что потом разбогател и купил их сад, "хам и кулак", – теперь держал в Ницце магазин итальянских тканей и льна из России, продолжал богатеть, и только на прошлой неделе купил гостиницу. Знаменитый курорт процветал, дело было верным. Гаев велел сестре собираться – Лопахин, как только услыхал об Любови Андреевне, предложил тотчас свои услуги. Раневская покорилась, особенно не размышляя. То ли устала думать о будущем, то ли хотелось вдохнуть солёный морской воздух, а там будь, что будет.

В Ницце, конечно, пребывало множество русских семей, но Ермолай Алексеевич украл от всех Раневскую, которая желала пожить без общества знакомых. Он поселил свою гостью в отеле, обманом убедив её, что за номер далеко вперёд уплатил Гаев (условившись с её братом, они сговорились скрыть сей факт). Сам Гаев почти сразу же вернулся в Париж, проведя с Лопахиным такой прощальный "мальчишник", что очнулся только в каюте корабля, отчалившего из Марселя.

Любовь Андреевна наслаждалась жизнью в одиночестве. Её балкон выходил на море и, если она не желала гулять, то почти весь день сидела там в подушках на кресле, дышала морем, читала, спала и ни о чем не думала. Так было до следующей весны.

Но как только побережье зацвело морем разноцветных роз, и всё это неистово заблагоухало, Любовь Андреевна, наконец, сознательно приняла ухаживания Ермолая Алексеевича. Справедливо было бы заметить, что с самого начала этот человек вёл себя в высшей степени деликатно и почтительно, не позволяя себе ни одного лишнего слова или действия, которые могли бы быть неприятны Любови Андреевне или не так истолкованы. Но в его намерениях не чувствовался расчёт, и, внимательно наблюдая за ним, можно было ощутить глубокий трепет его сердца.

Он вёл себя, разумеется, как добрый друг. Но Раневская, очнувшись весной, увидела, наконец, нежность, которую глубоко прятали. Да и розы, что он дарил ей, имели такой нежный цвет утра, что говорили сами за себя. Раневская видела его любовь, уважала его чувства, они грели её. Удивительно, размышляла она сама с собою, человек простого происхождения, а его чувства сделали бы честь благородному рыцарю!

..Нестерпимо болела душа о России. Раневская не раз передавала дочерям в письмах приглашения от Лопахина приехать погостить в Ниццу. Анечка отвечала, что ей всё некогда, но обязательно приедет, Варя всегда передавала привет, но только маме и дяде. Наверное, всё еще не могла забыть времени, когда Лопахина все считали её женихом, хотя всё закончилось, когда Ермолай Алексеевич уехал во Францию.

А Любови Андреевне очень хотелось увидеть девочек. Конечно, страшно было даже подумать о том, чтобы навестить старое поместье – или то, что от него осталось. Но Ярославль, Москва, Петербург отсюда казались такими манящими, как детство, и так хотелось опять многое испытать там!

Что испытать? Неизвестно. Может, просто зайти в Москве в Елисеевский купить отменного чаю, а в Ярославле отведать горячего пирога прямо на улице на масленицу, щедро зачерпнув в ладонь снега, смять его? В Петербурге сходить в Мариинку на оперу…

Как-то Аня прислала письмо, что у неё всё в порядке. Но за этим письмом последовала тишина, которая длилась и длилась. Сердце матери потеряло покой. Лопахин неуверенно успокаивал Любовь Андреевну, но всё русское население побережья Франции с утра до ночи гудело об ужасном положении России. Рассказывали страшные вещи, разносили всякие бредни и сплетни о царе. В подтверждение плохим новостям, всё больше и больше русских семей прибывало в Ниццу и устраивалось на жительство. А неожиданное письмо Вари посеяло настоящую тревогу: в письме её не было ни строчки об Ане.

Наконец, Любовь Андреевна решилась и попросила у Лопахина денег на дорогу. Гаев собирался приехать в Россию через неделю вслед за сестрой: он намеревался помочь ей побыстрее разыскать и забрать Аню, словно из горящей избы, а также по старой привычке плёл фантазии о каких-то своих важных делах в Москве. Лопахин взял с Любови Андреевны слово о скорейшем возвращении её с дочерьми. И вот уже вокзал в Марселе. Гаев покупает газеты, Ермолай Алексеевич целует у Раневской руку в перчатке, всеми силами скрывая слёзы. Она смотрит ему в глаза – удивительный человек! И только Богу останется известно: тот прощальный поцелуй в щеку – всё, что было тесного меж ними… Отчаливший корабль удалял их всё больше друг от друга. Судьба чертила свои загадочные символы. Был июнь 1914 года.

После долгого пути и пересадок в Европе Раневская прибыла в Москву поездом. И сразу же с вокзала Москва обдала прибывших из Европы странным ветром с новыми запахами, новой вонью, и новой, незнакомой прежде, тревогой: волнения в правительстве, митинги, часто переходившие в гуляния, аресты революционеров, громкие убийства. Хотя половина Москвы веселилась так, словно бы отпущен для жизни один день и не боле. Пили, орали, гуляли, курили, раздевались, плясали голыми, дрались, блудили, поджигали, воровали, поглощали кокаин – как в последний раз. Раневская сняла недорогой номер и стала ждать брата.

Вскоре, как раз в день приезда Гаева, раздался выстрел в Сараево. Гроза, сотворённая ветрами, разразилась, гром грянул. К поезду встречать брата Раневская пришла с заплаканными глазами и иглой в сердце, с самого утра начитавшись газет. Как только поезд прибыл и все пассажиры вагона вышли, проводник пожаловался незнакомой даме, махнув в черный проём двери вагона, что давно не возил покойников, – примета, мол, плохая. Как во сне Любовь Андреевна прошла по коридору к открытому купе: на диване сидел, откинувшись, её родной брат Лёня, мёртвый. Прибывший врач уверенно и скоро определил инфаркт.

Организовать похороны взялись какие-то энергичные людишки, которые выскочили вдруг как из-под земли. Любовь Андреевна, в своём почти беспамятстве и горе, доверила им лишние деньги, а потом недосчиталась и части того, что сберегла.

После похорон сидела в своём номере одна за застеленным тёмной скатертью столом. Перед нею на медном подносике стояла рюмка водки и яблоко: последняя забота помощников похорон. Тяжесть потери сменяли не менее тяжелые мысли: что делать теперь? Скорее разыскать Аню с мужем, и уже из номера надо бы съехать. Теперь о возвращении в Ниццу не могло быть и речи. Мельком, в последний раз в памяти мелькнул образ Лопахина на набережной Ниццы в минуту прощания, и исчез навсегда.

На следующий же день Любовь Андреевна сходила по адресу квартиры, которую снимали Трофимов с Аней. Двери открыл привратник и проводил к хозяйке – благородного вида даме. Дама пригласила Раневскую присесть и рассказала страшные новости. Оказалось, что год назад Трофимов бросил Анечку: как-то утром ушёл с чемоданчиком потихоньку, заплатив, правда, за месяц вперёд. Анна стала жить одна, продолжала ходить на какие-то курсы или на работу, почти не показываясь на глаза хозяйке. Но однажды ночью вся квартира проснулась от криков Ани. Вызвали врача, и тот сказал, умывая руки после осмотра, что девушка потеряла ребёнка, но всё в порядке – нужно только недельку полежать. А через пару месяцев после этого события Анна съехала. Дама проводила Раневскую до двери под руку, предложила чаю или валерьянки: та была сильно бледна и отвечала, словно во сне. Они присели на кушетку в прихожей, а потом привратник проводил Раневскую до гостиницы. В тот же день она съехала в самый дешёвый номер с окошком во двор.

Проходит пара месяцев, и вот Любовь Андреевна договаривается давать уроки французского: деньги вышли. Однажды в окошко номера глянуло лицо привратника, что помог ей добраться от аниного адреса. Тот сообщил Раневской, что искал её, нашёл не сразу, но на счастье – есть новости. Его хозяйка случайно повстречала на улице одного человека, что бывал у Ани и Трофимова. Тот сказал, что знает одно: близкая подруга Ани живёт на Старой Басманной, в комнатах над хлебной лавкой.

На Басманной Любовь Андреевну опять ждали недобрые вести. Там сказали, что две девушки, что жили здесь, недавно ушли на фронт сёстрами милосердия.

И вот Раневская окончательно, теперь уже без надежды остаётся одна, потому что на днях её письмо Варе вернулось с почтовой пометкой, что адресат по указанному адресу не проживает.

Она сняла ту комнатку на Басманной, где жила Аня. Через какое-то время от уроков французского пришлось отказаться. Москва постепенно наполнялась кровавыми безумствами: прежней жизни уж нельзя было сыскать ни в одном уголке.

Раневская устраивается присматривать за детьми. Но и эта семья вскоре уезжает из России, заперев квартиру в слабой надежде вернуться. Семнадцатый год наступил: зима лютая. Москва кажется полупустой, многие окна заколочены, по улицам ходить страшно, да и всё холоднее становится. И повсюду слышится не новое, но по-новому страшное слово "революция"…

Наконец Раневская, бывшая барыня и помещица, нашла место, которому очень обрадовалась: она устроилась посудомойкой в один ресторан, и ночевала тут же на кухне, на коечке за занавеской. Там и встретила она революционную осень, которая навсегда отрезала всех от прошлого. Началась новая жизнь.

Ресторан по-прежнему работал. Сюда ежедневно заваливались пить на круглые сутки какие-то сборища разного толка: отряды пьяных поэтов, "прилично" одетые дамы – воровки кошельков, офицеры и прочая. Всё это пило-ело, орало, било посуду, устраивало митинги. Потолок над посудомойкой ходил ходуном, но часам к трём ночи стихало, и Любовь Андреевна, домыв посуду, пряталась за занавеску. Там, при свечке, она доставала кусочек сохранившегося у неё чудом французского мыла, умывалась и смазывала руки остатками дорогого крема. Она тушила свечку сразу, стараясь заснуть поскорее и не думать, ничто и никого не вспоминать.

Сердце, та великая замена практичному уму, то сокровище, которым обладала эта женщина, разговаривало своим языком. Не словами. Сердце жило в ожидании чего-то, как последней надежды. И оно не солгало, потому что лжёт только ум: так он создаёт пищу для себя – суетные мысли.

Однажды в это подземелье чудом явилась Аня. Раневская молча обняла дочь, и они ушли. На квартирке Ани поселились они теперь вместе. Сердцем слушала мать историю дочери. Вечный студент Трофимов, что грезил утопиями, сманил Аню за собой навстречу счастью, в Москву, где он его и нашёл в революционном кружке. Рвение его к непонятным для Ани новым берегам постепенно открыло ей жуткое убожество, до которого дошёл этот человек. А дальше судьба расставила всё по своим местам.

Когда Анечка обнаружила, что беременна, Трофимов-революционер заявил, что теперь не время предаваться буржуазным радостям семьи и, постепенно отдаляясь, однажды совсем оставил Аню – одну и в интересном положении. Вскоре случился выкидыш. Чуть оправившись, она поехала было к тётке в Ярославль, но оказалось, что графиня уехала в Англию "с вещами", как сказал привратник. Тогда Аня разыскала в Ярославле Варю по адресу на её письмах и жила у неё, пока душа не залечилась немного.

Варя же, после отъезда Раневской во Францию, осталась в Ярославле. Ей чудом удалось удержать Гаева от привычных чудовищных растрат вырученных от имения денег и почти силой отправить его в Париж к Раневской, потому что та уж давно не писала. И стала Варя жить, поступив экономкой, сберегая по возможности оставленные Раневской для неё деньги. Это Лопахин помог с работой, где платили прилично: удалось скопить немного. Потом тот уехал из России, оставив Варю окончательно без надежды обзавестись семьёй и в печали. Но когда со своим горем приехала к ней повзрослевшая Аня, Варя возродилась в помощи сестре.

Поправившись, Анечка уехала в Москву, работала с подругой в магазине, а потом обе ушли на фронт, где служили при госпитале. Когда Аня вернулась в Москву, то опять стала искать работу, а это было очень непросто, так как вокруг уже поднималась муть перемен. Благодаря своей грамотности и ухаживаниям одного писаки, получила место в редакции газеты. Когда случился переворот в октябре семнадцатого, газета быстренько заговорила голосами победителей.