Снежная Королева живёт под Питером

– Румби, мне надо начать любить жизнь. Это так хорошо! И выгодно: односторонней любви же не будет, раз везде гармония.

– Приятные хлопоты, – жмурился деревянный, – только не торгуйся.

..Mастер шёл по хрустящему ковру снега, придерживая поднятый воротник пальто. В чемоданчике, закутавшись в его рубашку, дремали Румбольто и Сисита.

А вокруг дышал мир Любви. Да, кое-кто в этом мире ещё дремал, как куклы в чемодане и жемчуг в ракушке. Но некоторые уже проснулись и чувствовали себя его неотъемлемой частью.

Феи в укропе

"Приютским детям Бог пошлет…"

Франсуа Вийон.

Два скомороха, Прошка и Ерошка, пробирались в темноте шкафа к щели света. Они невольно наступали на других кукол, как вдруг на их пути возникла непреодолимая преграда – громада куклы по имени Дама Жигонь, французский персонаж времен их буржуазной революции.

Это была пышная тетка в зелёно-чёрном полосатом корсете с красной шнуровкой, с чёрными кудельками волос, прилепленных к маленькой головке. Брови её были также угольно-чёрны, а рот – страшно красен. К тому же, по роли она без конца рожала. Причём сразу взрослых и усатых кукол-солдат, кукол-художников и прочий сброд.

– А пройти можно? – опасливо спросил Прошка.

– Вы же сейчас не будете рожать? – вежливо осведомился Ерошка. Дама Жигонь повернула в их сторону свою маленькую свирепую головку и произвела ртом неприличный звук.

– А ещё француженка, – ошалел Прошка.

– Брешут, что они очаровательны, – заключил Ерошка.

Куклы заворчали разными голосами тут и там:

– Господа, куда вы прётесь?..

– Эти русские вечно выпендриваются…

– Ребята, на места, я – директор…

– Мы к шкафиной щели, – виновато сказал Прошка.

– Воздуха хочем, – оправдывался Ерошка.

– Сидеть! – рявкнула басом Жигонь, и всё стихло.

Через минуту звенящей тишины послышался шёпот:

– Сядьте же, а то она родит.

В следующий миг послышался мощный удар, дверь шкафа распахнулась, и внутрь хлынул солнечный свет из окна напротив. Это сделала Жигонь своей крохотной, но крепкой головёнкой с буклями.

– Браво, – сказали некоторые механически.

Жигонь зевнула и заявила:

– По Парижу скучаю.

– Кто же по нему не скучает, – послышались голоса.

– Мадам, – сказал деревянный еврейский Портной, галантно поцеловав Жигонину лапу, – от вас ещё не было сказки!

Все попросили что-нибудь о Париже.

– Об одном парижанине пятнадцатого века, – помолчав, сказала Жигонь. – Его звали Вийон, Франсуа Вийон. Он родился в Париже и прожил жизнь поэта, бродяги и пьяницы.

– А он так и не смог ничего получить за свои стихи, чтобы не бродить? – спросили несколько голосов сразу (куклы знают горькую сторону странствий).

– Хорошо получают издатели после смерти автора, – со знанием дела кивал себе деревянный еврей.

– Именно, – басила дальше Жигонь, – но мой рассказ – о следующей жизни Франсуа. Родился он опять мальчиком, но теперь здесь, в России. А точнее, в затерянном уральском городишке под названием КукишИ.

– Вот тебе и на, Париж! – присвистнул всегда грустный Пьеро.

– Давайте же послушаем, братцы.

И Жигонь загудела.

Ваня Августов поступил в Кукишёвский детский дом пяти лет от роду. Мальчик оказался немым. Его спросили, как зовут, может Ваня? Он кивнул. А фамилию дали в честь месяца поступления.

И правда, в ту пору млел август, и в Кукишах всё было пышно-зелено. Ваню помыли, одели и отвели к его кровати. Он сел на неё и оглядел всё вокруг с выражением полнейшего счастья.

С рождения Ваня помнил темный закопчённый сарай, который был его родным домом, а из живых существ – какую-то смердящую массу, из которой иногда появлялись кулаки и били его. Мальчик даже не смог бы сказать, что это было – мать или отец.

Однажды эта масса застыла на полу и больше не двигалась. Через пару дней она стала так смердеть, что Ваня изо всех сил пополз на воздух. Когда мальчика нашли, у него была дистрофия, и он был очень маленьким для своих пяти лет.

Учуявшие вонь соседи зашли к ним во двор и заявили куда следует. С того момента Ваня совершенно не чувствовал себя несчастным. Его накормили нежной, тёплой, белой, сладковатой кашей, которая стала самым драгоценным яством на всю ванину жизнь. Кожа на руках, ногах, животе, спине и попе перестала чесаться и жечься, – её мыли и смазывали чем-то мягким и приятно пахнущим.

– Это что, в Кукишах обслуга по первому классу? – спросил Прошка.

– Мазали детским кремом, а кормили манкой. Всё познаётся в сравнении, – двинула в его сторону бровями Жигонь.

– Простите, мадам, за что же бывшему поэту такое детство? – вставил еврейский Портной.

– Вийоном он сам пил-гулял будь здоров, – хрипло залаяла Жигонь. – Наверное, у него и брошенных деток было… А наживал он их часто с последними девками, которые за детьми не собирались ухаживать (тут она, между прочим, протянула ручищу и вытерла нос какому-то наполеоновскому солдатику). Вот и сам он узнал теперь долю такого младенца. Да детство ему не всё плохое досталось – только четыре года, а на пятый – манка с небес.

– Знаете что, – ехидно подметила куколка женского рода в компании жигониных сынков-художников, – вот всегда так на творческих людей наговаривают: пьяница и бродяга!

Пьяница, бродяга, вор и хулиган. Хотя, я не сомневаюсь, что это он тоже делал творчески, талантливо; страдал, много осмысливал, – включился в разговор гундосый Старичок с книгой. – Вот пожалуйста – стихи Вийона:

"На днях, незадолго до Рождества,

К Сигошке-медвежатнику в кабак,

Гляжу, уфиздипупила братва.