Снежная Королева живёт под Питером

– Давно…

– Когда?

– Во времена крестовых походов, сударыня. В маленьком замке, в горах, в небольшой зале, у огня барон Робер глядел на пламя.

– Наверное, он думал о любви. Наверняка! – циркачка живо, как обезьянка, перескочила на колени своего атлета. – Кто же она?

– Графиня Альда. Когда Роберу исполнилось семь лет, его отдали отцу Альды в обучение – пажём, затем оруженосцем. Он вырос вместе с братом Альды, с ним ушёл служить королю, потом – в крестовый поход. Брат Альды погиб, Робер продолжал воевать, потом опять служил при дворе. И только узнав о смерти своего отца, вернулся в родные края.

Запершись в опустевшем замке, он впервые ощутил, как отвратительна была его жизнь. Во сне он видел лишь поля сражений, жидкую грязь, красную от крови, слышал яростный стук оружия, крики изрубленных и заколотых. Очень редко, как бы облегчая его ночные видения, ему снилось штормовое море.

Постепенно он стал заниматься хозяйством, объезжал своё баронство, деревни, укреплял и ремонтировал замок, без разбора читал книги, без цели что-то искал в них. Он хотел, чтобы что-нибудь изменилось, забылось прошлое, началась совсем новая жизнь. А какая – новая? И откуда бы она взялась – непонятно. И вот однажды, находясь в плену у мрачных мыслей, как в могиле, он вспомнил об Альде.

Он нашёл её молодой вдовой, одиноко жившей в своём замке в долине, похоронившей отца, брата и мужа. Она была хороша, свежа, задумчива, но не грустна. Одиночество ещё не отравило её своей тоской: она разводила цветы, возилась с целебными травами, подрисовывала облупившиеся росписи на стенах и очень обрадовалась, увидев Робера. Заплакала, обняла его и повела обедать. В душе его затеплилась надежда, что новая жизнь на пороге.

Робер стал часто приезжать к ней, они гуляли в саду или верхом, он старался каждый раз привозить ей что-нибудь интересное, забавное: книгу, игрушку, вазочку, цветы или котёнка. Он наблюдал её, хотел узнать её мысли о нём, о любви вообще, о её желаниях.

Но вот настала зима, и заморозила все любовные грёзы. Альда слишком серьезно увлеклась вышиванием какой-то картинки, почти не разговаривала, мёрзла, позёвывала, и очень редко за ужином после вина её глаза становились присутствовавшими. Она нежно подшучивала над Робером, потом по её просьбе он читал ей в креслах у огня. Альда слушала и засыпала. Он смотрел, как розовый свет огня танцует на её лице. Потом эти зимние встречи стали всё более редкими, он чувствовал её скуку и не знал, что делать. Заговорить о любви? Среди сугробов? Вдруг она обидится и не захочет его потом видеть?

Второй день визжала метель. Настонавшись, она разрешилась тихим снегом, который всё падал и падал, отрезая путь к Альде. Барон сидел в своём замке у огня, пил вино и пытался представить, как бы он жил с Альдой вместе, но мысли лениво расползались. В его ногах лежал пёс Матиас и яростно скрёб зубами кость, славный пёс, крупный, сильный. Альда любит наваливаться на него всем телом и называет ненавистником кабанов…

Зимой темнеет рано, слуги ужинают на кухне, – слышен звон посуды и… кто-то открыл ворота? Барон подошёл к окну. Слуга Жильбер впустил двух закутанных в плащи людей. Доложил господину: бродячие певцы, – гнать или оставить? Старший из бродяг, испанец или араб, небольшого роста, с бородой и одним глазом, темпераментно, красивым слогом, как с театральных подмостков объяснил, что он и его спутник побывали в Египте и Магрибе, оттуда переправились в Испанию, знают песни, баллады, загадки, танцы и просят приюта хотя бы на несколько дней. Барон заметил, что путники очень устали, хотя и готовы были продемонстрировать своё искусство. Он оставил их, а на следующее утро о них позабыл, потому что вдруг вернулась весна. Снег почти стаял за ночь, солнце слепило и грело, воздух был влажным и тёплым. Точно того и ждали, обезумели птицы.

Барону захотелось увидеть Альду. Тут он вспомнил о менестрелях и велел позвать их: какой будет Альде сюрприз! Но сначала их надо бы получше рассмотреть.

Робер услышал шаги за дверью, вот она уже начала открываться, – это были последние мгновения его прежней жизни, спокойной и скучной. На пороге открытой двери стоял молодой менестрель, спутник испанца. В миг встречи их глаз барону показалось, что он получил стрелу в лоб; охватившее его странное чувство, словно бросило его в волны моря.

Человек поклонился, отошел к окну и стал настраивать свою виолу. У него были золотистые каштановые очень длинные кудри, изящные черты лица, чистый лоб. Вошедший испанец ударил в барабанчики, прикреплённые к поясу, и спел старинную испанскую балладу. Роберу понравилось, он налил им вина, и они до обеда беседовали о Востоке: об обычаях, оружии, винах и ядах, султане, женщинах, магии, книгах, древних тайнах и пряностях. Отказавшись от двух лошадей, странники сели на одну и, похвалив между собой знаками лошадь барона, отправились к Альде.

Навстречу им выбежал паж с заплаканными глазами и сообщил, что его госпожа больна. Барон поднялся в комнату Альды. Ступая по мягкому ковру, он подошёл к кровати. Глаза Альды были закрыты, лицо в испарине, дыхание еле улавливалось. Старичок-монах, лечивший членов её семьи с незапамятных времён, отвёл барона в сторону и сообщил, что недуг очень тяжёл. Показал настойки из трав и развёл руками.

– Простите, – прервала Мастера циркачка, – говорят, что в те времена в замках была всюду грязь, холод, не было стекол в окнах, немудрено, что дама заболела.

– Вздор, сударыня. Во все времена жили неряхи и варвары, которые редко мылись, ели грязными руками и не меняли бельё месяцами, даже годами. Но были и замки с уютными комнатами, красивой мебелью, коврами, убранные цветами: их хозяевам было не лень приказать слугам нагреть воду в купальной бочке, чтобы понежиться в тёплом отваре трав. Что касается оконного стекла, то оно появилось именно в XIII веке, составленное из разноцветных маленьких квадратиков.

Альда была укрыта одеялом из лисьего меха, подбитого зелёным шёлком, голова её лежала на мягкой подушке из белёного холста с вышитыми цветами. В камине пылал огонь, крепко пахло лавандой, холодная вода в серебряной чашке для смачивания горячего лба стояла вместе с разноцветными скляночками на изящном деревянном столике у кровати, а под ним ждали хозяйку красивые меховые туфельки.

Средние века подарили нам через поэзию, легенды, предания изумительные истории о любви, и наша сказка – одна из них, о неслыханной, возвышенной, мистической любви и нелепо думать, что влюблённые, вдохновившие поэтов, имели у себя блох или дурно пахли, – последнее заключение Мастер бормотал себе под нос, рассуждая, не утверждая.

Циркачка озорно захохотала, пошептала что-то на ухо своему другу и закатилась опять, потом вздохнула и шлепком убила комара у себя на лбу. Наш хозяин с улыбкой следил за девушкой, и мы поняли, что одна из наших деревянных актрис скоро повторит этот пассаж в какой-нибудь сцене.

– Барон решил остаться в замке графини до её выздоровления, – продолжал Мастер, шевеля палкой ветки в костре, – он занял одну из комнат, а странникам на правах хозяина предоставил другую. Наутро одноглазый испанец попросил разрешения взглянуть на больную, потом исчез, до вечера прорыскав в горах. Вернувшись с букетиком каких-то бледных цветов, он приготовил настой, отпил сам, дал слугам. Паж тоже попросил немного. Через час все почувствовали мощный прилив сил и бодрости, и барон дал снадобье Альде. Утром следующего дня больная открыла глаза и попросила есть.

Постепенно она поправилась. Как только она улыбнулась в первый раз, испанец, поклонившись барону и Альде, собрал свои вещи. Приоткрыв створку узкого окошка, барон увидел во дворе его и молодого менестреля, – это было прощанием навсегда. Испанец что-то говорил, глядя снизу вверх на своего товарища, обхватив его лицо своими почти чёрными пальцами с белыми ногтями, то воздевал руки к небу, то прикладывал их к своей груди. Потом поклонился своему недвижно стоящему другу, заспешил по дороге и скрылся в тумане, сползшем в долину с гор. Барон и раньше замечал, что этот пожилой человек с таинственным, особым почтением относился к своему юному спутнику, иногда даже казался его слугой или учеником.

Так трубадур со странным именем Гебо остался в замке Альды по её желанию и по своему собственному, как выяснилось позже.

И настали дни самые светлые в жизни троих, не омрачённые земными страстями, но напоённые небесной любовью, с которой всё прекрасное на земле начинается и ею заканчивается, чтобы начаться вновь, быть может, на небесах. В иной жизни выпадает лишь день или час такого счастливого состояния, когда у мира исчезают границы, и он становится Вселенной с центром в твоём сердце.

Троим в долине были подарены дни такого счастья, дни ранней весны с первыми запахами оттаявшей земли. В отличии от замка барона, гнездившемся на вершине скалы, замок Альды располагался в долине, на островке, окружённом водой. Внутренний двор замка был разделён пополам невысокой стеной с маленькой дверью, которая со двора с курами, конюшней и кухней вела в крошечный смешной садик с кустами роз, ёлками, стриженой травкой, пучками незабудок, старым сухим дубом, вернее, тем, что от него осталось, покрытым мхом и густо увитым плющом, – в старости все мы немного мёрзнем.

С наступлением весны Альда выставляла в саду глиняные вазы с букетами, собранными в лесу. Эти цветы красиво высыхали и так стояли до осени, чтобы вновь выделиться на фоне ёлок. Извиваясь по всему садику, зеркалился никуда не текущий искусственный ручеёк, разветвляясь на рукава, петлял вокруг ваз, кустов и скамеек. Осенью в нём плавали листья, а сейчас, под смех Альды, в деревянной лодочке, сделанной бароном за какой-нибудь час, пока Альда спала после обеда, разъезжала старая альдина кукла под аккомпанемент виолы Гебо. Встав на колено, он показывал себя рыцарем куклы, и в песне восхвалял свою даму. Альда куталась в шубку и смеялась в мех, а Робер гнал волны рукой, чтобы лодочка по воде продвигалась.

Но больше всего Робер и Альда ждали вечера, когда после ужина в гостиной у огня Гебо пел или что-нибудь рассказывал. Завораживал и его голос, и постепенно отрывавшийся мир его души, и манящая мудрость образа его мыслей. Робер сравнивал свои тоскливые и суровые воспоминания о странствиях с увлекательными рассказами Гебо о своих. Сравните дерево и полено.

Однажды менестрель заговорил об обряде дервишей. Как они облачаются в широкие белые платья, схваченные в талии, высокие розовые шапки и, воздев руки к небу, под дивное пение кружатся так долго, как продолжается пение-молитва, не сходя с места, не падая. С детства их обучали этой древней технике кружения босиком, – ступня, не отрываясь от пола, описывает круг. Гебо видел их сверху, стоя на верхней галерее храма, и они были похожи на ожившие цветы-вьюны. Альда спросила: "А кто твой бог?"

“Господь Един для всех на земле, как бы ни называли Его” – отвечал Гебо, улыбаясь глазами. В сердце барона шевельнулась зависть: видимо сей странствующий суфий изучал не только обряды и наблюдал обычаи Востока, но и тайны любви, в то время когда Робер рубился, изредка находя разнообразие походной жизни в тесных объятиях простых девок при войске, больше похожих на объятия врага в рукопашной.

"А кому посылают свои молитвы мусульмане, знают ли они о Спасителе?" – Альда спросила. "Не судите никого, сударыня, всё и вся на земле создано Единым Богом и живёт, как может, по Его закону, единственному закону любви" – отвечал Гебо. Робер возразил, есть же и злоба, алчность, ненависть. "Это пороки человеческие, произрастающие от недоверия к миру, созданному Богом, то есть от неверия. Помочь людям укрепить веру Господь и послал нам своего Сына", – говорил странник. Альда смотрела на него, широко раскрыв глаза. Гебо улыбнулся: "Самый главный и единственный грех на земле – разрушение этого мира, который есть частица Бога. Но для Него нет добрых и злых людей: есть ирисы и тюльпаны, редис и осина, испанцы и англичане, греки и собаки …" – на каждое слово Гебо брал аккорд на виоле, это рассмешило Альду и смягчило разговор.

"Расскажи же о любви ещё!" – попросила Альда. – "Если она – закон жизни на земле, значит – в ней нет греха?"

"В любви мужчины и женщины нет греха, как нет его в любви матери к ребёнку, моряка к морю, к странствиям, к коню, саду…"

"А прелюбодеяние?" – Альда покраснела, но не опустила глаз.

"Мы говорим о любви, сударыня. Это дар Господа и то, что вам послано Им, то и надо испить, не приспосабливая его к своим слабостям, догмам, добродетелям. В этом сила Веры."

"Захочет любовь устранить соперника и велит" – шутливо качая расшитым ботиночком, заявила Альда.

"Это не любовь. Она не может сделать что-то против себя."

Гебо спел ещё одну песню, и Альда ушла спать. Робер выпил вина: трубадур глядел на огонь, перебирая струны, прекрасный, как ангел. Робер подумал, что Альда может полюбить его, если это ещё не случилось, и ревность сдавила его сердце, но лишь на миг. "Нет, это не ревность, – подумал Робер, – может, зависть к тому, что рядом вспыхнула любовь?"

Сердце его бешено стучало, он ушёл в свою комнату, снял верхнее платье, лёг поверх одеяла, но глаза не закрывались. Наоборот, вспоминал вновь и вновь слова Гебо, его глаза, большие и глубокие, его губы, произносившие слова о любви, его улыбку, длинные мягкие кудри… Робер вскочил, как от удара копьём в грудь: Это же женщина! Но как?! Бред! Сегодня утром он видел, как Гебо гладил коня, как он вскочил на него, как они мчались наперегонки. Эта грация не была женской! Но странное смятение в глубине души разрасталось вместе с каким-то безумным сладким восторгом, словно бы он прыгнул с утёса, но не упал, а парил над горами, видя вдали голубое море.

Мелькнувшая мысль о том, что он сходит с ума, чуть было не толкнула Робера расшибить себе голову. Не помня себя, он схватил свечу, вбежал в комнату Гебо, но тут же выскочил: вдруг юный мудрец догадается о том, что с ним происходит! Но что это с ним происходит?! Вина, ещё вина и Робер, охмелев, свалился на пол у своей постели.

Утром его разбудило известие, что два рыцаря из его баронства затеяли ссору, загорелась одна из его деревень, и Робер поспешил уехать, поцеловав край платья Альды.

Дела задержали его на несколько дней. Среди слуг его, в замке была одна очень пригожая девушка по имени Марион. И Робер, глядя, как она перебирала в корзине овощи, согнувшись пополам, спросил себя и сам себе ответил: женские прелести её для меня неоспоримо привлекательны, и с Марион я был не так давно. Он ещё раз напился, а утром, взяв какую-то книгу для Альды, поспешил в долину.

По пути он продолжал размышлять: "Люблю ли я Альду? Люблю. У неё тугие светлые косы и… Пылаю ли я к ней страстью?" Он попытался представить себе её ножки и груди, но перед глазами являлось почему-то её маленькое ушко с серьгой, вышивающие пальчики, и морда её кота, которого когда-то сам ей подарил.

В долине его встретили с радостью, и день прошёл, как и прежде – шахматы, игры, песни. Взглянув на Гебо, барон немного успокоился, ибо при свете дня тот был вполне определённо молодым человеком и увлечённо обучал Альду стрельбе из лука по бочке. А страсти к мужчинам Робер не испытывал.

К вечеру Альда переоделась в тёмно-синее платье с золотой вышивкой, увлекла всех к огню, села грациозно на шкуру медведя рядом с Гебо и пожелала вновь говорить о любви. Глядя на всё это и вспоминая былые свои чувства, Робер с облегчением почувствовал себя дураком.

"Если вам угодно, сударыня, – начал Гебо, – каждый месяц года имеет своё значение для человека, который желает познать себя." Альда опустила ресницы и, поцеловав алую розу, которую срезал для неё в саду Робер, спросила, есть ли в году месяц любви.

"Разумеется, – ответил Гебо, глядя на поцелуй розы, – этот месяц – май. А точнее, есть в конце мая два-три дня, когда на земле цветёт почти всё, имеющее цветы, и эта жажда любви в сумме огромна. Если двое влюблённых сближаются в эти дни, они объединяют своё желание с голосами миллиардов сердец цветов."

Опять! Гебо был так красив в этот миг, что Робер забыл обо всём на свете, потом спохватился и заставил себя успокоиться. Альда смотрела в середину розы: "Как же узнать, когда настанут эти дни любви?" Гебо улыбнулся: "Самые прекрасные из живых существ на земле – женщины и цветы – знают это. Только женщина может почувствовать, когда эти дни настанут и сказать об этом мужчине."

Робер залпом допил вино: ещё немного и он будет здесь лишний, но… Последние слова сказаны определённо мужчиной, но перед ним сидела божественной красоты женщина, две женщины, сладко беседующие друг с дружкой. А что думает Альда? Может, знает, догадалась, и они дурачат его? О, чёрт!

"Далее следует июнь, – нега, всё сущее полно сладостных воспоминаний о днях любви. Июнь – радостное ощущение плода в себе, плода любви. Август – роды, сентябрь – пестование."Альдины глаза выразили разочарованный вопрос, и Гебо пояснил: "Не понимайте буквально, мы говорим о познании себя, плод – это ты сам, но обновлённый, вновь родившийся, это творческое начало. Тогда октябрь – активная жизнь творческого "я". В это время поэты пишут больше стихов, художники яростнее трут краски, в головах светлых правителей рождаются светлые планы, дети хотят учить буквы. Ноябрь – пик этой творческой жизни. В декабре мы являем наши труды приходящему к нам каждый год Господу, а в январе принимаем Его Слово и весь февраль, словно бы во сне, пытаемся осознать это Слово, каждому – своё. И вот опять весна, март, счастливое состояние утра, когда последняя мудрость сна и первые мысли дня соединяются. А что говорил Господь каждому в январском сне? Что-то опять о своём единственном законе – Любви, и апрель – ожидание её, томительное предвосхищение…"