Апокалипсис

В напряжении происходящего она отгоняла от себя вопрос – правомерно ли ее бегство, когда несколько сотен женщин с детьми ведут на заклание, как стадо коров на бойню. Если она сейчас попытается сообщить о том, что за участь им уготована – какую реакцию это вызовет? Моджахеды не знают языка – с этой стороны нет опасности. А люди – поверят ли ей люди? Алине всегда трудно было понять, как в многочисленных советских фильмах о Второй мировой войне сотня гестаповцев, пусть даже с оружием, могла направлять тысячную толпу в камеры смерти. Часто люди, даже зная о том, что их ждет, покорно шли, хотя могли бы задавить мучителей просто количеством, даже если бы пошли на автоматы – все равно же умирать!

Видно, каждый человек верит, что именно с ним случится чудо и он выберется из передряги, именно он. Вот и Алина не собиралась сдаваться, хотя уже почти закончила обход площадки. Теперь нужно пробиться вплотную к трапу и попытаться соскользнуть в воду – что-что, а плавать Алина умела…

Ей, правда, сразу представилась кровавая сцена из типичного боевика – расстрел главной героини прямо в воде: бурлящее от автоматных очередей море вперемешку с кровью, всплывающий труп красивой женщины (конечно же, лицом вверх), облипающая тело одежда, в нужных местах разорванная: очень романтичная сцена смерти. Алина критически осмотрела себя и вздохнула. Нет, после такого тяжелого дня никакого Голливуда не получится. Да и главные герои никогда не погибают: этому научил ее муж, большой специалист по боевикам…

В эту минуту Алина заметила, что один из «оловянных солдатиков», как она про себя назвала моджахедов, ведет себя нестандартно. Он, в отличие от остальных, очень внимательно рассматривал женщин и детей, толпящихся перед ним, прислушивался к приглушенным разговорам, сливающимся в монотонный шорох, похожий на шум прибоя, и, вылавливая из него какие-то знакомые звуки, улыбался одними глазами и насвистывал щемяще знакомую мелодию – не может быть! – «Подмосковные вечера».

Алина, работая локтями, пробилась к охраннику.

– Ты говоришь по-русски?! Учился в Союзе? В Москве?

– Нет, в Киеве…

– В Киеве! – потомственная киевлянка, Алина, как и все истинные ее земляки, забывала обо всем, услышав на чужбине название родного города.

– А где ты жил?

– На Андреевском спуске…

– Ой, а у меня там тетка жила! Там еще осенью каштаны все время катятся по асфальту вниз, невозможно поймать. Да… Но там же не было студенческих общежитий…

– Я жил у подруги. Мы собирались пожениться… – Охранник вынул что-то из кармана. Алина увидела гладкий, нисколько не сморщившийся от времени каштановый орех, почти сливающийся по цвету с ладонью, на которой он покоился. На полированной скорлупе была жирно выцарапана буква «А» и едва различимо – сердце, пронзенное стрелой.

– Ее зовут Анна? – наугад спросила Алина.

– Нет, Алена. И волосы у нее были, как это по-русски, да вот такие, как этот каштан… нет, еще краснее.

– Рыжие?

– Точно, рыжие.

Тут их полную светлой ностальгии беседу прервал грубый оклик на арабском, от которого лицо Алининого собеседника мигом стало непроницаемым, а тело вытянулось в струнку. Алина оглянулась. Вокруг ограды за линией охранников начала растягиваться вторая цепочка оцепления.

Алина посмотрела на часы: через десять минут посадка. Оставался только один вариант – нырять. Она повернулась к трапу, на ходу соображая, как избавиться от джинсов и кроссовок, которые в воде станут пудовыми, когда кто-то тронул ее за плечо. Алина обернулась: это был тот самый русскоязычный моджахед. Настороженно оглядываясь по сторонам, он протягивал Алине заветный розовый листок.

– Возьми: не нашли эту фамилию… Все время смотрел, кому отдать, – всех жалко…

– Ты знаешь, что корабль взорвут?

Охранник молча кивнул. В темных глазах его была безысходность. Только сейчас Алина заметила, как он молод – совсем мальчик. Такого же, наверное, возраста, как ее старший.

– Что ты вообще здесь делаешь? Ты же учился, на врача, наверное…

– Да, ну и что? В Палестине работы нет, в Израиле работать не дают – война. И Алена из-за этого со мной не поехала. А жить на что-то нужно… И родственники насели: месть за брата, за племянника, за соседа… Одна мать была против, плакала… Засунули в подразделение смертников – еле смог вырваться сюда, в сборный мусульманский отряд, – все-таки больше шансов остаться в живых: на войне как на войне… Теперь вот этот корабль… Ладно, давай скорее: я проведу тебя, чтобы не проверили документы… Если быстро выберешься – может быть, успеешь кого-то предупредить, осталось двадцать часов.

Он перелез через проволоку и начал прокладывать Алине дорогу к выходу. Она пробиралась за ним, почти уткнувшись носом в щуплую спину. Освобождение было буквально в двух шагах, когда воздух разорвал мощный гудок и почти одновременно – гортанные арабские выкрики и вопли женщин на иврите: «Уходит! Уходит!»

Алина обернулась. Странное дело – корабль отчаливал от пирса без единого пассажира. Вопли и причитания женщин и плач детей слились в отчаянную какофонию.

– Успокойтесь! – закричала Алина, рискуя сорвать голос. – Успокойтесь! Они все узнали, они все поняли! Готовился террористический акт, корабль собирались взорвать! Это счастье, что он ушел, – это спасение!

Ее голос утонул, конечно, в общем гуле, но те, кто стоял рядом, услышали. И Алина узнала, что значит сила толпы, что значит вера людей в то, во что они хотят верить, не прислушиваясь к голосу разума, и что значит пытаться отнять у них эту веру.

Они развернулись к ней – женщины, измученные ожиданием и только что потерявшие надежду вывезти своих детей из ада войны. Они тянули к ней руки и шипели, как дикие кошки; кричали, что она продалась русской мафии (судно было российским) и что она из тех, кто наживается на чужом горе; и что корабль, конечно же, возьмет людей – но тех, кто больше заплатит; и такие, как она, получат за это свою мзду и, уж конечно, лучшие каюты на корабле!

За весь этот долгий фантасмагорический день Алине ни разу не было так страшно, как в ту минуту. Если бы этот молодой араб, даже не понимая, что именно кричат на иврите, но верно оценив ситуацию, не дал из автомата короткую предупредительную очередь в воздух, обезумевшие женщины, вполне возможно, разорвали бы ее на части.

Моджахед вернул Алину к реальности, вынимая розовый пропуск из ее рук:

– Все, это уже не поможет: сейчас объявили, что все без исключения задерживаются в качестве заложников и через несколько минут начнется отправка во временный лагерь. Но в любом случае это лучше, чем взлететь на воздух с этой посудиной.

И развернувшись, он стал протискиваться на свое место в линии оцепления.

Алина осмотрелась. Притихшие женщины, измученные ураганом эмоций и долгим бесполезным ожиданием, расположились кто на земле, кто на чемоданах. Дети большей частью пристроились у них на коленях. Картина выглядела почти пасторальной.

Алине взгрустнулось. Сейчас, когда самая страшная опасность отступила, она почти жалела, что рассталась с детьми. Что она скажет мужу, где она их найдёт?.. Но вспомнив истории о заложниках у мусульман, она поняла, что «хэппи энд» еще очень далеко и что решение отправить детей с Луизой и Оксаной было правильным, к каким бы последствиям оно ни привело.

Глава 2

Заложников привезли в школу, опустевшую, как многие общественные здания и частные дома Хайфы.

Почти все еврейское население просто «встало и вышло», узнав, что город будет сдан во власть сборных мусульманских отрядов. Кто смог, уехал за границу, кто-то – к родственникам, а большая часть переселилась в палаточные городки, разбитые вокруг Большого Тель-Авива.

Улицы города были пусты, как после взрыва нейтронной бомбы. Только в арабской части города теплилась жизнь, да и то большая часть израильских арабов решили переждать тяжелые времена у родственников по деревням – от греха подальше: иногда свои бывают страшнее чужих.

Алина стояла у окна в пустом классе, где взгроможденные одна на другую парты теснились вдоль стен, а в центре были свалены матрасы. Их доставили два пожилых араба – первые за этот день, кого Алина видела без оружия: наверное, из интендантской части…

По иронии судьбы Алина оказалась в школе, где учились ее старшие дети, когда они только приехали в Израиль. И дом, в котором они тогда жили, стоял рядом, на противоположной стороне улицы. Она вспомнила, как больше десяти лет назад, в таких же густых и пустых сумерках (на следующий день должна была официально начаться война) их такси, прокружив около часа по узким улочкам Хайфы, наконец-то остановилось, и смуглый водитель облегченно вздохнул, закончив долгий диалог с диспетчером на невозможно непонятном языке, который ей еще предстояло выучить.

В квартире, снятой у какого-то, как потом выяснилось, наркомана, было две достопримечательности: металлическая входная дверь с маленьким окошечком (видимо, для выдачи наркотиков) и пятиугольная комната-балкон, окна которой выходили на море. На следующий день ей пришлось под вой сирены надевать на детей противогазы… Алине вспомнилось, как первое, что она узнала по прилете, – это что во время бомбежки детей желательно укладывать возле внутренних стен, так как внешние при попадании бомбы разрушаются быстрее. Вот тебе и вид на море…

Этот дом, где она ни разу не побывала с тех времен, был связан в ее памяти еще с одной войной. Друг Йорама, старого знакомого Алины, воевавший в 1948 году в составе «Хаганы», рассказывал, что именно по этой улице и по стене этого самого дома проходила линия фронта – граница между арабской и еврейской частью города. Здесь погиб его младший брат, когда с рюкзаком, полным взрывчатки, попал в перекрестный свет прожекторов и с крыши этого дома в него выстрелил снайпер, тоже мальчишка лет восемнадцати… Где-то сейчас ее сыновья-солдаты?

На этом Алина приказала себе немедленно заканчивать с ностальгией: не до сантиментов. Пора возвращаться к реальной жизни. Как бы в ответ на ее мысли за спиной раздались совершенно реальные зычные женские выкрики на чистом русском языке:

– Давай-давай, двигайся! Детям спать пора. Ты что же, думаешь, бабы это на себе таскать будут?

Голос показался Алине знакомым. Она обернулась… Конечно же – это была ее старая знакомая, Марина. Крупная, с широкими бедрами, она, несмотря на габариты, достаточно ловко лавировала между группками людей на матрасах и при этом безапелляционно командовала двумя пожилыми арабами. Не понимая ни слова и будучи на самом деле хозяевами положения, они беспрекословно слушались эту белокурую фурию и освобождали от парт угол рядом с окном, то ли имея на этот счет специальные указания от начальства, то ли от большого уважения к такой красоте.

Марина заметила Алину и, шумно обрадовавшись, потащила ее устраиваться рядом с собой. Следом за Мариной, буквально вцепившись ей в подол юбки, следовали двое детей: светленькая девочка лет одиннадцати и цыганского вида малыш, на вид лет шести, как Алинин Рон. Не желая мешать Марине в отвоевании жизненного пространства (класс до предела наполнялся уставшими и раздраженными женщинами с детьми, полными готовности сражаться за места получше), Алина подозвала к себе ребятишек и осторожно погладила девочку по щеке. Глаза у той были от матери, а улыбка и овал лица – от отца.

Виктор был обаятельным мужчиной и, как ни запутывался в связях с женщинами, всегда выходил сухим из воды. Вот и сейчас устроился за Мариной как за каменной стеной. Впрочем, Алина даже порадовалась за нее – наконец-то не одна. Мальчик, по всей вероятности, уже их общий сын. Их старшие конечно тоже в армии, как и у Алины…

Алина попыталась приласкать, разговорить малыша, но тот дичился и молча выворачивался.

– Не старайтесь, – сказала вдруг девочка, – Йонатан не знает русского. И иврит очень плохо. Он только недавно приехал из Румынии и всех боится.

– Понятно, – Алина не стала задавать вопросов, как будто это само собой разумелось, что маленькие мальчики приезжают из Румынии, и именно в военное время.