Чистые слёзы

– Пойдём-ка поешь, а то завалишься сейчас.

Мы заняли очередь: было достаточно много родителей с детками, приехавшими на утренних рейсах из районов на приём к врачам. Малышей усаживали прямо на подоконники в коридоре, пытаясь покормить горячим. Немного опьянев от жизненных запахов, прислонилась к стенке. Я стояла и наблюдала, как проходила обычная процедура завтрака. Мамы, нервничая, пытались всунуть в своих чад что-нибудь съестное, а дети, крича и сопротивляясь, отказывались от пищи. Смотрела и молчала. И уже совсем не плакала, погрузившись в какой-то особенный транс. Саша прервал моё тупое погружение. Взяв под руку, повёл в буфет. Он купил четыре булочки, два бутерброда с колбасой, два чая и сок в пакете. Обхватив ладонями стеклянный стакан с горячим чаем, я мгновенно почувствовала теплоту в конечностях, а глотнув вожделенной сладкой воды, ощутила, как стали оживать клеточки моего бесчувственного, опустевшего тела. Саша рассказал о продолжительном ночном разговоре с Женей Долгим. В другое время мне было бы интересно послушать о родственниках, но не сейчас. Не воспринимала, о чём рассказывал. Он замолчал. Разговор не получался. Я выпила весь чай и лишь надкусила булочку, тело отказывалось от пищи, но я хотя бы согрелась. Во мне прекратилась внутренняя дрожь, которая не проходила вторые сутки. Тут я вспомнила о ночной истории с маленькой девочкой.

– А где её мама? – спросил он.

– Да не знаю я ничего.

После посещения главврача мы сидели в холле и думали, что делать дальше. Мы почувствовали к себе особое отношение, как только оказались в кабинете. Нас успокаивало, что ситуация под контролем у руководства больницы.

Но постоянно звучали оговорки, что врачи не всесильны. Тут же мы узнали о том, что, если лечащий врач разрешит транспортировку, мальчик будет доставлен в Обнинскую детскую больницу вертолётом. Но пока Красюк С. А. не разрешает ввиду тяжёлого состояния ребёнка. Дескать, там есть искусственное сердце, которое можно подключить к больному. Но пока об этом не может быть и речи. И это мнение не только одного лечащего врача, это решение консилиума. Нам также сказали, что к лечению подключены лучшие реаниматологи (тут услышала фамилию Ладоша). Ни о каком посещении не может быть речи – это даже не обсуждается. О состоянии можно узнавать утром, в семь часов, по окончании ночного дежурства. Иконку и бутылочку со святой водой отнести разрешили. Самое важное сейчас – ждать и не нагнетать сложившуюся ситуацию. Когда главврач произнесла слово сепсис, у нас не дёрнулся ни один мускул. Мы не понимали, что это значит. Уже потом я узнала, что этот диагноз – один из тяжелейших, ведёт чаще к необратимым последствиям, нежели к выздоровлению. И как хорошо, что тогда мы находились в некоем вакууме незнания медицинской терминологии, иначе реальность поглотила бы нашу и так весьма хрупкую надежду.

Вы, наверное, думаете, какими мы были тупыми, если не знали элементарных вещей, которые сейчас у всех на слуху. Однако хочу сказать в своё оправдание, что передач о здоровье и фильмов, где умные доктора лечат смертельные болезни, было очень мало. Много времени я проведу в читальном зале городской библиотеки, изучая специальную медицинскую литературу. Тогда-то и станет мне страшно от приобретённых знаний о диагнозах…

Так как ребёнок поступил сначала в хирургическое отделение, а оттуда в реанимационное, то место в хирургическом числится за ним, поэтому я законным образом остаюсь ждать сына на его койке в отделении.

Наступило время обеда. Саша поехал в Тихвинскую церковь, а я вернулась в палату. На моей тумбочке стояла тарелка красного борща, заботливо принесённая Машей, а я поделилась с ней булочкой, оставшейся после завтрака в буфете. Она выложила всё, что узнала о маленькой девочке. Звали её Алина, ей десять месяцев. Лежит уже пятый месяц, тоже исправляют хирургическим путём врождённые дефекты пищевого тракта. Позади три операции, ожидает четвёртую. И главный вопрос: почему она одна? Мама у неё есть, но беспутная. Девочку родила неизвестно от кого, скорее всего от нерусского, об этом свидетельствовали раскосые глаза малышки. Сначала родительница лежала с ней, а потом бросила и ушла, свалив все обязанности на мамочек в палате и медперсонал. Она и раньше появлялась изредка, раз в неделю. Побудет часок, поносит на руках по коридору, чтобы её увидели, и исчезает. Сейчас ей запрещено приходить вообще, так как выявили венерическое заболевание. Я решила посмотреть, как малышка. Дверь была открыта, и мне не пришлось заходить в палату. Девочка тихо сидела в своей кроватке и держала в руках неполную бутылочку со смесью. Заметив меня, она попыталась схватиться за поручни, чтобы встать. У меня же в груди чуть не разорвался жгучий комок жалости, который я испытывала к малютке. При этом я хорошо понимала, что в словах, произнесённых медсестрой, есть здравый смысл. Она не щенок, которого можно погладить и приручить. А что будет дальше? Я вернулась в палату, соотнося несправедливость судьбы по отношению к девочке, жаждущей оказаться на руках матери, и ко мне, обречённой на разлуку с сыном, желающей только одного – скорее оказаться рядом с ним.

С этого дня я приступила к наказу, который дал мне отец Тихон, – читать сорок раз в день молитву: «Богородице, Дево, радуйся, Благодатная Мария, Господь с Тобою, благословенна Ты в жёнах и благословен плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших».

Саша привёз молитвослов «Молитвы родителей за детей своих», и я учила продолжение: «Милосердия двери отверзи нам, Благословенная Богородице, надеющийся на Тя да не погибнем, но да избавимся Тобою от бед: Ты бо еси Спасение рода христианского». Сначала читала из сборника, переписала себе на листочек и всё время проговаривала. Пробовала считать, потом сбивалась, снова читала и считала, снова сбивалась. А потом перестала считать. Как только думы вели к нехорошим мыслям, сразу начинала читать молитву и уводила себя от от лукавого. Так молитвы становились моим спасением.

Прошло ещё три похожих дня: у дверей реанимации я слышала одни и те же слова о критическом состоянии. День мой проходил в молитвах, их я читала либо сидя на кровати, либо вечером ходила, как маятник, по коридору, когда в отделении оставались в основном одни дети. Саша уехал в Унечу, звонил каждый вечер.

Тогда же встретила на лестнице больницы Люду – она работала в нашей школе лаборантом в кабинете химии. Сейчас в онкологическом отделении с дочкой Викой. Кстати, девочка – моя ученица из 7 «Г» класса. Заболела Вика этой осенью. И свою болезнь она тоже совсем не ждала. Вот уже три месяца лечились здесь. И если в школе наши отношения с Людой сводились к случайным встречам, то теперь мы как-то сразу породнились. Мы оказались в одних условиях и боролись с одним врагом, неожиданно напавшим на наших детей. Люда старше меня, по-матерински обняла, стала успокаивать и деликатно перешла на свою тему. Сказала, что Вика сейчас проходит очередную химиотерапию, и позвала их навестить, назвав номер палаты. Вечером, собрав гостинец, пошла к ним. Даже не знаю, что вам сказать о моём визите. Войдя в отделение, я увидела, что расположение палат было несколько иным, нежели в хирургическом. Сначала ты попадаешь в холл и удивляешься, что он слишком уж разрисован самыми разными красочными картинками до самого потолка. Я остановилась рассмотреть рисунки: герои мультфильмов, сказок, детских кинофильмов – они словно дружили друг с другом, все они существовали в одном мире. Пока я притормозила здесь, ко мне неожиданно подошёл лысенький мальчик лет десяти. Я назвала номер палаты, куда нужно было попасть.

– Вы к Вике? – спросил он.

– Да, – удивилась я.

– Она моя соседка, пойдёмте, покажу вам.

И я послушно пошла за ним.

Палаты представляли собою боксы, разделённые на два отсека.

– Вот здесь Вика, а здесь живу я, – сказал мальчик, проводя меня в палату.

Да, он произнёс «живу», и я просто подавилась слюной, потому что дыхание сделалось редким и сдержанным от увиденного. Приближаясь к палате, честно говоря, я уже не знала, правильно ли сделала, что пришла сюда. Моё подавленное состояние – я поняла именно при встрече с этим ребёнком – здесь совсем неуместно. Здесь был иной мир иного детства. И я мгновенно попыталась нарисовать на своём лице хотя бы улыбку. В эту секунду мы с мальчиком вошли в палату.

– А к тебе гости, – желая обрадовать Вику, заявил он.

Люда подскочила со стула, чтобы встретить меня. Измученная и уставшая, Вика лежала на кровати под капельницей. Всё то недолгое время, которое провела у них, я пыталась вести себя как можно естественнее, старалась не останавливаться, рассказывая ей об одноклассниках, что они все ей передают привет и ждут в школе. Боже, какой бред я несла, всё трепалась о предстоящих новогодних каникулах, чудесах и желаниях, которые нужно только загадать, и они обязательно сбудутся. Правда, мне было очень непросто произносить это всё девочке, по-взрослому смотрящей на меня пустыми, потухшими глазами. Она выдавливала грустную улыбку в момент нестерпимой боли, стараясь оставаться воспитанной, и, наверное, хотела одного: только чтобы я быстрее убралась оттуда. Но Люда притянула меня за руку к маленькому столику у окна и посадила рядом с собой. Повисла небольшая пауза, которую нарушила сама Вика:

– Елена Александровна, как ваш сын? Ему не лучше?

Прозвучали слова много пережившего человека, а я почувствовала себя полной идиоткой. Тяжело выдохнув, я стала рассказывать им обеим, что с ним произошло. Они внимательно слушали, не прерывая. А мне стало как-то легко и спокойно с этими людьми, именно потому что они меня понимали, пережив уже всё это. Люда незаметно подходила, постоянно поправляла катетер на руке, давала дочери попить водички. Так я у них просидела, пока не кончилась капельница. Медсестра унесла штатив.

Потом девочка спокойно промолвила:

– Вы не переживайте, всё будет хорошо.

Когда она произнесла важные для всех нас слова, я поняла, что самый мудрый здесь человек – эта девочка, которая за последние месяцы перенесла столько, сколько перенёс не каждый взрослый, а тем более сверстники, размеренно ведущие обычную жизнь. Конечно, они не виноваты в этом. А этот ребёнок, оказавшись волею судьбы здесь, виноват? В чём? Бедная девочка, как быстро ты стала взрослой! Ещё в сентябре Вика училась, но как-то на уроке просто упала – и очнулась уже в другой жизни: анализы, диагноз, госпитализация, химиотерапия. За эти три месяца ею было понято и принято то, что некоторые не осознают за всю жизнь. Я обняла её. Только тут я заметила, что на голове у неё была косынка, плотно обтягивающая голову. Люда сама подняла тему потери волос. Как я поняла, она надеялась, что я найду нужные слова.

– Вика, твои волосы у тебя ещё вырастут, это точно. Главное – уничтожить болезнь, борись, ищи силы, помогай маме. Если ты будешь злая, тебя никто не победит. Твоё имя родители выбрали не зря, ты должна справиться, у тебя нет иного выхода. – Я держала её за руку, а она слегка сжимала мою, подтверждая, что согласна со мной.

– Елена Александровна, вы скажете, когда Жене станет лучше? – спросила она. – Я буду ждать вас с хорошими новостями, – так закончила она, эта взрослая маленькая девочка.

Люда вышла меня провожать и сказала, что у дочки плохое настроение, потому что химиотерапия – очень тяжёлая процедура, а главное, на этой неделе у них в отделении умерли двое детей. И хотя тела уносят ночью, утро начинается с того, что дети все друг друга проверяют. Мне стало ужасно страшно, какие недетские новости разлетаются здесь по утрам.

Весь вечер я пыталась переварить то, что увидела. Никакой фильм ужасов не сравнится с теми испытаниями, какие выдерживают в реальности эти мальчики и девочки. Та пропасть, которая разделяла их, находящихся здесь, и тех, кто жил дома будничной нормальной жизнью, становилась всё шире и шире. А вопросы – почему так и за что? – не покидали не только меня. И чтобы освободиться от них, я читала молитвы.

День 30 декабря 1999 года принёс нам немало испытаний.

Как обычно, утром в семь часов я примчалась к реанимации, переговорила с медсестрой: состояние Жени прежнее, главное – не хуже – и вернулась в отделение.

Сегодня мы почти не спали: Роме было очень плохо, рвало всю ночь. Бедный ребёнок, он стал похож на хрупкое изваяние, не мог ни плакать, ни говорить, был крайне измотан. Вызывали дежурного врача, всю ночь ставили капельницы. Машу, обессиленную, подменила под утро, чтобы хоть чуть-чуть подремала. К обходу нужно было измерить температуру Роме, и я вышла к посту взять градусник. На столе лежал раскрытый журнал, где медсестра отмечала температуру, как раз сейчас она и раздавала остальным детям термометры. Случайно мой взгляд уловил родное имя в табличке – Волков Женя… и – напротив – умер.

Трясущимися руками я перевернула журнал, вгляделась помутневшими глазами – и действительно, это страшное слово было напротив нашей фамилии. Что? Ведь я только оттуда! Подходившую медсестру я даже ни о чём не спросила, а пальцем стала беспрестанно тыкать в журнал, голоса своего я тоже не слышала.

Не понимая, в чём дело, она стала смотреть в журнал и визгливо пискнула:

– Ой, это ошибка, не туда написала…

Стоять я уже не могла и рухнула на диван, а она продолжала лепетать обиженным и противным голосом, что лезу, куда не надо:

– Ночью подростка привезла милицейская машина, его нашли на одной из строек, упал на груду железа, печень разорвана в клочья, родители – алкоголики, сегодня не далипокоя! И в вашей палате всю ночь мучения – не смена, а кошмар! Поэтому и написала не туда, куда надо! Из отделения только двое в реанимации – Волков и Воронин, сейчас исправлю, а тут ещё и фамилии похожи… – закончила она тираду.

Маша прибежала на шум. Не поняв, из-за чего сыр-бор, но увидев моё ватное состояние, утащила меня в палату. Немного погодя, когда вышла из оцепенения и отупения, передала, что я испытала сейчас. Наверное, та секунда и называется точкой невозврата. Но, слава Богу, это не наша точка. Тут я осознала, что нужно менять тактику. Во мне пробудилась такая ярость, что я готова была сейчас к любым боевым действиям. Внутри всё кипело.

Дождавшись окончания обходов, я спустилась к главврачу. Сегодня наш диалог проходил в несколько ином настроении. Теперь перед ней сидел не загнанный и затравленный зверёк, а львица, готовая выпустить когти в любое мгновение за своего детёныша. Она почувствовала это. Механизм невероятной злости во мне запустила сегодняшняя ситуация, но я также приняла для себя решение: не ждать непонятно чего, а бороться вместе с ними. Из кроткой овечки я превратилась в бешеную фурию. Я чувствовала в себе проснувшийся гнев и готова была перевернуть здесь всё. Конечно, в ходе беседы я снизила свой нахрап, учитывая особое к нам отношение, но стала несколько настойчивее просить, во-первых, общения не с медсестрой, а с врачом-реаниматологом, чтобы я получала сведения не только о состоянии, но и о ходе лечения, а во-вторых, я настоятельным тоном всё-таки попросила увидеть сына. Сначала она отрицательно покачала головой:

– Это исключено, – но, встретившись с моим огненным взглядом, произнесла: – Мы подумаем.

Мне нужно было сделать важный звонок Вере, чтобы и она со своей стороны додавила. Только чтобы меня пустили к нему. В голове у меня стояло сейчас только одно: увидеть сына. Да, я позвонила ей из отделения. Она пообещала. Вера, родная, милая, спасибо тебе за всё, что сделала для нас! Лишь через несколько лет ты расскажешь мне правду. Тебе тогда сказали, что мальчик не выживет, во всяком случае, будет великим чудом, если этого не произойдёт. И ты, услышав тяжёлый приговор, умоляла свою подругу пустить меня, чтобы я в последний раз увидела сына живым, и только на этом условии в тот день состоялась неожиданная встреча… Всего этого, конечно, я не знала.

Согревающий свет

– Волкова, вас ждёт доктор в реанимации, – выкрикнула с поста медсестра.

Мой боевой дух нисколько не иссяк, и я уверенным шагом двигалась по коридору. Решимость нисколько не угасла, даже наоборот, подталкивала вперёд.

Наша встреча была неприятна нам обоим. Михаил Николаевич – сын Валентины Григорьевны Ладоши. Конечно, то, что мы из Унечи и вместе работаем с мамой в школе, ему хорошо было известно. Думаю, и руководство больницы давило на него.

В общем, выйти ко мне он вышел, но говорил с явным негодованием:

– Что вы хотите услышать? Название препаратов? Вы медик? Я вот сейчас не с вами должен находиться, а с пациентом…

Тон его был крайне резким и даже грубым, но меня это-то как раз и успокоило: передо мной человек, не разводящий демагогию, а желающий выполнять своё дело без назиданий со стороны хоть кого-нибудь. Дело в том, что, являясь реаниматологом первой категории, он один имел доступ к введению какого-то экспериментального препарата, требующего непрерывного присутствия (об этом позже узнаю от Валентины Григорьевны).