Подземный-Каменный

В комнате, не зажигая свет, он плюхнулся на лавку под окном, стянул липкую рубаху. Отстегнул нож с пояса. Руки едва шевелятся. А надо еще разуться и выбраться из мокрых, намертво прилипших штанов. Это уже не по силам. Лих сидел под открытым окном, растерянный, уничтоженный. Снаружи тянуло вечерней прохладой, и его передергивало, от ног вверх ползла ноющая боль.

На что, к хорям, такая жизнь?! Не зря, видно, мать с отцом дали имечко: Лихолет. Не так много лихих лет прожил, а уже тошно. Семью защитить не смог, до обидчиков не добрался, ручей и тот не одолел. Наказание, а не жизнь.

Лих потер слепнущие от холода глаза. Мог бы – заплакал; но на трезвую голову плакать он не умел. Вот коли хватить крепкой браги, перед тем не поев, – тогда что-то в Лихе меняется, и камень, из которого он сделан, превращается в мягкую глину. Тогда поселяется в душе пьяная радость, и умиление, и жалость к себе, и любовь ко всем девкам, что есть их в обоих Смешанах. Так бы и расцеловал каждую, да притиснул в укромном углу. Не обидел бы – обласкал. А коли к девкам нельзя – Марийка обидится! – так хоть всплакнуть можно себе в удовольствие. Слезы наружу и гнать не надо – сами из глаз с охотой катятся… Лих терпеть не мог себя пьяного, потому в рот не брал ни брагу, ни пиво, ни медовуху.

В комнату заглянула сестрица Румяна:

– Лишек, иди обедать. Мамка зовет. А наутро будем цветы поправлять, лады?

Лих промолчал. Занемевшими губами не ответишь по-человечески, незачем и стараться.

– Лишек! – строго окликнула сестрица и, не дождавшись ответа, ушла. – Лих не идет, – доложила она где-то. – Есть не хочет.

И эту-то дурищу бабка Люта кличет умницей, каких свет не видывал. Тьфу.

Цепляясь одной рукой за подоконник, другой – за лавку, Лих повернулся к окну, чтобы глянуть, как там разоренный цветник. В сумерках ничего не различил – словно серые тряпки накиданы на земле. Лих разглядел только забор: ровная светлая полоса. За ним липы стоят, скрывают дома ближайших соседей. И еще одно Лих увидел, смутное и непонятное. Над забором, на темном фоне лип, безмолвно плыло нечто белое, двухголовое. Лих сказал бы: всадник на лошади, да стука копыт совсем не слыхать. Лишь звякнула цепь, как уже было сегодня.

– Эй! – позвал он чуть слышно. Собрался с силами. Громче: – Эй, кто ты?

Белый двухголовец проплыл над забором и исчез.

Глава 2

Наутро стали выяснять: кто раньше света поднялся и прибрался в цветнике? Собрал поломанное, подвязал помятое. Румяна с Кариной и хотели бы похвалиться, но их мать позже всех добудилась. Бабка Люта? У той с вечера в спину вступило, она по клумбам не ползала – не могла. Неужто Лих? Нет: в мокрый цветник он бы до восхода не вылез. Его туда палкой не выгонишь! Ну, не мать же, в самом-то деле. Ей что – забот других нет, кроме как ночью в собственном цветнике тайком шастать? Так и не выяснили.

Лих не стал рассказывать про вчерашнее, чтобы никого зря не пугать. И потихоньку улизнул с огорода, где сестры принялись полоть гряды с зеленью, а Лиха ожидали расплодившиеся улитки. Собирать их – не женское дело, сестрицы от одного вида жирных рогатых тварей визжат. Правда, бабка Люта улиток собирает и давит с удовольствием, но ведь ей в спину вступило, бабка лежит да охает. Поэтому она не видела, как Лих улизнул.

Он двинулся к колдуну. Расспросить надо про каменицу да про стеклянное-белое, цепью звякающее. И заодно посоветоваться, как вообще быть. Нужен, очень нужен Лиху добрый совет.

Его дом стоял на окраине, а дом Мария – еще дальше, за ореховой рощей. Жил колдун на особицу, в дела сельчан без нужды не вмешивался, помогал людям охотно, сам о помощи не просил. Колдун – он и есть колдун, зачем ему человеческая подмога?

Лих шагал по проселку, радуясь ясному небу и теплому солнышку. Вдоль проселка стояли клены, в тени на траве еще лежала роса. Лиху она была не страшна: он надел башмаки. Правда, они сырые после вчерашнего, да это не беда. Главное – дождя нет. Вот он и радовался.

На дорогу выступил белый конь. Чудной: сам ростом не вышел, а грива и хвост – до земли; ноги тонкие, как у жеребенка; глаза большущие, черные и блестят. И сам блестит, будто из стекла сделан. А конского запаха нет, и мухи с оводами над мордой не вьются. Чисто игрушка, большая да бестолковая. Того и гляди, побьется-поломается.

Коняшка остановился, прядая ушами. Лишь тут изумленный Лих заметил, что на спине у коня – всадник. Белый плащ шит серебром – не богато, едва-едва узором сбрызнут. Штаны с камзолом, или как там оно у господ называется, тоже белые; и даже сапоги из тисненой кожи белоснежные, ничуть не замаранные. А вокруг пояса стальная цепь намотана, свободным концом достает до колена.

Как же тонконогое стеклянное чудо еще и наездника держит?

– Приветствую вас, господин Лихолет, – звонко сказал всадник.

Лих решил, что его хотят оскорбить. Затем подумал, что насмехаются. Потом пришло в голову, что это не всадник, а переодетая всадница, и следует быть повежливей. Мало ли, для какой надобности знатная дама парнем прикидывается.

– Здравствуй, гос… – Он чуть не ляпнул: «госпожа», но спохватился: – господин хороший.

Пожалуй, все-таки и впрямь господин.

Молодой. Очень пригожий. На кой хорь такая красота, когда парня за девку можно принять? В тонком, гордом лице – ни кровинки, сквозь кожу на лбу жилки просвечивают. Белые волосы серебряным шнуром прихвачены, чтоб в глаза не лезли. Темные брови точно мастером нарисованы, на верхней губе – светлый пушок пробивающихся усов. А глаза у незнакомца серые, как дождевая туча, и смотрят жестко и холодно. Впрочем, чудной пришелец глядел не на Лиха, а на проселок у него за спиной. Лих обернулся посмотреть, кто там есть. Проселок был пуст, одни клены по сторонам стояли.

– За тобой никто не увязался? – огорошил чужак вопросом.

Простое «за тобой» Лиху пришлось по душе куда больше, чем нелепое «приветствую вас» и «господин Лихолет».

– Я тайком сбежал. Ни одна собака не видела.

– Хорошо, – кивнул незнакомец.

На руке у него был перстень с прозрачным, как вода, камнем, а больше никаких украшений – если не считать серебряного шнура на волосах и цепи на поясе.

– Я искал тебя, – сообщил чужак. – Ты мне нужен.

Любому другому Лих ответил бы, как полагается, и ушел. Но этого чудака на стеклянном коне можно было и выслушать. Тот сообразил, что начал разговор неудачно, представился:

– Меня зовут Эр.

Что за имя такое неслыханное? Откуда он – из-за моря? Но говорит по-здешнему чисто. Тогда – с гор? Люди болтают: в горах хорь знает кто водится; может, там и стеклянные коняшки обитают? Лиха тянуло потрогать диковинную животину, однако он удержался. Спросил:

– Откуда ты?

– С неба, – ответил Эр.

Соврал: по глазам было видно, что врет. Опустил взгляд, не посмел Лиху в лицо прямо смотреть.

И опять от кого другого Лих бы ушел, но сейчас не стал торопиться.

– Что ж тебе надо, Эр с неба?

Чужака задела насмешка.

– Я – Эр-Ветер, – объявил он гордо.

– Ветреный – то есть, до девок охочий?

Пришелец вскипел, грозовая туча в глазах сверкнула молнией. Лих ожидал: гром прокатится.

– Я тебе не… – Эр-Ветер осекся. Потеребил повод коня. – Лих, я пришел за тобой. Я уже год ищу… – он запнулся, умолк.

– Ты целый год разыскивал меня? – переспросил Лих, недоумевая. – Зачем?

– Тебя здесь убьют, – проговорил Эр-Ветер, опустив голову.

Лих рассердился. Двух десятков слов не сказал – а соврал дважды! Так, видно, у вельмож заведено. Что ж, честные селяне им не попутчики.

– Проваливай, – Лих обогнул коня и зашагал своей дорогой.

Да вскоре раскаялся. От стеклянного чуда ушел – не потрогал. И чудака светловолосого не выслушал; хоть бы складным враньем позабавился. А впрочем, Эр-Ветер врал нескладно. Стеснялся, видать.

На краю ореховой рощи, за которой стоял дом колдуна, Лих оглянулся. Стеклянное чудо шло следом. Малорослый коняшка шагал, свесив голову, подметал траву длинной гривой. Так же понуро сидел в седле всадник. Чисто генерал разбитой армии, про которого Лих в книжке читал.