Экспозиция чувств

– Конечно, нажала бы.

Эта фотография значила для Саши слишком много. Кем она была до победы на конкурсе? Внучкой знаменитого деда? Подающим надежды молодым фотографом? Многие так и подают надежды до старости, никогда их не оправдывая. Конкурс дал Сашке уверенность в собственных силах. Это было первое признание, подтвердившее обоснованность ее амбиций. Сродни признанию взаимности в страстной любви к профессии.

– Конечно, нажала бы, – повторила она еще уверенней.

– Вот! – Корбус даже назидательно поднял указательный палец. – А тогда, Александра Федоровна, перестань пускать сопли и выпрашивать, чтобы тебя пожалели, как маленькую девочку. Купи себе какой-нибудь баллончик с газом. Или этот… электрошокер. Носи его с собой. И снимай дальше, как снимала…

Саша подумала, что если бы она рассказала о происшествии родителям или бабуле, они, наверное, с ума сошли бы от беспокойства. Обратились бы в полицию. Запретили бы Саше выходить из дома. Отец возил бы ее на работу в Интеройл и обратно. И еще был бы наложен строжайший запрет на уличные съемки. Именно из-за этой гипертрофированной заботы Сашка и ушла из дома.

Элем же был совсем другим. Он относился к ней, как к равной. И потому игры в «пожалей меня, дедуля!» с ним не проходили. Видимо, действительно, придется обзавестись газовым баллончиком.

Но Сашке необходимо было еще поговорить о том, в чем она не могла признаться деду. Девушка вопросительно взглянула на Лану. Та ответила понимающим кивком головы и произнесла особым «намекающим» тоном:

– Дорогой, у тебя никаких срочных дел сейчас нет? Помнится, ты говорил, что тебе надо подготовиться к мастер-классу…

– Так бы и сказала, что хочешь остаться вдвоем с Сашкой, – Элем повернулся к внучке. – В твоей истории есть что-то не для моих ушей? Я заинтригован. Может, я все-таки останусь?

– Может, ты все-таки уйдешь?

– Ту-ту-ту… Ну, ладно, если так, то пойду. Секретничайте, девочки.

Элем Арсеньевич забрал свою чашку с чаем и обиженно удалился в кабинет.

***

– Но ведь, по-честному, твой Глеб прав, Сашенька. Ты причинила ему большую неприятность. Ты заставила его волноваться за ту женщину. Жить какое-то время в страхе, в неопределенности. А для человека это очень тяжело. Особенно для мужчины. Они вообще боятся не соответствовать…

– Чему не соответствовать? – не поняла Сашка.

– Чьим-то ожиданиям. Или своим собственным представлениям о «настоящем мужчине». Или тем стандартам, которые заложены в них воспитанием. Многому. Они бояться выглядеть слабыми. И в этом их слабость.

– Значит, этот Глеб – слабый?

– Не больше, чем другие… Я думаю, он просто злится на собственное бессилие. Ведь он не может ничего сделать, чтобы защитить свою подругу… То ли ее муж узнает, то ли не узнает… От Глеба сейчас ничего не зависит. И в это унизительное положение поставила его ты. Пусть даже невольно. Поэтому он и срывает свою злость на тебе. Ты неправа перед ним, Саша.

– Почему ты защищаешь его, а не меня? – обиженно вскинулась Сашка. – Я не виновата. Я никому не хотела причинить зла. Это просто несчастное совпадение, что мою фотографию выбрали для выставочного плаката. А он наехал на меня. Знаешь, какие гадости он мне говорил!

– Сашенька, я всегда на твоей стороне. Но я хочу, чтобы ты была справедлива. Он защищался. Что он еще мог сделать? Достоевский называл такие оскорбления «жалкими словами». Потому что они от бессилия. Чтобы хоть как-то уязвить обидчика.

– А то, что он – вот, – Саша погладила опухшую губу. – Укусил меня. И наплевал мне полный рот своей мерзкой слюны. Я уже два часа отплевываюсь и не могу отплеваться!

– Это подло. Он не должен был так поступать! Он напугал тебя?

– Знаешь, я как раз и хотела тебе сказать… Я… я возбудилась. Просто жутко как возбудилась. И от этого укуса. И от того, как он поил меня своей слюной… Ты не представляешь, сколько ее было… Полный рот. Она у него текла, как у какой-нибудь собаки Павлова… Такая горячая, сладко-кофейная… И он впрыскивал ее в меня, как… как сперму. А я задыхалась и глотала.

– Какой ужас!

– Ужас то, что когда я трепыхалась в его руках, а он стал раскрывать мне рот своим языком… твердым, как… как сама знаешь, что… я сразу затихла. Я уступила ему, понимаешь? Я его впустила … Потому что мне страшно этого хотелось. Я бы и в другом месте его впустила. Представляешь, у него была эрекция… Я чувствовала. Как ты думаешь, это ненормально, когда насилие возбуждает? Может, у меня какой-нибудь синдром жертвы?

– Я думаю, что у тебя как раз все нормально… Знаешь, я смотрела передачу… Там один криминалист сказал, что, если бы насилие не вызывало у жертвы желания уступить, то случаев изнасилования было бы гораздо меньше. И потом есть же «Ночной портье»[22 - Фильм режиссера Лилианы Кавани (1974 г.)].

– «Ночной портье»? Это что такое?

– Это очень знаменитый и очень скандальный фильм. Про взаимную страсть между заключенной концлагеря и ее надсмотрщиком. Там герои случайно встречаются после войны… И героиня бросает мужа и благополучную устроенную жизнь, чтобы только соединиться со своим мучителем. Они любят и терзают друг друга, оба и палачи, и жертвы. И погибают вместе… Хотя каждый из них мог бы спастись в одиночку.

– Но это извращение какое-то!

– Ну да… Только, знаешь, извращение – это лишь крайняя форма выражения нормы.

– Ты действительно так считаешь? Значит, моя реакция была нормальной? Представляешь, я ему все руки расцарапала. Ногтями, в кровь. И получила от этого какое-то садистское удовольствие. Даже наслаждение. Словно… Словно трахнула его. А он прижал рану к губам, смотрит на меня, а в глазах такое выражение, как будто он готов меня съесть. Не убить, а именно съесть. Проглотить, чтобы нам с ним окончательно слиться. У тебя когда-нибудь такое было?

Лана несколько секунд помолчала, погрузившись в прошлое, а потом тихо сказала:

– Было, только очень давно, в юности. Всего один раз. Тот мужчина, Игорь, он очень меня любил. Страстно так, физиологично. Эта любовь была как болезнь. Он тоже говорил, что хочет меня съесть. Перецеловывал все пальцы на моих руках и на ногах, держал их во рту, покусывал, сосал. Жутко возбуждающе. И в то же время страшно. Мне всегда было с ним страшно … и волнующе. Словно по краю обрыва ходишь.

– И что с ним стало? С ним и с тобой?

– К счастью, я тогда уехала в Москву учиться. А он остался. Он служил в армии и не мог поехать со мной. И хорошо, потому что все это закончилось бы трагедией. Он ревновал меня дико. Сцены устраивал. С оскорблениями, с криками и слезами. Я всегда боялась, что он не сдержится и ударит меня. Изобьет. Или изувечит. Чтобы на меня никто больше не смотрел.

– О, черт! Вот это страсти!

– Да, самой странно все это вспоминать.

– И чем все кончилось? Он успокоился?

– Он погиб. У них в части сбежали дезертиры с оружием. Их окружили в сарае, где они прятались. Приказали сдаться, а те стали отстреливаться. И Игорь попал под шальную пулю. Говорили, что он как-то глупо и не вовремя поднялся из-за укрытия. Вот так… Но это все слишком давняя история…

Но почему-то эта «давняя история», уместившаяся в пересказе в несколько фраз, поразила Сашу. Особенно удивляло, что случилось это со спокойной, уравновешенной Ланой, которая и голоса-то никогда не повышала. Любовь, страсть и смерть. Саша еще никогда не переживала чужой смерти. Слава богу, все ее близкие – родители и даже деды с бабками были живы и здоровы. Пока целых два поколения отделяли Сашу от страшной бездны небытия. И в то же время она понимала, что рано или поздно ей придется пережить свою первую потерю. И заранее страшилась этого опыта.

– А что ты чувствовала тогда, когда он погиб?

– Трудно сказать. Стыдно признаться, но было даже облегчение. Эта безумная страсть Игоря… Она была… как мина, на которой можно подорваться в любой момент. Он сам мне рассказывал, что есть такие мины, на которые, если наступишь, то сойти уже нельзя – разорвет.

Но он был близким мне человеком. Я любила его. И все это оборвалось. Понимаешь, одно дело, когда разрываешь отношения, уже изжившие себя. Ты сам принимаешь решение, это твой выбор. И совсем другое – трагический конец. Тут и жалость, и чувство вины, которую уже не искупить… И непоправимость всего случившегося. В смерти есть что-то ужасающе окончательное. Все поправимо, кроме смерти.

Я вдруг осознала, что Игоря никогда уже больше не будет. И вместе с ним умерла часть меня. Та «я», которой я была с ним. Понимаешь? Потому что ни с кем другим я уже не смогу быть такой. Такой молодой, беззаботной… полной надежд. Все это умерло с вместе Игорем. Он словно забрал с собой то, чем владел. И когда я плакала над его гробом, я плакала и о себе. Больше никогда в жизни я не рыдала так горько. Вот вроде бы мы уже расстались… И все надежды на совместное счастье давно разрушились… А все равно понимание этого пришло только со смертью Игоря. Смерть – это точка невозврата. Вот так.

Саша согласно покивала головой… Хотя, по правде сказать, она понимала лишь слова Ланы, а отнюдь не чувства. Саша легко меняла и свою жизнь, и спутников… И никто не уносил с собою частичку ее «я» так, чтобы хотелось пожалеть об этом и заплакать. Экзистенциальный страх смерти у Сашки по-детски замещался страхом перед покойниками. И она спросила Лану о том, чего больше всего боялась сама:

– А когда ты смотрела на него в гробу? Тебе было страшно?

– Сначала очень страшно. Но когда я увидела то, что там лежало… Человеческая шелуха. Это был не Игорь. Похожий, но не он. Восковая куколка в деревянной коробочке… И еще, знаешь, меня поразили его крепко-накрепко зажмуренные глаза. Не закрытые, а именно зажмуренные. Как будто он боялся, что кто-то может его потревожить. А сам он не хотел этого. Не хотел никого из нас видеть. Вот и зажмурился изо всех сил. Я тогда поняла, почему покойников называют «жмуриками». Поразительно точное слово! Да…. Но что это мы с тобой все о покойниках… Мы же говорили про твоего Глеба.

– Никакой он не мой!

– Твой, потому что он – предмет твоих переживаний. Ты думаешь, он будет тебя преследовать? Ты действительно боишься его?

– Не знаю… Нет, пожалуй, не боюсь. Но я точно знаю, что мы с ним еще встретимся. Я даже хочу с ним встретиться.