Тихий дом

Тихий дом
Элеонора Пахомова

Пытаясь проникнуть в тайну смерти пятнадцатилетней девочки, выпавшей с балкона многоэтажки, Замятин и Погодин натыкаются на след ультрасовременной эзотерической теории про Тихий дом. «Существует легенда об уровнях глубины и доступности сайтов. Чем глубже, тем опаснее. Самый низ, самый конец и самый пик – Тихий дом – являются точкой невозвращения в реальный мир», – гласит предание. Была ли смерть девочки самоубийством или виртуальная тропинка увела ее в Тихий дом – им теперь предстоит выяснить.

ЭЛЕОНОРА ПАХОМОВА

#ТихийДом

Не все события и персонажи этой книги вымышлены. Но на всякий случай скажем, что любые совпадения случайны.

«Существует легенда об уровнях глубины и доступности сайтов. Чем глубже, тем интереснее и опаснее. На нижних уровнях это уже не просто сайты, они каким-то образом влияют на человека. Начинающим нетсталкерам стоит знать, что после похода на нижние уровни нужно проводить тест на здравый ум.

Самый низ, самый конец и самый пик – Тихий Дом – являются точкой невозвращения в реальный мир. Тихий дом – это не сайт. Это состояние человека, прошедшего информационное перерождение. Попасть в Тихий Дом можно через сон, жизнь и сеть».

Wikireality.ru

Уровень доступа D

D – верхний уровень сети. Здесь находятся сайты, которые индексируются поисковиками и доступны каждому

пользователю Интернета.

Это то, что лежит на поверхности.

Уровень D. Глава 1

– Ирина Петровна, ну не мучайте вы меня. Ну нет оснований для возбуждения уголовного дела. Я вам в десятый, нет, в сотый раз уже, наверное, повторяю…

Майор полиции Иван Замятин говорил с трудом, преодолевая себя. По тому, как он сводит белесые брови, пряча взгляд, морщит лоб и краснеет разномастными пунцовыми пятнами, было видно, что он не врет: эта женщина, которая вот уже неделю поджидает его на крыльце МУРа и все смотрит на него день ото дня теряющей силу пустотой, действительно вызывает в нем муку. Иван Андреевич сделал над собой усилие – взглянул ей прямо в глаза, аккуратно сжал хрупкие плечи.

– …в ходе проверки установлено – это было самоубийство. Я больше ничем не могу вам помочь. Дальнейшего расследования не будет. Не будет, понимаете? Вам незачем больше сюда приходить.

Однако эти слова, казалось бы, понятные, доходчивые, подействовали на вопрошательницу, как и в предыдущие дни, – никак. Будто не вердикт сейчас прозвучал, а бессмысленная подводка к основной речи. Ничто не дрогнуло в ней самой, не изменилось во взгляде. Она продолжала стоять перед следователем не шелохнувшись, как безвольная кукла, которую в вертикальном положении удерживают только большие ладони майора, и смотреть ему в глаза так, словно пытаясь перекачать в него по этому эфемерному каналу всю свою боль. Как ни странно, метод работал – Замятину чудилось, что ее боль, и правда, проникает в него холодной некротической субстанцией, которая расползается в организме, обволакивая все внутри чем-то стылым, раздражающим теплые мягкие ткани так, что они начинают садняще ныть. Он отвел взгляд, словно вырываясь из плена, и издал отчетливый звук, похожий на сдавленное рычание раненого зверя. «Бесполезно! Объяснять бесполезно! Когда уже закончится эта пытка?» Он выпустил из рук ее плечи; с небольшим усилием, в котором все же чувствовалось раздражение, устранил ее с прохода и вошел в здание, шумно захлопнув дверь.

«Твою мать!» – Вместо приветствия выдал коллегам Иван Андреевич. Те понимающе переглянулись, вопросы задавать не стали – знали, что Ирина Лаптева ему всю душу вытрясла, и о том, что сегодня ни свет ни заря снова блокировала подступы к рабочему месту, тоже знали. Почему-то «жертвой» она выбрала именно Замятина и никого больше из рабочей группы. Остальные могли миновать ее пост беспрепятственно, хоть и виновато отводя глаза, повинуясь иррациональному необъяснимому чувству. Они могли бы смотреть прямо, зная, что соблюли все процедуры честно, и никакой вины ни за кем из них нет. Но почему-то перед матерью, которая лишилась единственной дочери и теперь металась в поисках ответа на вопрос, за что и почему, не понимая до конца, с кого именно его потребовать, каждый чувствовал себя причастным. Ведь каждый из них был частью этого мира.

Иван Андреевич посидел с минуту в тишине, буравя взглядом стену напротив, а потом хрястнул по столу кулачищем так, что в кружке жалобно забилась чайная ложка, отбивая о керамические стенки что-то вроде набата, а за своим столом вздрогнул младший оперативник Володя Сусликов.

– Володя, дай-ка материалы по проверке.

«Ну сколько можно, честное слово?! – мысленно взывал Иван Андреевич к кому-то невидимому, шурша листами и по новой вглядываясь в заученные почти наизусть строки. – Ну вот же, вот! Черным по белому на родном, понятном русском языке написано! Из показаний свидетелей (одноклассников и друзей погибшей): “Лиза была замкнутой, своеобразной…” Отчет судмедэксперта: “На запястьях и предплечьях обеих рук обнаружены многочисленные рубцы от порезов различной давности”. Кроме того, данные всевозможных экспертиз: траектория падения, характер травм и повреждений, показания опрошенных и данные с камер наблюдения – на балконе тринадцатого этажа злополучной многоэтажки Лиза была одна, пришла туда сама, и прыгнула тоже сама! Сама, черт подери! Она! Прыгнула! Сама!!!» Вот только записка, зажатая в руке мертвой девочки, была какой-то странной, не настолько однозначной, как все вышеперечисленные факторы. На тетрадном листе в клетку погибшая Лиза Лаптева вывела лишь два слова: «Тихий дом». Для предсмертного послания слишком лаконично, но кто знает, что за хаос царит в умах современных подростков. Замятин склонялся к версии, что «Тихий дом» – не что иное, как тот свет, в пользу которого Лиза Лаптева сделала свой выбор. И что со всем этим прикажете делать?

Иван Андреевич и так уже предпринял все, что мог: проверку проводил со всей тщательностью, не пытаясь сразу же списать смерть на самоубийство; всех, кого мог, опросил; всевозможные экспертизы инициировал; землю носом рыл. И все под обременяющей тяжестью этого молящего и обвиняющего материнского взгляда!

Жалко! Очень жалко! И девочку, и ее осиротевшую мать. Но это жизнь. Такая, чтоб ее, жизнь. Не всем она по зубам, не все от нее в восторге. Статистика – вещь упрямая, и она утверждает, что Россия на третьем месте в мире по числу подростковых самоубийств, этот показатель больше чем в три раза превышает средний по миру. Это без учета попыток самоубийства и списания добровольных смертей на несчастные случаи. Добровольных смертей в этой стране вообще больше, чем насильственных, – опять же статистика. Что он, Иван Замятин, может с этим сделать?

Так он уговаривал себя, бестолково пялясь на страницы, из которых ничего нового было не узнать. Аргументы хоть и казались убедительными, а отчеты по результатам проверки складными, комар носа не подточит, но отчего-то они не действовали на Замятина должным образом. Не успокаивали его, не убеждали в правильности принятых решений, отказывались ложиться идеальной гладью фрагмент к фрагменту. Это был тот особенный случай, когда его чуйка навязчиво свербела, несмотря на полноту приведенных оснований, и по опыту Замятин знал – ей, язве, зубы не заболтаешь. А тут еще Ирина Петровна Лаптева со своими ежедневными визитами и два непонятно к чему написанных слова «Тихий дом». Ну твою же ж мать!

Уровень D. Глава 2

Ключ легко, как по маслу, вошел в скважину замка, пальцы рефлекторно прокрутили его вокруг оси два раза, раздался такой знакомый щелчок. Этот щелчок Ирина Петровна Лаптева слышала каждый день, много лет подряд, всегда, когда открывала и закрывала теперь уже старенькую, с обшарпанным дерматином дверь своей квартиры. Щелчок был привычным, он был константой.

Отныне на этом щелчке привычное в ее жизни заканчивалось. С недавних пор все-все, что находилось по ту и по эту сторону входной двери, стало другим – неузнаваемым, искаженным, пугающим. Перемена случилась вдруг, в одночасье, когда из динамика ее мобильного телефона до слуха донесся чужой казенный голос, назвавший ее по фамилии, имени и отчеству. Ей достаточно было услышать лишь: «Лаптева Ирина Петровна?!» в той особой вопросительно-утвердительной интонации, которой говорят официальные лица, чтобы мир вокруг стремительно начал меняться.

Никогда прежде к Ирине Петровне не обращались так, но странным образом даже впервые услышанная эта интонация не давала простора воображению – ее узнала не память, а нутро, – и вместе с ней в самую глубь материнского естества проник иррациональный цепенящий ужас, осознание беды. Собеседник не озвучил еще самого главного: «К вам обращается участковый уполномоченный полиции сержант Самойлов…», а перед ней уже поплыл морок, окружающее пространство поменялось в цвете, все, чего касался взгляд, подернулось патиной, пошло трещинами, будто из привычного мира Лаптеву выбросило в страшное неживое зазеркалье. На словах же «С вашей дочерью произошел несчастный случай. Вам необходимо приехать на опознание» мир вокруг изменился необратимо и окончательно. Навсегда.

И сейчас, когда дверной замок снова предательски лязгнул эхом ее прошлой, как она теперь понимала, самой счастливой на свете жизни, Ирина Петровна не находила в себе решимости перешагнуть порог. Ведь там, за дверью, ее поджидает очередная неистовая атака пронзительной боли при взгляде на то, что напоминает о дочери. С уходом Лизы эта боль как глупое, назойливое животное поселилась в ее квартире, всякий раз нетерпеливо поджидая возвращения хозяйки под дверью, чтобы наброситься. По форме боль походила на сюрикен – металлическую звезду с заточенными лучами, метательное оружие якудза. Маленький диск с причудливыми изгибами лопастей, который, поддавшись вращательной силе, превращается в мясорубку.

Каждый раз, когда Лаптева открывала входную дверь, в проеме возникала привычная картина. Раньше этот вид казался ей приевшимся до неразличимости, а теперь всякая мелочь и деталь сделались выпуклыми и броскими, обрели новый смысл. Прямо по курсу – коридор на кухню, бездверный арочный проем и стул, стоящий боком к столу и спинкой к стене. Именно он был с детства облюбован Лизой. Она взбиралась на него как на топчан, поджимая ноги – правую под себя, а левую ставила стопой на сидушку так, что худенькая коленка маячила на уровне подбородка. Возвращаясь с работы, Ирина Петровна часто заставала ее на этом самом стуле – отворяла дверь и первым делом видела дочь в присущей ей позе, с кружкой в руке. Заслышав копошение в замке, Лиза поворачивалась на звук, и Ирина Петровна наблюдала быстрое движение длинной, тонкой, как у утенка, шеи, воздушный росчерк острого подбородка, взгляд серых глаз с васильковым рисунком на радужке.

Конечно, взрослея, Лиза менялась. С годами из улыбчивой девочки с ясной радостью в глазах она постепенно превращалась в задумчивого подростка. Внешне становилась выше и тоньше, светло-русые волосы, большую часть ее недолгой жизни заплетенные в косу или распущенные по плечам, укладывались в разные, все более короткие стрижки, пока однажды Лаптева не увидела дочь с черным каре и ровной челкой до самых бровей. На этом контрасте васильковый рисунок на радужке засветился ледяной синевой.

Испугалась ли Лаптева такой перемены? Возвращаясь мысленно к тому моменту, она не могла ответить на этот вопрос. Она вообще плохо умела разбираться в собственных переживаниях, будто чувства ее – струны, которые, вместо того чтобы звучать по отдельности, издавая чистые ноты, были собраны в пучок и завязаны в один объемный тугой узел. По случаю этот узел раскачивался как колокольный язык, разнося внутри глухое «бум-бум». Вот и тогда он взволнованно дернулся из стороны в сторону, но Лаптева не поняла, что за струна растревожилась первой – испуг или удивление. «Это сейчас модно, мама», – заявила Лиза серьезно, и Лаптева заставила узел затихнуть. Авторитет дочери в их семье вообще в какой-то момент возобладал над ее собственным, будто они поменялись ролями, а Лаптева и не заметила, когда именно это случилось. «Я, наверное, слишком многого не замечала. Прости меня, девочка. Прости меня…»

Теперь же вместо Лизиного взгляда с васильковым рисунком, веселого или задумчивого, от этой точки в пространстве на Лаптеву летел сюрикен, по злой иронии похожий абрисом на василек, играя холодными бликами на клинковой заточке. Увернуться от него было невозможно, и она смиренно подставляла грудь хищной стальной звезде, которая вонзалась в живую плоть одурманенным голодом зверем. Работая лезвиями, сюрикен легко прокладывал себе путь все глубже и глубже, пока не увязал в том месте, где, по поверьям, в человеческом теле живет душа – на три пальца выше солнечного сплетения.

Так, с сюрикеном в утробе, Ирина Петровна шаг за шагом медленно продвигалась от порога вглубь квартиры, пространство которой теперь казалось ей плотным, требующим усилий преодоления. Повсюду она натыкалась на памятные зарубки, заставляющие лезвия полосовать яростнее. Вот в коридоре стоит еще Лизина обувь; висит на крючке черная курточка, о которой она так мечтала в прошлом году; вот на сидушке стула потертость в том месте, куда она упиралась пяткой; вот ее кружка, еще детская, со смешными медвежатами, жмущимися друг к другу щека к щеке… Когда же перед Лаптевой неминуемо возникала дверь в комнату дочери с плакатом в стиле аниме, то сюрикен начинал вертеться неистово, наматывая на острые лопасти нервы и жилы, оставляя внутри кровоточащее рваное месиво.

И она не выдерживала. На слабых ногах доходила до своей кровати и ложилась в чем была. Изнуренная пыткой, она теряла различие между дремотой и явью, отчего время превращалось в липкую прочную паутину, опутывающую недвижимое тело пелена за пеленой. Единственным побудительным аргументом к тому, чтобы время от времени разрывать эти путы и возвращаться в реальность, для Лаптевой была мысль о том, что нужно выяснить реальные причины поступка дочери. Поступок/ступать/шаг/балкон/неистовство сюрикена/забытье.

С тех пор как боль поселилась в ее доме, прошло уже больше месяца, а острые края ничуть не затупились. Сейчас, стоя у входной двери как на распутье и машинально поворачивая ключ то в одну сторону, то в другую, Ирина Петровна прислушивалась к щелчкам, словно они, как лязг волшебных часов, могли бы обратить время вспять – к тому моменту, когда из кухни к порогу на нее летел не сюрикен, а васильковый взгляд. Но все же она понимала – этому не бывать, и она замирает перед дверью не в надежде на чудо, а лишь для того, чтобы как-то отсрочить пытку возвращения в их с Лизой дом.

Ирина Петровна устало прильнула к двери, уткнувшись лбом в мягкую обивку, и неизвестно, как долго еще простояла бы так.

– Ирочка, тебе плохо? – Послышался с лестничного пролета взволнованный, дребезжащий стариковскими нотками голос соседки.

– Нет-нет, Марья Алексеевна, со мной все в порядке. Спасибо. – Прошелестела Лаптева не оборачиваясь и, чтобы не пугать старушку, шагнула в квартиру.

Ставшая традиционной экзекуция повторилась со всеми ритуалами. Когда взгляд Лаптевой уперся в плакат с Лэйн (так назвала анимешную мультяшку Лиза), сознание ее помутилось. В порыве она толкнула дверь, которую не открывала со дня похорон дочери. Это было похоже на жест отчаяния, будто она надеялась, что теперь сюрикен добьет ее окончательно. Затея почти удалась. Створка поддалась, петли скрипнули, и перед ней предстала комната Лизы. Первое, что увидела Лаптева в этой комнате, был рисунок кита на бледно-сиреневых обоях, сделанный Лизиной рукой почти во всю стену.

За окном смеркалось, в глазах стояли слезы. Синий кит с веселым красным полосатым зобом плыл по воздуху в тусклом коридорном свете. Чтобы отдышаться, на несколько секунд Лаптева прикрыла глаза. А когда открыла их, то сквозь мутную пелену слез разглядела шевеление китовой туши. Кит медленно изогнулся, развернув в три четверти свою плосколобую голову и мешковатый зоб, пасть его дрогнула – нарисованная Лизой улыбка будто оплавилась, сползла вниз уголками. Навесив этот жуткий оскал, кит задорно подмигнул и резко двинулся прямо на теряющую сознание Лаптеву.

Уровень D. Глава 3

– Тихий дом, говоришь?

Мирослав Погодин выслушивал унылый монолог Замятина, вольготно устроившись в плетеном садовом кресле и неспешно потягивая красное вино. В то время как он являл собой образчик покоя и умиротворения, собеседник выглядел абсолютным его антиподом – напряженный, расстроенный, погруженный мыслями в какую-то постороннюю, невидимую глазу действительность.

Никогда раньше Иван Андреевич не демонстрировал склонности к рефлексии, а тут будто другой человек. Ничто в этот погожий весенний день не отвлекало его от мрачных дум – ни водка, чистейшая, словно детские слезы, любовно уложенная на ледяную горку в хромированном ведерке и манко бликующая на солнце запотевшим стеклом; ни легкая, располагающая к беззаботной праздности атмосфера; ни сам повод собрания – обмывали защиту докторской Мирослава, посвященную обрядам как форме религиозной деятельности.

Празднество Погодин решил провести в неформальной обстановке. К чему все эти душные застолья в ресторанах с поочередными тостами и официальными речами? Он так и видел, как его коллеги по научной деятельности устроятся за длинным столом и весь вечер просидят деревянными куклами, неловко поворачиваясь, чтобы передать соседу салат. То ли дело пикник на лужайке загородного дома – простор и раздолье – красота! Тут тебе и прозрачно-голубое небо с белой рябью облаков, которые, уходя в перспективу, будто цепляются своими ватными боками за верхушки стародавнего хвойного леса, и английский газон с сочно-зеленой жизнеутверждающей порослью, и бодрящий весенний воздух, и посадочные места на любой вкус. Вон, например, гроза и светоч кафедры религиоведения философского факультета МГУ Степанида Михайловна Вержбицкая пытается устроиться в салатовом кресле-мешке – нестатичной, ускользающей конструкции, – оглашая окрестности своим специфическим, сильно напоминающим уханье совы смехом (который, между прочим, не каждому доводилось слышать!). А изрядно захмелевший доцент Востриков, годящийся Вержбицкой во внуки, рвется ей в этом помочь. Любо-дорого смотреть!

Встреча по знаменательному поводу уже перешла в ту стадию, когда всем сделалось по-настоящему хорошо. Вступительные речи были сказаны, горячее и закуски не по разу опробованы, алкогольные напитки разогнали кровоток и расширили границы сознания, отчего мир стал казаться лучше, чем есть на самом деле. Гости расслабились, разбились на группы. По интересам ли? На праздник Погодин пригласил, конечно, не только коллег, но и друзей. Компания получилась разношерстной.

Поначалу все держались стайками: ученые умы переговаривались друг с другом сдержанно, с плохо скрываемым изумлением осматривали роскошество загородного дома новоиспеченного доктора наук и несколько чопорно поглядывали в сторону его друзей (по большей части таких же мажоров, как и Погодин). Те, в свою очередь, строгой профессуры сторонились с некоторой опаской. Теперь же, под градусом, все смешались в самых неожиданных комбинациях.

Сам виновник торжества, уделив гостям достаточно внимания, занял стратегическую позицию в относительно уединенной части сада и не без удовольствия озирал происходящее. В этом укромном уголке его и настиг Иван Замятин, тоже приглашенный в качестве хорошего приятеля. Из всех собравшихся он один выбивался из стихийно возникшей гармонии.

Замятин был сам не свой. Мирослав заметил это еще при рукопожатии, когда прибывший гость уныло буркнул «поздравляю», прозвучавшее как «соболезную». Обычно легкий и непринужденный, он был замкнут. Всегдашний румянец и здоровый цвет лица сменились бледностью, которая на фоне задорного английского газона отдавала даже несколько болезненной зеленцой. Не нужно было обладать даром особой проницательности, чтобы понять – Ивана Андреевича что-то тяготит и гложет. Погодин же этим даром обладал. А после недавнего путешествия в Тибет и вовсе стал интуичить сверх всякой человеческой меры. Случилось это не вдруг. Его интуиция постепенно и не явно для него самого стала раскрываться все новыми гранями. Одна из них проявилась в том, что иногда, едва взглянув на человека, Погодин четко понимал, что откуда-то знает о нем больше, чем тот сам о себе.