Стамбульский бастард

Между тем c самой тетушкой Бану произошли решительные перемены, и в первую очередь они коснулись ее внешности. Только вступив на поприще гадалки, она стала живописно драпироваться в ярко-алые пышно расшитые шали. Вскоре их сменили кашемировые платки, платки – пашминовые палантины, палантины – небрежно повязанные шелковые тюрбаны, причем все красных оттенков. Затем тетушка Бану вдруг сообщила, что решилась исполнить свое давнишнее тайное желание: отречься от всего земного и без остатка посвятить себя служению Всевышнему. Она торжественно объявила, что на пути к этой высокой цели намерена предаться покаянию и отрешиться от мирской суеты подобно дервишам и аскетам былых времен.

– Но ты не дервиш!

Ехидные сестры были как одна полны решимости отговорить ее от такого неслыханного во всей истории семейства Казанчи святотатства. И все три принялись перечислять аргументы против, причем каждая старалась говорить самым дружелюбным тоном.

– Ты только подумай, – ужаснулась самая чувствительная из сестер, тетушка Севрие, – дервиши носили жесткую дерюгу или рубище из грубой шерсти, а вовсе не кашемировые шали.

Тетушка Бану смущенно сглотнула, ей было явно не по себе, как-то неловко в собственной одежде и теле.

– А еще дервиши спали на соломе, а вовсе не на огромных пуховых перинах, – подхватила тетушка Фериде, главная чудачка.

Тетушка Бану стояла неподвижно, как на допросе, уставившись в противоположный угол комнаты и не смея поднять глаз на своих мучительниц. Разве она виновата, что у нее так ужасно болит спина и ей непременно нужно спать на особом матрасе?

– К тому же у дервишей не было эго. А у тебя? Ты только посмотри на себя! – заявила тетушка Зелиха, самая нетривиальная.

Но тетушка Бану решила защищаться и перешла в контрнаступление:

– У меня тоже нет эго. Больше нет. С этим покончено. – И добавила каким-то новым просветленным голосом: – Я вступлю в битву с моим эго, и я его одолею.

Если кто-нибудь из членов семейства Казанчи решался затеять что-то необычное, остальные всегда реагировали одинаково: они продолжали жить, как раньше, словно говорили: «Валяй, нам-то что, думаешь, нам это интересно?» Слова тетушки Бану тоже не восприняли всерьез. Убедившись во всеобщем скепсисе, она бросилась в свою комнату, со стуком захлопнула дверь и не открывала ее на протяжении следующих сорока дней, не считая коротких вылазок в туалет и на кухню. Еще она однажды приоткрыла дверь, чтобы повесить на нее картонный плакатик с надписью: «ОТРЕКИСЬ ОТ СЕБЯ ВСЯК СЮДА ВХОДЯЩИЙ».

Поначалу Бану думала взять к себе доживавшего последние дни Пашу Третьего. Наверное, надеялась обрести в нем товарища во время покаянного затворничества, хотя, вообще-то, дервиши не держали домашних животных. Но Паша Третий, пусть и бывал временами крайне необщительным, не осилил отшельнической жизни. Он был слишком привязан к мирским удовольствиям, взять хотя бы брынзу или электрические провода. Проведя в келье Бану не больше часа, Паша Третий истошно замяукал и принялся так отчаянно скрестись в дверь, что его немедленно выпустили. Лишившись единственного товарища, тетушка Бану целиком отдалась тоске и одиночеству, погрузилась в полное молчание, словно оглохла и онемела. Она перестала принимать душ, причесываться и даже не смотрела свою любимую мыльную оперу «Проклятие плюща любовной страсти», бразильский сериал про добросердечную красавицу-модель, которую постоянно предают самые дорогие ее сердцу люди.

Настоящим потрясением для всех стало то, что тетушка Бану, всегда отличавшаяся невероятным аппетитом, стала питаться лишь хлебом и водой. Конечно, она и раньше славилась любовью к углеводным продуктам, особенно к хлебу, но никто и представить себе не мог, что хлеб станет ее единственной пищей. Сестры всячески искушали ее, надеясь, что она уступит своей главной слабости, и постоянно что-то готовили, наполняя дом ароматами десертов, жаренной во фритюре рыбы, запеченного мяса, которое для пущего запаха щедро поливали топленым маслом.

Но тетушка Бану не дрогнула, напротив, она еще тверже хранила верность благочестивым упражнениям и сухарям. Сорок дней она оставалась полностью недоступна для домашних, хотя и продолжала жить с ними под одной крышей. Все эти обычные бытовые дела: мытье посуды, стирка, просмотр телевизора и болтовня с соседями – стали для нее источником скверны, и она не желала иметь к ним никакого касательства. Время от времени сестры приходили ее проведать и всегда видели одно и то же: Бану сидела и громко читала Коран. Она так глубоко погрузилась в бездну благодати, что стала совсем чужой тем, с кем прожила всю жизнь.

И вот наступило утро сорок первого дня. Все сидели за столом и завтракали яичницей и жаренными на гриле колбасками, когда Бану выплыла наконец из своей комнаты. Лицо ее светилось лучезарной улыбкой, глаза таинственно сверкали, а голову украшал шарф вишневого цвета.

– Что это за унылая тряпка у тебя на голове?! – воскликнула бабушка Гульсум, которая за все эти годы ни капли не смягчилась и все так же смахивала на Ивана Грозного.

– Я теперь буду покрывать голову, как велит моя вера.

– Что еще за бред! – нахмурилась бабушка. – Турецкие женщины уже девяносто лет как сняли платки. Ни одна из моих дочерей не поступится правами, которые великий генерал Ататюрк даровал женщинам этой страны.

– Конечно, – поддакнула тетушка Севрие, – в тысяча девятьсот тридцать четвертом году женщины получили избирательные права. На всякий случай напоминаю, что история движется вперед, а не назад, так что немедленно сними.

Но тетушка Бану не послушалась. Она продолжала ходить в платке и, пройдя испытание тремя «П»: Покаяние, Поклоны и Пост, – с полным правом объявила себя гадалкой. На протяжении этого духовного пути менялась не только внешность Бану, но и то, как она предсказывала будущее. Сначала она гадала исключительно на кофейной гуще, но с течением времени стала прибегать к новым и весьма оригинальным способам, таким как гадание на картах Таро, сушеных бобах, серебряных монетах, четках, дверных звонках, искусственном и настоящем жемчуге, морской гальке – на всем, что могло помочь связаться с иным миром. Иногда она вступала в оживленную беседу с собственными плечами, на которых, как она утверждала, сидели, болтая ножками, два невидимых джинна. На правом плече – добрый джинн, а на левом – злой. Она знала их имена, но не хотела произносить вслух и называла их просто мадам Милашка и мсье Стервец.

Однажды Асия спросила тетку:

– А почему ты не сбросишь с плеча злого джинна?

И получила ответ:

– Иногда и зло бывает нам полезно.

Асия попробовала было нахмуриться и закатить глаза, но это придало ее лицу совсем детское выражение. Она принялась насвистывать мотив из песни Джонни Кэша, которую часто вспоминала, когда имела дело с тетками: «Почему я, боже, что я такого сделал?..»

– Что ты там свистишь? – недоверчиво спросила тетушка Бану, совсем не знавшая английского и с подозрением относившаяся к непонятным языкам.

– Песню, в которой говорится, что ты, самая старшая из моих теток, должна бы подавать пример, учить меня отличать добро и зло, а ты рассказываешь мне о необходимости зла.

– Послушай-ка, – начала тетушка Бану, пристально глядя на племянницу, – в этом мире есть столь ужасные вещи, что добросердечные люди, благослови их Аллах, даже представить себе не могут. Но так, скажу я тебе, и должно быть. Правильно, что они живут в неведении, это только подтверждает, какие они хорошие. В противном случае, знай они об этих вещах, они бы уже не смогли оставаться такими хорошими.

Асии ничего не оставалось, кроме как кивнуть. К тому же она чувствовала, что Джонни Кэш согласился бы с этим.

– Но если ты вдруг попадешь в ловушку злых козней, то обратишься за помощью вовсе не к этим добрым людям.

– И ты думаешь, я попрошу помощи у злых джиннов! – воскликнула Асия.

– Может быть, и да, дорогая, – покачала головой тетушка Бану. – Но будем надеяться, тебе не придется.

Вот и все. Впредь они никогда не говорили больше о том, что добро не всемогуще и иногда не обойтись без злых сил.

Примерно в это же время тетушка Бану модернизировала гадательные техники и перешла на лесные орешки, как правило, жареные. Домашние подозревали, что источником этого нововведения послужила, как это часто бывало, обычная случайность. Скорее всего, какая-то клиентка застигла тетушку Бану врасплох, когда та поедала фундук, и ворожея вышла из положения, заявив, что собирается по нему гадать. Так полагали члены семьи. А все прочие думали иначе. По Стамбулу ходили слухи, что, как истинная праведница, Бану не брала денег с бедных посетительниц и просила их принести горсть фундука. Так фундук стал символом ее доброго сердца. Так или иначе, необычный способ гадания только приумножил ее и без того раздутую славу. Ее стали называть «матушка Фундук» или даже «шейх Фундук», забывая о том, что женщины из-за своей ограниченности не могут удостоиться столь высокого звания.

Злые джинны, жареный фундук… Конечно, Асия Казанчи со временем привыкла к этим и многим другим чудачествам тетки, но с одним она ну никак не могла смириться: с этим ее прозвищем. Невозможно было спокойно относиться к тому, что тетушка Бану превратилась в шейха Фундук. Вот почему, когда та принимала клиентов или раскладывала карты Таро, Асия старалась держаться подальше. Поэтому она и притворилась, что не слышала теткиных слов, и осталась бы в блаженном неведении, не войди в этот самый миг тетушка Фериде. Она несла огромное блюдо, на котором переливался глазурью именинный торт.

– А ты что здесь делаешь? – нахмурившись, спросила она. – У тебя же сейчас балет!

Ах да, еще одно звено сковывавших ее цепей. Турецкие матери из буржуазных семей часто жаждали, чтобы их дети добились блестящих успехов в занятиях, подобающих, по их убеждению, детям аристократов. Эта семья принадлежала к верхней прослойке среднего класса, так что Асию тоже заставляли заниматься вещами, которые ее совершенно не интересовали.

– Дурдом какой-то, – пробормотала Асия; эту фразу она постоянно твердила, как мантру. – Не волнуйся, я уже убегаю, – сказала она погромче.

– И какой от него теперь прок? – резко спросила Фериде, указывая на торт. – Это же должен был быть сюрприз!

– В этом году она не хочет никакого торта, – заметила из своего угла тетушка Бану и открыла первую из оставшихся трех карт.

Это была «Верховная жрица». Символ интуитивного осознания, открытого для воображения и тайных дарований, но также и для всего неведомого. Поджав губы, гадалка открыла следующую карту: «Башня». Символ бурных перемен, эмоциональных встрясок и внезапного краха. Тетушка Бану призадумалась, потом открыла третью карту. Похоже на то, что надо ждать гостя, совершенно неожиданного заморского гостя.

– Как это не хочет торт? У нее же день рождения, во имя всего святого! – воскликнула тетушка Фериде, сморщив губы и гневно сверкая глазами.

Но потом ее, похоже, осенило, она прищурилась и обернулась к Асии:

– Ты что, боишься, что торт отравлен?

Асия уставилась на нее в недоумении. За все эти годы, имея за плечами огромный опыт, она так и не научилась сохранять спокойствие и невозмутимость, когда у Фериде случались подобные вспышки. Фериде годами сохраняла верность диагнозу «гебефреническая шизофрения», но недавно переключилась на паранойю. Все их попытки как-то вернуть ее к действительности только усиливали ее паранойю и подозрительность.

– Боится, что торт отравлен? Конечно нет, ну ты и чудачка!

Все повернулись к дверям. На пороге стояла тетушка Зелиха; на плечи наброшена вельветовая куртка, на ногах – туфли на высоком каблуке, а на лице – легкая насмешка. Она была так хороша, что дух захватывало. Должно быть, она незаметно проскользнула в комнату и молча слушала разговор, а может быть, научилась материализовываться по собственному усмотрению.

С годами ее юбки не стали длиннее, а каблуки – ниже. Этим Зелиха отличалась от большинства турчанок, которые позволяли себе такое разве что в юности. Одевалась она так же экстравагантно. Прожитые годы только прибавили к ее красоте, тогда как для сестер они не прошли бесследно. Казалось, Зелиха прекрасно осознавала всю силу своего очарования, поэтому она осталась в дверях и принялась разглядывать холеные ногти. Она очень трепетно относилась к своим рукам, ведь она ими работала. С одной стороны, в душе у Зелихи было много агрессии и гнева, а с другой – она не выносила бюрократию и субординацию. Этим и определился ее выбор профессии: она довольно рано поняла, что ей подойдет такое занятие, при котором она сможет ни от кого не зависеть, проявлять выдумку и, желательно, иногда делать клиентам больно.

Десять лет назад тетушка Зелиха открыла салон татуировок и стала постепенно собирать коллекцию авторских рисунков. Наряду с классикой жанра: алыми розами, радужными бабочками, пронзенными сердцами и обычным набором мохнатых насекомых, свирепых львов и гигантских пауков, она придумала собственные мотивы, неизменно построенные на сочетании противоположностей. Это были полумужские, полуженские лица, тела наполовину человеческие, наполовину звериные, деревья наполовину высохшие, наполовину покрытые цветами.

Однако ее эскизы не пользовались успехом. Клиенты делали татуировки, чтобы заявить о себе, а не для того, чтобы внести еще большую двусмысленность в свою и без того непонятную жизнь. Татуировка должна выражать простое и понятное чувство, а не какую-то абстрактную идею. Зелиха сделала выводы, разработала новую серию эскизов, собрание разных мотивов, под общим названием: «Избавление от неугасимой сердечной боли».