Берегини

Йорунн сидела у клетки, обняв Снежку за шею. Было ей грустно, а с чего – поди разбери. Может, с того, что все же глянулся ей красавец-датчанин, или с того, что Эйвинд конунг был сердит на нее, а за какую провинность – одним богам ведомо. Подойти да спросить было боязно, и Йорунн сама себе удивлялась: раньше ведь, не робея, говорила с князьями и с воеводами, и с Инриком, и с его отцом. А уж Вилфред хёвдинг куда как грознее Эйвинда, особенно когда сдвинет густые брови.

Тут и нашла ведунью Ингрид. Пожаловалась, что ниссы снова стали озорничать и досаждать Фрейдис: на этот раз подбросили козьих горошков в молоко, которое она надоила.

– Унн говорит, что не духи дома тому виной, а Фрейдис, которая не уследила за козой и вовремя не убрала подойник. – Ингрид вздохнула. – И она очень рассердилась, потому что молоко пришлось вылить.

Йорунн бегом побежала в женский дом, посмотрела на заплаканную Долгождану, на хмурую Унн и сама нахмурилась. Проверила плошку, в которой ставила угощение для ниссов, – та оказалась пустой. Ничего не сказав, молодая ведунья вышла во двор и отправилась за советом к Хравну.

– Дедушка, – взмолилась она, – я все сделала, как ты научил. Почему же духи меня не послушали? Почему угощение взяли, а озоруют по-прежнему?

Старый Хравн задумчиво поглядел на нее, покачал седой головой:

– Ты ведь догадалась уже, что духи тут ни при чем. Человека ищите.

В тот вечер Весна в последний раз ужинала в женском доме с сестрой и подругами. Все ее вещи, уместившиеся в маленький узелок, Унн уже отнесла в покои Лодина – кормщик и после смерти жены спал в дружинном доме отдельно от прочих. Младшие девчонки смотрели на новую Гудрун с восхищением и завистью, и не понимали, отчего словенка сидит за столом молчаливая и бледная.

– Я Лодина знаю давно, он человек надежный и справедливый, – рассказывала Унн. – Не бойся его, он ничем тебя не обидит. Было бы хорошо, если б уже в конце зимы ты родила ему сына. Попроси об этом своих богов.

Девушка еле слышно вздохнула, и сидевшая рядом Йорунн ласково обняла ее за плечи.

– Так испокон веков у нас повелось, что невеста перед свадьбой не радуется, а плачет, – объяснила молодая ведунья. – Прощается со своей семьей, с духами предков, которые с рождения хранили ее. Готовится умереть для прежнего рода, чтобы родиться вновь другим человеком – уже не девушкой, а мужней женой.

– Лить слезы перед брачной ночью глупо, – сказала Арнфрид, – мужу может не понравиться твое опухшее лицо. А вот ваши свадебные песни, говорят, очень красивы, и я бы послушала хотя бы одну.

– И я! И мы! – тут же подхватили Ингрид и Хельга.

Йорунн и Фрейдис переглянулись. Зорянка подсела поближе к сестре, погладила ее по руке, потом достала частый гребень и принялась расплетать-распускать Весне густую русую косу. Первой затянула песню Йорунн, как самая старшая, остальные начали подпевать:

– Вечор тебя, косушку, матушка плела,

Теперь тебя, косушку, взяли расплели.

Живи, родима матушка, живи без меня…

Весна при упоминании о матери всхлипнула и стала негромко причитать:

– Травушки шелковые,

Цветки мои лазоревые!

Уж одна коса у меня была

Да две волюшки,

Две волюшки и обе вольные,

А теперь останутся две косы

Да одна волюшка,

Одна волюшка и та невольная…

Северянки молча слушали, пытаясь угадать, о чем поется в чужеземной обрядовой песне. Руки подруг неторопливо переплетали волосы Весны в две косы, укладывая пряди одну под другую, как принято у замужних. Девушка замолчала, унимая бегущие по щекам слезы, и снова послышалось пение Йорунн, просящей благословения у Великой Матери:

– Макошь премудрая, Мать Многоликая,

Судьбы Ведница, Веретеница!

Нити кручены, судьбы вручены

Долей доброю дари вдостали,

Недоль отведи, рассей россыпью.

– Любовь не всегда с первого взгляда видна, – после проговорила молодая ведунья и протянула подруге кружку: – Выпей. Я попросила Мать благословить эту воду, чтобы печаль твоя радостью обернулась.

– Полегчало? – спросила Унн, когда Весна поставила пустую кружку на стол.

– Будто бы…

– Тогда идем. Я провожу тебя к мужу.

В эту ночь Йорунн не спалось. Девушка зажгла светец и принялась перебирать в ларце мешочки с травами, прислушиваясь к дыханию спящего Хравна.

– Как на тебя тот датчанин поглядывал, – пробормотала старая Смэйни. – Красавец, кудри русые, брови черные…

– Красивый, – согласилась девушка. – Знает много, говорит складно.

– Я боялась, увезет тебя, на датскую землю сманит. Да что я – сам Эйвинд конунг опасался. Наказал мне: смотри, нянька, за девкой! Коли станут ее уговаривать, посулы сулить – сразу мне сказывай…

Тут Смэйни поняла, что, кажется, сболтнула лишнее, и нарочито сонно зевнула:

– Ох, устала я сегодня, умаялась… Пойду-ка я спать, внученька. И ты ложись.

К празднику Мидсумар всегда готовили много свежего белого сыра из козьего молока, и, несмотря на недавнюю оплошность, Долгождану снова отправили доить коз. На этот раз она зорко следила за рогатыми озорницами – ни соринки, ни шерстинки не упало в чистый подойник, даже пену сливать не пришлось. Придя в женский дом, девушка аккуратно разлила теплое молоко по глиняным горшкам, оставленным возле очага, плотно накрыла их и вышла ненадолго, чтобы сполоснуть подойник да воды глотнуть – в горле пересохло.