Летняя королева

Пока он слушал клятвы и обещания людей, чьих детей он так великодушно освободил, Людовик чувствовал, как недовольство ложится на его чело свинцовым венцом, отчего нестерпимо разболелась голова. Когда двор опустел, король удалился в свои покои, намереваясь побыть в одиночестве, но Сугерий последовал за ним и закрыл за собой двери.

– Я не сказал вам раньше, сын мой, потому что не хотел отвлекать от дел, – тихо и доверительно произнес аббат, – но, когда я уезжал, королеве нездоровилось.

Людовик с внезапной тревогой вскинул голову.

– Что значит – нездоровилось?

– Ей стало плохо, и она упала без чувств после мессы на престольном празднике в Сен-Дени. – Помолчав, Сугерий тяжело вздохнул. – Сир, я с сожалением должен сообщить вам, что у нее случился выкидыш.

Встретив печальный взгляд Сугерия, Людовик отшатнулся.

– Нет! – Он затряс головой. – Нас благословила сама Дева Мария!

– Искренне сожалею, что был вынужден принести вам эту весть. Воистину, мне очень жаль.

– Я не верю!

– Тем не менее это правда. Вы знаете, что я никогда не посмел бы солгать.

В душе Людовика словно разверзлась огромная пропасть – как будто кто-то обеими руками раздвигал его грудную клетку и тянулся внутрь, чтобы вырвать сердце.

– Почему? – воскликнул он и наклонился, стиснув себя руками за плечи. Мир, который он считал таким совершенным, оказался обманом. То, что Святая Дева Мария даровала в Ле-Пюи, она же и забрала, и Людовик не знал на то причины. Если это случилось в праздник Сен-Дени в его собственном аббатстве, значит, это знак. Он делал все возможное, чтобы подчиниться Божьей воле и быть хорошим королем, выходит, виновата Алиенора. Однако она так прекрасна, как горный хрусталь. У него закружилась голова. Сугерий все утро носил в себе эту новость, поджидая подходящего момента, чтобы открыть ее, – знал и молчал!

Сугерий произносил слова утешения, увещевал, но для Людовика они звучали бессмысленно, и он обнаружил, что готов возненавидеть невысокого священника.

– Убирайся! – всхлипывая, крикнул он. – Пошел вон!

Людовик огляделся в поисках чего-нибудь, чем можно было бы запустить в аббата, но под рукой оказалась лишь деревянная фигурка Богородицы, и хотя он и был переполнен гневом и страхом, все же удержался, лишь сжал ее в кулак и потряс статуэткой над Сугерием.

– Так не должно быть! – рыдал он.

– Сир, вам не следует… – Сугерий замолчал и повернулся к гонцу, принесшему весть о том, что вассал Алиеноры, Гильом де Лезе, кастелян[9 - Владелец замка в средневековой Франции, обладавший немалой властью.] Тальмона, отказался от своей клятвы и захватил белых кречетов, предназначенных для личного пользования герцогов Аквитании. Эти птицы были символом достоинства, власти и мужественности правящего дома – такой поступок был одновременно личным оскорблением и вызовом.

Людовик выпрямился, тяжело и быстро дыша, словно собирался израсходовать весь воздух в комнате. Новость алым пламенем вспыхнула в его сознании, в глазах потемнело от бешенства.

– Если де Лезе не придет и не поклянется нам в верности, – сказал он хрипло, – тогда мы пойдем к нему. И перед смертью он приползет ко мне и пожалеет о том, что появился на свет.

Отдыхая у себя в покоях, Алиенора наблюдала, как Петронилла учит свою пушистую белую собаку Бланшетту сидеть и выпрашивать угощение. Собачку подарил сестре Рауль де Вермандуа.

– Умница, правда? – обратилась Петронилла к Алиеноре, водя куском оленины над трепещущим черным носом собаки. Бланшетта минуту потанцевала на задних лапах, прежде чем Петронилла скормила ей кусочек мяса, одарив похвалой.

– Самая умная собака в христианском мире. – Алиенора принужденно улыбнулась. Прошел месяц с тех пор, как у нее случился выкидыш. Молодое сильное тело быстро восстановилось, однако порой королеве хотелось плакать, ее одолевали тоска и печаль. Хотя ребенок был слишком мал, чтобы иметь душу, она остро чувствовала его потерю и сожалела, что не выполнила свой долг.

Капелланы ежедневно молились с ней вместе, приходил даже Бернард Клервоский, чтобы дать совет и выразить соболезнования. Чувствуя антипатию к этому человеку, но зная, насколько он влиятелен, она старалась ему не противоречить, но в их отношениях ничего не изменилось, и старый священник по-прежнему смотрел на нее как на взбалмошную и пустую девчонку, которая нуждается в строгих наставлениях.

Покончив с олениной, Бланшетта зевнула и растянулась перед очагом, чтобы поспать. Петронилле не хотелось шить, и в редком порыве самоотверженности она предложила помассировать ступни сестре.

Алиенора закрыла глаза и расслабилась, когда Петронилла сняла с нее мягкие замшевые туфли и начала поглаживать ей ноги нежно, но твердо. Алиенора наслаждалась мирными минутами, какие выпадали ей редко. Обычно все ее время было занято Людовиком, выполнением его постоянных требований; из-за этого между сестрами возникло отчуждение.

Петронилла вздохнула.

– Вот бы так всегда, – сказала она. – И жить в Пуатье.

– О да, – пробормотала Алиенора, не открывая глаз.

– Как ты думаешь, мы когда-нибудь туда вернемся?

– Конечно. – Мечты и приятные ощущения Алиеноры рассеялись, хотя глаза она пока не открывала. – В этот раз мы не смогли поехать, потому что дело было срочное, а я ждала ребенка. – Она с усилием прогнала мрачные мысли. – Но мы скоро туда отправимся, обещаю. Остановимся в Пуатье и Бордо и поохотимся в Тальмоне.

Глаза Петрониллы сверкнули.

– Искупаемся в море и будем собирать ракушки!

– Я сделаю из них ожерелье и повешу тебе на шею! – Алиенора рассмеялась, представив взгляд Аделаиды, увидевшей, как они с Петрониллой плещутся на мелководье, подоткнув юбки, будто простые рыбачки. При мысли о замке на мысе в Тальмоне, о золотом пляже и блеске моря, освещенного солнцем, к горлу подступил комок. В Тальмоне она прохаживалась рука об руку с Жоффруа де Ранконом на придворном пикнике и гуляла босиком у кромки воды.

У ее отца были в Тальмоне охотничьи угодья, где он держал драгоценных белых кречетов, мужественный символ герцогов Аквитании и самых свирепых хищных птиц в христианских землях. Она помнила, как стояла в мягкой тьме зверинца и на ее запястье сидел один из них, вцепившись кривыми когтями в кожаную перчатку – глаза той птицы сияли, как обсидианы. А потом она вынесла птицу на открытое пространство и подбросила ввысь под звон серебряных колокольчиков и мелькание острых белых крыльев. Это был восхитительный момент власти.

Петронилла вдруг замерла и затаила дыхание.

– Алиенора…

Она открыла глаза, с трудом привыкая к свету после тьмы за закрытыми веками. Все еще погруженная в свои мысли, она потрясенно застыла при виде Людовика, который надвигался на нее с белым кречетом на запястье, и на мгновение даже решила, что это сон. Алиенора вскочила на ноги, ее сердце бешено колотилось. Бланшетта, очнувшись от дремоты, пронзительно затявкала, отчего птица взволнованно захлопала крыльями.

Людовик увернулся от бьющих крыльев.

– Уберите собаку! – рявкнул он.

Петронилла схватила Бланшетту и, бросив взгляд на Людовика, выбежала из комнаты.

Алиенора уставилась на мужа. Его одежда была мятой и пыльной. Он похудел, и в его чертах появилась резкость.

– Я не знала, что ты вернулся. Ты не отправил ко мне гонца. Откуда у тебя моя птица?

– Я хотел рассказать тебе обо всем сам. – Он снял с пояса ястребиную перчатку и протянул ей. – Твой вассал де Лезе выступил против нас и в знак неповиновения забрал твоих птиц. Эта сидела в спальне, где я его убил. С тех пор я держу ее при себе в знак того, как далеко я готов зайти ради тебя. Видишь, на ее перьях еще темнеет кровь предателя.

У Алиеноры все сжалось внутри. От Людовика веяло опасным напряжением, как будто он мог в любую минуту выхватить меч и проткнуть кого-то из простой прихоти. Она даже обрадовалась, что Петронилла вышла из комнаты.

– Ты убил де Лезе? – Она надела охотничью перчатку.

– Это было необходимо, – сурово ответил он. – Вассал нанес оскорбление. Я был снисходителен к жителям Пуатье, поэтому мне пришлось проявить суровость в Тальмоне. – Он нахмурился. – Сугерию не было нужды приезжать в Пуатье. Я справлялся и сам, а из-за него во мне усомнились. Все подумали, что я слаб, недостаточно хорош и на вторых ролях, но я показал им, я им всем показал! – Его лицо исказилось гримасой. – Де Лезе отказался от клятвы и опозорил нас, забрав кречетов, и знаешь, что я сделал?

Алиенора покачала головой, настороженно глядя на него.

– Я отрубил его руки и ноги мечом в назидание другим и прибил их к двери замка. Пусть никто не смеет брать то, что ему не принадлежит, и не обманывает меня. – Его глаза были почти черными из-за огромных зрачков, и Алиеноре стало страшно, потому что она не знала, на что еще он способен. Перед ней стоял не благочестивый, неуверенный в себе юноша, а дикое и необузданное существо. Она протянула ему руку в перчатке.

– Позволь мне взять ее, – сказала она.

Людовик пересадил птицу на запястье Алиеноре, и оба они увернулись от бьющихся крыльев. Она чувствовала вес птицы и ее бешеную силу. Кречеты были самыми крупными и величественными среди соколов. Сильнее был только беркут.