Прыжок в высоту

– Как тебе это удалось?

– Да повезло! Я сам не заметил, как очутился там. В старших классах ударные для меня были что-то вроде хобби. Меня хвалили, но не возводили в ранг гения. Я пришел на экзамен, сыграл им что-то на выбор, а через месяц мне пришло уведомление, что я зачислен. Мне кажется, Лиз, это все потому, что я красавец!

– «Может, неизвестный собачий принц – инкогнито. Очень возможно, что бабушка моя согрешила с водолазом. То-то я смотрю, у меня на морде белое пятно – откуда, спрашивается»?[29 - Булгаков М.А. «Собачье сердце».]

Я процитировала Булгакова с особым выражением, чтобы немного сбить спесь с Марка.

– Язва, – негромко произнес он прямо мне под ухо. – Ты настоящая язва, Лиза. – Что, так трудно меня похвалить?

– Знаешь, Маркуша, к язвам привыкают и даже с ними живут. С похвалой от меня придется малость подождать. Лучше мне расскажи, где ты в Лондоне работал.

– Ой, да везде! Мне так кажется, я все перепробовал. Даже травкой торговал, только т-с-с-с, об этом не принято говорить вслух. Но пока я не нащупал для себя золотую жилу, одно время был мальчиком на побегушках у русского олигарха, который жил в Stanley House,[30 - Особняк, построенный в Лондоне в XVII веке. В 2005 году его приобрел Б.А. Березовский, проживавший в Великобритании.] что в районе Челси.

– Ха, рыбак рыбака видит издалека, – усмехнулась я.

– Ну да, помнишь, как у Балабанова: «Мы, русские, не обманываем друг друга».[31 - Цитата из кинофильма «Брат-2», Балабанов А.О.] Примерно такой фразой он меня провожал с собеседования.

– Ты тогда в поезде рассказывал, что после окончания академии играл в ансамбле, а потом все бросил, вернулся в Россию. Есть конкретная причина такого поступка?

– Нет! Мне просто нужны были перемены, и я себе их устроил. Ты ведь говорила, что жизнь – это движение. Вот и я стараюсь не топтаться на месте, – ответил Марк.

Очевидно, что такими общими фразами он уходил от ответа, и я отчетливо видела это по его лицу. Ну раз человек говорить не хочет, клещами вытаскивать не станешь.

– С какими мыслями ты возвращалась из благодатного баварского края?

– Я думала, если в России ничего не выйдет, то где-нибудь в Европе или в Америке всегда найдется пол, который можно помыть за десять долларов в час.

– Десять долларов – еще не самый плохой вариант, я тебе скажу. Но ты, Лиз, явно не из тех, кто соглашается на подобную работу, это сразу видно. Чтобы мыть полы в Париже или фасовать продукты в Нью-Йорке, нужно суметь переступить через себя. Сказать: «Да, сейчас так, но я делаю это для того, чтобы потом было лучше». Ты хоть и не Мальвина, но дом у немцев все же не убирала. Как вашу Putzfrau[32 - Уборщица (нем.).] звали, напомни?

– Имени не помню. Но это была женщина за пятьдесят с низким прокуренным голосом, которая иногда стригла нашу соседку Дженни, что работала санитаркой в больнице.

– Вот о чем я и говорю! А ты что не пошла в немецкую больницу работать? «Вы не сочувствуете детям Германии»?[33 - Булгаков М.А. «Собачье сердце».]

– Сочувствую, но работать в больнице не хочу.

– Бывало там[34 - Имеется в виду в Германии.] тебе одиноко?

– Ja, nat?rlich.[35 - Да, конечно (нем.).] Хотя у меня сложился круг общения достаточно быстро. Но все близкие друзья жили по-прежнему в России, и мне жуть как их не хватало! Я, когда вернулась окончательно, ценила каждый час, проведенный рядом с ними. Потом это чувство ушло, конечно. Со временем всегда начинаешь воспринимать присутствие человека больше как данность, нежели как подарок. А жаль. Так можно не только про дружбу сказать. Пока с москвичом встречались, я дни на календаре вычеркивала до наших свиданий.

– А он что, с цветами на вокзале встречал? – ухмыльнулся Марк.

– Ну, почти. Сыр мне с белой плесенью покупал и все не мог определиться, нужны ли ему эти отношения. Через полгода, доев очередной камамбер, мы с ним расстались.

– Ну и такое бывает, – со вздохом заключил Марк, – людям зачастую сложно понять, что им на самом деле надо. Я вот тоже расставался и даже разводился разок.

– Да ладно? Когда успел? – вытаращилась я.

– Ну вот тогда и успел. В прошлом. Еще в Лондоне. Так что в Питер вернулся, считай, девственником. Сама невинность.

Такая самоирония Марка меня очень позабавила. Он не был, конечно, Аленом Делоном и не пил одеколон[36 - Слова из песни «Ален Делон» музыкальной группы «Наутилус».] вовсе, но успехом у женщин явно пользовался. Так или иначе, к тридцати большинство из нас подходит со своим багажом. Другой вопрос: хотим ли мы про этот багаж знать?

В наших разговорах мы напрочь утратили чувство времени. Люди вокруг уже сменили друг друга аж по нескольку раз. А наша тройка – я, Марк и бабуля, – словно три товарища, оставалась верна себе. Есть такое негласное правило, что с малознакомыми людьми не принято разговаривать о политике и религии, так как ненароком можешь собеседника оскорбить. Но в случае с Марком я решила стать злостным нарушителем:

– В твоей семье было принято соблюдать шаббат?[37 - Иудейский праздник, начинающийся с вечера пятницы и заканчивающийся в субботу вечером.] На ортодокса ты явно не тянешь, но, может, есть что-то особо важное для тебя?

– Иудаизм в нашей семье не культивировался. Отец был человеком науки и находил свое объяснение многим вещам, что свойственно ученым. Мама, помню, что-то рассказывала, в пятницу зажигала, как положено, две свечки, но никогда не требовала от меня строгого соблюдения правил. Хамса[38 - Защитный амулет у мусульман и евреев.] мне вообще досталась в подарок от одного араба из Лондона.

Марк вытащил из-под белой толстовки серебряную цепочку с небольшим амулетом в форме ладони и гордо показал мне.

– А ты, вижу, звезду Давида носишь? Хоть знаешь, что она означает?

– Конечно! Она указывает мне путь, чтобы не потерять жизненный ориентир. А еще напоминает про еврейских прабабушку и прадеда. Так что имею право! Если я когда-нибудь уеду в Нью-Йорк, пойду устраиваться на работу к евреям. Только придется подучить иврит перед этим, дабы приняли за свою.

– Тут учи не учи – за свою не сойдешь, Лизавета, больно внешность у тебя неподходящая, – сказал мне Марк. – Да почему для тебя так важно быть еврейкой?

– Как говорила моя прабабушка Сара, если ты хоть немного талантлив, значит в тебе есть чуточка еврейской крови.

Марк рассмеялся.

– Ну да, из песни слов не выкинешь. Права твоя Сара была! Слушай, а не дойти ли нам до Рубинштейна поесть шакшуки?[39 - Национальное еврейское блюдо, которое готовят на завтрак – двойная яичница в пряном томатном соусе.]К тому же, как-то подвигаться хочется, размяться, что ли.

– Warum nicht?![40 - – Почему нет? (нем.)]– ответила я, ведь расходиться мне совсем не хотелось.

Марк отлучился на несколько минут, а когда вернулся, очень долго копошился, пока надевал свою куртку. Он зачем-то тряс ею и что-то без конца проверял. Потом стал перекладывать телефон и кошелек из кармана в карман. Мне так надоело на все это смотреть, что я отвернулась к окну и о чем-то задумалась. Марк выдернул меня фразой:

– Все, я готов. Идем! – радостно сказал он мне, разрешив все свои мнимые проблемы.

Я посмотрела ему в глаза и уже была готова съехидничать, как боковым зрением заметила бумажку в пятьсот рублей, которая лежала у одного из бабушкиных стаканов. В этот момент Марк бережно придержал меня за локоть и сказал:

– Пойдем, Лиз, а то шакшуки нам не достанется.

* * *

Мы вышли на улицу, наполненную звуками вечернего Петербурга. Было темно и сыро, еще по-мартовски грязно, но при этом в воздухе чувствовалась особая весенняя свежесть. Глубоко вдыхая не самый чистый городской воздух, я ощущала себя спокойно и умиротворенно. Марк наблюдал за выражением моего лица, которое не могло скрыть удовольствия. Такая простая вещь – поговорить с умным и при этом нескучным человеком – всегда делала меня немного счастливей. У нас явно были общие точки соприкосновения, хоть Марк и не спешил раскрывать свой сундук с секретами. Почему после стольких лет он вернулся в Россию, имея возможность, по сути, жить где угодно, для меня оставалось пока загадкой.

Пройдя через знакомую Австрийскую площадь, мы оказались на Горьковской. Рядом с ней и стоит та самая мечеть, про строительство которой упоминал Марк. Дальше – через Троицкий мост, где всегда дует ветер и открывается живописный вид на Петербург. Марсово поле, потом налево по набережной реки Фонтанки, где даже в темноте туристы пытаются попасть монеткой в Чижика-Пыжика. Рядом с цирком мы повернули на Караванную улицу, а потом, минут через десять, уперлись прямо в Невский проспект. Он гудел и зазывал в свои рестораны, но у нас с Марком был свой кошерный пункт назначения. На углу с тратторией, об открытии которой я как-то писала для одного издания, мы свернули на хорошо известную улицу Рубинштейна. Она воспета прессой как питерская ресторанная мекка и славится своими гастрономическими и алкогольными изысками. Культ улицы Рубинштейна вспыхнул за очень короткий период. Когда-то там ничего не было, кроме двух театров и трех ресторанов. Но в какой-то момент, несмотря на бессовестно растущую аренду, одно за другим стали открываться заведения. За несколько лет эта улица превратилась в негласный символ питерской тусовки, где летом нет свободных мест нигде, кроме ресторанов с белыми скатертями. Туристы, экспаты, менеджеры и безработные – вы можете встретить там всех, включая своего соседа по площадке, которого никогда до этого не видели. Не доходя до Пяти углов, мы с Марком притормозили у памятника Довлатову.

– Люблю, – тыкнув пальцем в бронзового великана, сказал мне Марк. – Он заставляет меня смеяться, когда все остальные уже бессильны. Много раз, сидя один в комнате, я проводил с его книгами целые недели и чувствовал, что внутри меня снова разгорается желание жить. Он уже там, а я еще здесь благодаря ему.

– И как часто у тебя случаются такие приступы затворничества?

– Да по-разному. Я в такие периоды либо читаю, либо сплю. На большее вообще не способен. Даже сексом не занимаюсь, если хочешь знать. Но сейчас я полон энергии и сил, так что буксовать не собираюсь.

– Ну уж про твою сексуальную жизнь мне в последнюю очередь хочется знать, – съязвила я.

Наконец-таки мы добрались до еврейской едальни. Ресторан – не ресторан, скорее гастропаб с приглушенным светом и стенами, на которых были написаны какие-то фразы на иврите. В полумраке под звуки совсем не еврейской музыки мы сели за барную стойку и заказали шакшуку с вишневым пивом. Сбоку стоял юнец, чье лицо было тронуто легкой, еще девственной щетиной. На вид ему было каких-нибудь двадцать три года. Одетый в модный свитшот и с пленочным фотоаппаратом Leica в руках, молодой человек болтал с персоналом и, невзирая на Марка, улыбался мне во все тридцать два.

– Это ваш близкий друг? – спросил меня молоденький, пока Марк отлучился помыть руки.