Архистратиг Михаил

– Так зовут мальчика. Вы этого не знали?

– Нет. Ведь я вообще не видел ребенка, когда он был передан Вольфраму на воспитание.

– О воспитании не может быть и речи, когда говоришь о человеке такого сорта, и это очень жаль, так как именно в этом отношении следовало многое сделать. Еще будучи ребенком, Михаил совершенно одичал вследствие скитальческой жизни, которую он долго вел с родителями. Естественно, я принял в нем участие и занимался с ним, насколько позволяло далекое расстояние до лесничества.

– Вы в самом деле делали это? – воскликнул граф, и в его вопросе чувствовалось явное недовольство.

– Конечно! Ведь при таких обстоятельствах мальчик не мог иначе получить образование, а я никак не мог согласиться с мыслью, что ребенок должен умственно одичать и омужичиться. Это было бы слишком жестоким наказанием за грехи родителей!

В этих простых словах звучал тяжелый упрек, и он, очевидно, достиг цели, потому что на лице Штейнрюка сверкнула вспышка гнева, и он воскликнул:

– Ваше высокопреподобие, какого бы мнения вы ни держались о наших семейных обстоятельствах, вы судите, как посторонний, и потому кое-что может показаться вам жестоким и непонятным. В качестве главы семьи я должен блюсти честь нашего имени, и кто затронет или опорочит эту честь, тот будет выброшен из моего дома и сердца, будь то хоть мое собственное дитя! Я сделал то, что должен был сделать, и если бы еще раз был поставлен в тяжелую необходимость, поступил бы опять совершенно так же!

В словах графа звучала стальная решимость. Отец Валентин промолчал, он понимал, что такие натуры не сгибаются перед пастырским словом.

– Графиня Луиза опочила с миром, а с нею и человек, с которым она была обвенчана! – сказал он наконец. – Ее сын остался одиноким и беззащитным. И вот я пришел, чтобы попросить вас о том, о чем можно просить за всякого чужого сироту, то есть о воспитании, которое поможет ему вступить со временем в жизнь. Если он останется в руках Вольфрама, то это совершенно исключено – тогда он будет годиться разве что на полудикое существование в каком-нибудь дальнем горном лесничестве. Если вы, ваше сиятельство, хотите и можете взять на себя ответственность за…

– Довольно! – перебил его Штейнрюк, вставая с места. – Я взвешу все это и потом решу что-либо относительно вашего протеже. Положитесь на меня, ваше высокопреподобие!

Священник тоже встал; он видел, что разговор окончен, и не имел ни малейшего желания продолжать его.

– Мой протеже? – повторил он. – Пусть он станет и вашим тоже, граф, мне кажется, он имеет право на это! – и с коротким, сухим поклоном он вышел из комнаты.

– Что за странный визит! – сказал Альбрехт, который во все время разговора не раскрывал рта. – Что же дает этому попу право вмешиваться в наши семейные дела?

Штейнрюк пожал плечами.

– Прежде он был духовником наших родственников и до сих пор занимает у них положение доверенного лица, хотя и живет в отдаленной альпийской деревушке. Только он, и никто другой, должен был проводить Штейнрюка в могилу. Но я покажу ему, что на меня не действует поповское влияние. Я не мог не принять его, как не мог и отказать ему, когда он воззвал о помощи для сироты!

– Ну да, о мальчике надо было позаботиться, и это сделано, – холодно ответил Альбрехт. – Ты тогда взял все дело в свои руки, отец, этот Вольфрам… Я помню его по имени. Ведь он был у тебя егерем?

– Да, я просил за него, и Штейнрюк дал ему место лесника. Он молчалив и надежен и вообще нисколько не заботится о вещах, которые выходят за пределы его кругозора. Он и в то время не спрашивал, какое отношение имеем мы к этому мальчику, а просто исполнил то, что ему было приказано, и принял его к себе в дом.

– И там он во всяком случае оказался в хороших руках. Ты, конечно, не собираешься изменять тут что-либо?

– Смотря по обстоятельствам. Сначала я должен повидать его.

На лице Альбрехта отразилось неприятное изумление.

– К чему это еще? Чего ради приближать его к нам? Подобные неприятные вопросы лучше всего засовывать в самый дальний ящик.

– Это – твоя манера, – резко ответил граф, – а моя – смело смотреть неприятностям в глаза, когда необходимо! – Он с внезапным гневом топнул ногой. – «Ребенок должен умственно одичать и омужичиться за грехи родителей!» И это я должен выслушивать от какого-то попа!

– Да, не хватало еще, чтобы он стал защищать его родителей, – насмешливо кинул Альбрехт. – И они еще назвали свое отродье Михаилом, осмелились дать ему твое имя – традиционное для нашей семьи! Да ведь это – издевательство!

– Но могло быть и раскаянием тоже! – мрачно отозвался Штейнрюк. – Во всяком случае, твоего сына зовут Раулем.

– Да нет же! Он крещен и назван твоим именем!

– В книге метрик – да, но зовут его Раулем, об этом уже позаботилась твоя жена!

– Это имя отца Гортензии, к которому она привязана с дочерним благоговением. Ты ведь знаешь…

– Если бы дело было только в имени! Но это далеко не единственное, что отчуждает меня от внука. У Рауля нет ни одной черты Штейнрюка – ни в лице, ни в характере, он – вылитая мать!

– Ну, мне кажется, это не порок! Гортензия признанная красавица, ты даже не подозреваешь, сколько побед одерживает она!

– Потому-то она так и любит арену этих побед! – холодно ответил отец, не отзываясь на шутливый тон сына. – Вы больше живете во Франции, у родных Гортензии, чем дома. Ваши визиты туда становятся все более частыми и долгими, а теперь даже поднимается вопрос о твоем переводе в наше посольство в Париже. Тогда Гортензия будет у цели своих желаний!

– Но ведь я должен отправиться туда, куда меня посылают! И если выбрали как раз меня, значит…

– Уж не собираешься ли ты рассказывать мне о своих дипломатических успехах? – перебил его отец с явной насмешкой. – Мне отлично известно, какие тайные пружины пущены в ход для этого, и назначение само по себе довольно незначительно. Я ожидал большего от твоей жизненной карьеры, Альбрехт! Тебе были открыты все пути, чтобы хоть отчасти добиться влиятельного положения, но для этого нужно иметь честолюбие и энергию, которыми ты никогда не обладал. Теперь ты добиваешься места, которому будешь обязан лишь своим именем и где ты по приказанию жены десятки лет просидишь без движения вперед!

Альбрехт закусил губу при этом упреке, высказанном без всяких околичностей.

– Отец, в этом пункте ты с самого начала не был справедлив. Ведь ты никогда не относился одобрительно к моей женитьбе. Я думал, что мой выбор заслужит полное твое одобрение, а ты чуть ли не упрекаешь меня за то, что я привел тебе красавицу, умницу, дочь из знатнейшей семьи…

– Которая до самого последнего момента остается нам чужой! – договорил Штейнрюк. – Она до сих пор еще не может понять, что вошла в нашу семью, а не ты – в ее. Я предпочел бы, чтобы ты ввел в дом дочь самого простого провинциального дворянина, чем эту Гортензию де Монтиньи. Горячая французская кровь не годится для нашего древнего германского рода, а у Рауля ее слишком много. Поэтому для него будет очень хорошо, когда он попадет в строгий военный распорядок.

– Да… ты настаиваешь, чтобы он поступил в армию, – неуверенно ответил Альбрехт. – Но Гортензия боится, да и я тоже боюсь, что наш сын не создан для военного дела. Это – нежный ребенок, и он не выдержит железной дисциплины.

– Так пусть научится выдерживать ее! Тебя лично болезненность избавила от военной службы, но Рауль здоров, и теперь самое время вырвать его из сферы вашего баловства и изнеживания. Армия явится для него самой настоящей школой. Я не хочу, чтобы мой внук стал впоследствии слабеньким. Он должен сделать честь нашему имени, и об этом я позабочусь!

Альбрехт промолчал. Он знал непреклонную волю отца – тот все еще предписывал свои законы сыну, который уже сам стал супругом и отцом. Граф Михаил Штейнрюк был человеком, способным заставить уважать свою волю.

Глава 2

– Да, тут уж ничего не поделаешь, ваше высокопреподобие, беда одна с этим мальчишкой! Ничего он не умеет, ничего не понимает, с утра до вечера бегает по горам и притом глупеет со дня на день. Из него не выйдет ни охотника, ни чего-нибудь путного. Пропащие труды!

Эти слова были произнесены человеком, один внешний вид которого уже свидетельствовал о том, что его занятие – охота. Он никогда не расставался с ружьем и ягдташем. Его крепкая, коренастая фигура с широкими плечами, топорные черты лица, всклокоченные волосы на голове и спутанная борода, его одежда – смесь охотничьей с крестьянской – все казалось запущенным и грубым, и его речь была так же груба, как и все его существо. Он стоял в почтительной позе в церковном доме маленького горного селения Санкт-Михаэль, и священник, сидевший у письменного стола, неодобрительно покачал головой при его словах.

– Я вам уже не раз говорил, Вольфрам, что вы не умеете обращаться с Михаилом. Бранью да угрозами вы от него ничего не добьетесь, это его только запугивает, а я думаю, что он и без того слишком запуган!

– Все это от его глупости, – пояснил лесник, – ведь парню хоть кол на голове теши! Ему требуется изрядная встряска, а я должен был поклясться вашему высокопреподобию, что не буду больше бить его!

– И я надеюсь, что вы сдержали свое слово. Ваша вина перед ребенком очень велика: вы с женой ежедневно истязали его, пока я не вмешался.

– Это было ему же на пользу! Все мальчишки нуждаются в порке, а Михель всегда нуждался в двойной порции. Ну, он и получал ее в плепорцию: когда я уставал, за дело бралась жена. Только все это не помогло, и умнее он не стал.

– Нет, но погиб бы от такого жестокого обращения, если бы я не вмешался!

Вольфрам громко расхохотался.

– Погиб бы? Михель? Да он вдесятеро больше выдержит, ведь это сущий медведь. Стыд один с этим парнем! Он так здоров, что мог бы деревья с корнем выворачивать, а между тем и пальцем не пошевельнет, когда деревенские мальчишки дразнят его. Я уж знаю, почему он сегодня опять не пошел со мною, а захотел во что бы то ни стало идти потом. Он не хотел проходить со мной через деревню, он предпочитает идти в обход через лес, как и всегда, когда отправляется к вам, – трус этакий!

– Михаил – не трус, – сказал священник. – Вы сами отлично знаете это, Вольфрам. Разве вы не говорили мне, что его ничем не удержишь, когда он вспылит?

– Ну да, тогда он совсем безумеет, и лучше плюнуть на него. Если бы я не знал, что у него на чердаке не все дома, так я по-другому обошелся бы с ним. Но все же это – тяжелый крест! Просто непонятно, как он так хорошо стреляет и попадает, если только увидит дичь, хотя это с ним и нечасто случается. Он глазеет на деревья да на небо, а тем временем у него под самым носом пробегает двенадцатирогий. Я не из любопытных, но все-таки интересно было бы мне знать, откуда взялось это отродье?