«От улыбки…»

И наступила темнота. Там летал мой ангел среднеазиатского происхождения и кормил меня и нашу малышку орехами.

Когда я очнулась, рядом со мной сидела женщина. Повернулась ко мне, услышав, что я пришла в себя и как- то не к месту сказала: «Ну что ты, дорогая, совсем не бережешь себя? Твой, да?» Не дослушав ее, я резко сорвалась с места, видимо, причинив боль ребенку, да и себе, но я не обратила на это никакого внимания, только подхватила живот руками. Вмиг оказавшись около Альберта, я как безумная, начала судорожно расстегивать его куртку, верхние пуговицы на футболке, рвала футболку, никого не видя и ничего не слыша. Я все еще не верила. Я хотела узнать, что его еще можно спасти. Только на секунду я обратила внимание на людей вокруг. Подняв голову, обращаясь ко всем, я спрашивала о «скорой». На меня тупо, непонимающе глядели, а я повторяла и повторяла свой вопрос, недоумевая, почему никто не может ответить. Наконец, ко мне подошел пожилой сухонький мужчина, низкого роста и наклонил ухо к моим губам. Он ответил, что вызвали. И добавил, что надо бы еще кому- нибудь из родственников сообщить. Отвернувшись к Алю, я не уже не слушала его, но он тотчас протянул мне ручку с бумагой, попросил написать номер, не обращая внимания на мои по – локоть окровавленные руки. На автомате я нацарапала два номера: своей матери и родителей Аля.

Я ждала скорую. Я ждала, что они спасут его, хотя сердце не билось больше. Я сидела возле него и, гладя его лицо и волосы, подбадривала, просила дождаться скорой. Впервые в жизни мне было абсолютно наплевать на окружающих. Я могла бы сейчас голая на метле летать и просить у дьявола за Аля на глазах у всех.

Мне было плохо. Меня вдруг стало тошнить, я не успела добежать до урны. Да и не знала, где она, просто побежала куда- то и снова вернулась к Алю.

Наконец, приехала «скорая». Меня сразу было велено «убрать», и кто- то из зевак даже начал деликатно отводить меня, но я с неизвестно откуда взявшейся силой оттолкнула его и медбрата в сторону, оставшись подле Аля. Все свое внимание я сосредоточила на фельдшере, упустив из вида его лицо, выражавшее беспомощность и безнадежность, как только он увидел Аля. Он молча осматривал Аля, как будто не замечая меня! Тогда я накинулась на него с единственным вопросом. Он сочувствующе взглянул сначала на мой живот, потом посмотрев мне в глаза, сказал: «я сожалею, он скончался сразу после выстрела». Слезы разочарования, потери последней ложной надежды затуманили мне глаза, и я вскинула к нему свои окровавленные руки: «Ты понимаешь, он сейчас головой качал. Вот так (показала я). Когда слушал меня. Понимаешь?»

Тут же одновременно прибыли милиция и наши родители – моя мама и мама Лида с папой. Я была с Альбертом. Они бросились к нам. И, хотя лица их были черными, оттенявшими то горе, которое черной тучей сейчас нависло над нами, казалось, что и сейчас они неосознанно стараются держать себя в руках, сдерживая крики и слезы, которые рвались наружу. Мама отвела меня на газон, наскоро отмыла руки откуда- то вдруг взявшейся водой. Затем она быстро подошла к родителям Аля, что- то сказала им, и, дотронувшись до плеч обоих, вернулась ко мне и повела меня к незнакомой машине. Я очнулась, только услышав адрес матери. Тогда я открыла дверь, отрезав: «я никуда не поеду» и вышла. Мама вышла за мной: «Геля, его увезут сейчас. С ним поедут Лида с Колей. Тебе нет смысла ехать. Да и поесть надо. Отдохнуть. Малыш ни в чем не виноват, помни об этом. У него свой режим. Пойдем». Мама мягко подтолкнула меня к машине, но я опять воспротивилась: «Мама, я буду здесь. Пока он здесь. Потом я пойду домой. К нам», – я указала рукой в направлении нашего дома. «Бедный мой, вон, видишь? Они поехали», – сказала мама. И правда, куда- то поехали. Бедная мама, ее голос дрожал, ей было трудно держать себя в руках. «Ну, хорошо. Пойдем» Она расплатилась с такси, и, обняв меня правой рукой, медленно, не торопясь, повела меня домой. Я слышала, как шепотом с ее губ срывались ласковые и сочувственные слова, восклицания… Но мне она не сказала ни слова о нем в тот день.

Мой мозг, мое сердце – все было сковано чем- то: ни единой мысли, ни единого чувства. Я вполне комфортно чувствовала себя пустышкой со стеклянными глазами. Пока мы не переступили порог квартиры. Тут я увидела. И меня прорвало. Здесь, где он в последний раз поцеловал меня, где в последний раз любовно переврал мое имя. Бедная мама стала свидетелем моей истерики и пыталась меня унять. Я бы честно хотела остановиться, но каждый раз пытаясь задержать дыхание, закрыть рот, я видела какую – то мелочь, в моей голове начинали мелькать ни для кого больше непонятные картинки, и все начиналось заново. Я выбежала на улицу, позабыв о маме. Чего только не было тогда у меня голове. Мне представлялось, что сейчас я встречу убийцу Аля и сверну ему шею. Голыми руками. Но когда я сбежала с лестницы, мне стало колоть живот, колено – ныть, и пришлось замедлиться. Эгоистка, я действительно, позабыло о ребенке. Мама нагнала меня возле торца дома, все же привела домой и напоила валерьянкой. Доза была немалой, я полагаю, и вскоре я уснула. На том же диване, да. Когда я проснулась, был вечер, я умирала с голоду. Это был самый отвратительный ужин в моей жизни. Я ужасно хотела есть и навернула две тарелки только сваренного супа, но пока я ела, мне тянуло выплюнуть каждую съеденную ложку. Я не хотела никого видеть и попросила маму уехать. Она отказалась, сказав, что отправила моего младшего брата Пашу к старшему, Саше, и переночует у меня. Решение ее было твердо и непоколебимо. Я долго и не сопротивлялась. Мне только было неловко из- за своего поведения, не могла тогда вести себя как обычно и не думала, что маме нужно это видеть. Но…

На следующий день она, отлучившись на пару часов к себе домой, приехала снова. И мама Лида с папой – они втроем очень часто приезжали. Выманить меня никуда не могли. И я просила, чтоб детей с собой не привозили – Пашу с Лерой. Я не хотела никого видеть, меня это нисколько не заботило. Родители всегда привозили с собой много еды, боялись, что я буду голодать. И даже следили, чтобы я ела. Но продуктов было слишком много, и многое портилось. Они успели обустроить комнату для ребенка, подготовили все, что нужно. Я ведь и о малыше тогда совсем почти не думала. И это была моя самая большая ошибка. Они ведь даже переехать к нам хотели: кто же будет заботиться о новорожденном? Хорошо, хоть не забрать. Они передумали, как передумали переезжать, встретившись со мной после рождения внучки.

Когда я увидела ее, в моей жизни началась новая история любви. Я все не могла оторвать глаз от ее длинных ресничек, ямочки на подбородке, крохотного носика, ловила каждое мгновение, когда ее черные смородиновые глазки были открыты и смотрели то бывало на меня, а то заглядывали в неизвестный, неведомый мне мир. Гладила ее пушистую черную головку и таяла от первых прикосновений. Я очень сожалела о том, что почти не думала о ней последние да месяца. И вообще вела себя не по – матерински: я не хотела кормить ее вовремя, режим мой был в ужасном беспорядке (я часто не спала ночами, досыпая потом днем), мало гуляла, и много нервничала (если можно так выразиться). Но теперь я была покорна маленькому человечку, я готова была жить для нее, для нашей дочурки. Она пролила свет на тот мрак, в котором я пребывала последние два месяца, и, наконец, передо мной вновь расстилалась длинная дорога, конца которой было не видно. И теперь мне есть ради кого по ней идти, осторожно ступая, расчищая ее от острых камней и булыжников, чтобы следом за мной по ней прошла ОНА, своей легкой беззаботной походкой. Я готова была идти, пусть и не глядя вперед.

Как раз там, в роддоме, в день нашей встречи у нашей девочки появилось имя. Мы ведь не успели придумать имя для дочки. Оно просто слетело с моих губ, когда я в первый раз погладила ее по головке: «Аля». К дню выписки я, наконец, выбрала для Али полное имя – Алиса.

Наша безмятежная жизнь с Алей продолжалась примерно до ее трех месяцев. Хоть мы жили очень скромно (я не работала еще совсем, пользуясь помощью родителей), но все же ничто не омрачало нашу жизнь. Но, сдав в марте сессию, я решила обратить внимание педиатра на то, что уже около двух недель не давало мне покоя. Когда Аля улыбалась, левый уголок рта чуть- чуть съезжал вниз. Врач сказала, что все это ерунда – просто небольшая родовая травма: «поделай массажик сама. Вот так. И все встанет на место». Что ж я старательно делала массаж, но результата не было. Только Аля то совсем не реагировала, как будто не чувствуя мой палец, не старалась поймать как обычно, то морщилась от боли и хныкала. Я заметила, в каких точках оказывается мой палец, когда она начинает хныкать. Через месяц я снова обратилась к педиатру, рассказав, что теперь, и вообще по мере того, как Аля растет, это становится заметнее. Она хотела убедиться. В ее кабинете мне пришлось приложить все силы, чтобы заставить Алю улыбнуться при постороннем человеке. Мы довольно быстро управились, но этой женщине нужно было взглянуть еще раз. Что ж, пожалуйста! Она выписала направления к хирургу и к неврологу. Диагностировали врожденный парез лицевого нерва, но конкретных прогнозов не давали. Никто еще понятия не имел, как будет развиваться наша проблема, поменяет ли она знак минус на плюс. Добрые, но явно беспомощные дяденьки в халатах решили пока наблюдать и посоветовали платные массажи в одном медцентре, если «у вас есть возможность». Конечно, «у нас была возможность», и мы начали посещать специально обученного человека, который правда, делала все как будто не лучше меня. Мало того, что я стояла рядом и каждый раз проклинала его, когда он причинял боль дочке, так и Аля, естественно, относилась явно с недоверием к этому ничего не выражающему безразличному мужскому лицу. А улучшений все не было. Я же поняв, что нужны дополнительные средства, смогла найти учеников на частные уроки и занималась с ними по два полных дня в неделю. Как раз чтобы хватала на курс массажа. И иногда на уколы. С Алей сидели бабушки и Лера. Самостоятельно никакой информации я найти не могла, о доступном интернете еще не слышала, а проблема наша была довольно узкая и редкая.

Дело шло к году, дела наши были не то что бы хуже, но заметнее. Я устала мучить Алю массажами и пусть редкими, но от не менее больными уколами. При том, что мне даже не то что ничего не обещали, мне не давали вообще никаких прогнозов, и про какие- то видимые в будущем результаты почти не говорили. Итак, у нас в городе не было мало – мальски компетентных специалистов.

Тогда, не помню какими путями, через десятые руки, я все же вышла на специалиста. Но к нему на дорогущую консультацию нужно было ехать с маленькой Алей через триста километров. Не так плохо. Мы съездили. Дело было весной, Але было больше года. Выехали ночью. Вез нас папа с мамой Лидой. Полдня провели в клинике, бегая, выясняя… Не давали Але спать до приема. Старалась подбадривать ее сонную и недовольную во время приема и внимательно слушать врача. Что ж, по крайней мере, я была благодарна ему за то, что он со всей убедительностью своей авторитетной персоны признал, что никакой пользы в наших процедурах нет и их нужно прекращать. И тут же разочаровал: операция не поможет, в нашем случае она бесполезна. И я должна радоваться: «внешне девочку это почти не уродует, да и неудобств не доставляет, и сопутствующих проблем – тоже; у некоторых развивается тугоухость, возникают проблемы со зрением и прочее. Вы даже не представляете! Радуйтесь, мамочка» Он по – отечески, тепло взглянул на маленькую пациентку, не смея приблизиться, видя ее хмурое красное личико. «Но, послушайте, – решила я задать главный вопрос, который меня теперь беспокоил, – конечно, здорово, что хоть в этом нам повезло, но… понимаете, я переживаю о социальной жизни. То есть… дети жестоки… им многое непонятно, а тут… как будут дети реагировать на ее улыбку, смех? Я боюсь за Алю. За то, что дети будут обижать ее. Боюсь, что, возможно, у нее не будет друзей». «Дорогая, не мучайте себя. Пока ребенку кроме семьи никто не нужен. И вы успеете еще подумать, как можно решить проблему с социумом. А пока идите и отдыхайте. Девочка устала. И поверьте, вам крупно повезло».

Да, нам повезло. Я ему искренне верила. Но что будет потом? До школы обойдемся как- нибудь. А в школе?..

Через год я заочно закончила институт, проведя этот год действительно спокойно, не гоняясь за авторитетными светилами, не бегая с Алей на массажи, не терпя бездушного массажиста возле своей дочери, не гоняясь за деньгами, работая по четыре неполных дня в неделю, частично оплачивая коммуналку. Мама работала, мама Лида работала неполную неделю в музучилище. Приходили они, когда я работала, иногда по вечерам и по выходным. Да еще приходили Лера, Коля и, бывало, Саша. Жили мы снова относительно беззаботно, а родственники не давали скучать.

Окончив институт, я пошла работать в школу, а мама Лида вышла сидеть с Алей. Речь о садике не шла. Мне нужно было, наконец, содержать свою семью, да и запросы у нас уже росли.

Но в школе, оказалось, что хоть и работаешь до пяти, но тетрадей на проверку – вагон и маленькая тележка (по весу тоже), планов писать много, нервы порой сбегают безвозвратно, внеклассная работа разрасталась и липла ко мне своими щупальцами, на литературу – часов мало, и на нее здесь плевали, да и толку – мягко говоря немного. По счастливой случайности я оказалась в своем педагогическом университете, начала преподавать историю русской литературы и зарубежную литературу. Система казалась здесь логичней, удовлетворения от работы больше, зарплата – более соизмеримой с затрачиваемым трудом. Нашла побольше частных учеников и успевала в пять освобождаться и ехать к Але.

Однако время шло, и я все внимательней наблюдала за отношением детей к Алиной особенности, все больше думала о предстоящей школе.