Свенельд. В полночь упадет звезда

Горыня промолчала. Нарочито ласковый голос Затеи внушал ей столько же доверия, сколько пронзительное шипение гадюки. Но что она могла сделать? Пока отец не поправится, им с места не сдвинуться. Они оба во власти этой женки, в глухом лесу. Правильно, стало быть, и в Ломовье, и в той второй веси… Своятичах, не хотели их пускать в дома. Свирепица и правда ехала на их санях.

– Но как же так, – обратилась Горыня к Затее, – ведь лихорадка не трогает того, кто ее везет.

– Вот тебя она и не тронула, – хохотнула хозяйка.

– Меня? – Горыня снова обхватила себя за плечи, чувствуя озноб. – Но разве я…

– Знать, тебя она выбрала. Понравилась ты ей. Ты для ее дел-то ох как способна. Ростом велика, могуча… Будто ее сестра меньшая.

– Я ей не сестра! – гневно ответила Горыня, с ужасом понимая, что это все значит – если она везла Свирепицу, то она и погубила отца! – Тебе она сестра, ты с нею и толкуй!

– Вот что! Мы простое средство на первый случай испробуем.

Затея вырвала с головы Ракитана три волоска и ловко связала между собой.

– Ступай к реке, – велела она Горыне, – найди вербу потолще, выбери щель, забей туда волоски и скажи: «Пусть тебя, верба, Свирепица треплет, а отца моего, Ракитана, солнышко греет!» – и так три раза.

Горыня исполнила, как было сказано, но до вечера Ракитану не стало лучше. У него по-прежнему был жар; среди дня он утих, уступив место бурной потливости, и Горыня порадовалась, что зелья и обереги Затеи оказали действие; но к вечеру жар поднялся снова. Ракитан жаловался, что болит голова – во лбу и за глазами, и, пытаясь перевести на что-то взгляд, стонал от боли. Просил, чтобы от него загородили светильник – свет причинял особенное мучение глазам. Много потел, Горыня то и дело обтирала ему лоб и шею. Несколько раз он то засыпал, выпив теплого зелья, но спал беспокойно, во сне постанывал.

В промежутках Горыня исполняла распоряжения Затеи – принесла два ведра воды от уже известной ей проруби на речке, залила березовую золу в бадье, наколола дров, нащепала щепы. После полудня Затея сама ушла куда-то в лес и вернулась только к сумеркам, зато принесла два каравая хлеба, пять или шесть яиц, глиняную кринку и пирог.

– К родне я ходила, вот, угостили, – пояснила она.

– Так ты ж говорила, не любит тебя родня…

– Сестры любят, – Затея с довольным видом улыбнулась. – Может, навестят меня, и ты с ними повидаешься. Много они мне добра делают! Угодишь им – и сама будешь жить хорошо.

«Очень надо!» – подумала Горыня. Потом вспомнила, что Затея назвалась родной сестрой лихорадки, и содрогнулась. Эти, что ли, сестры ее любят? «Их три сестры-лихорадки»… «Только у меня и осталось доброй родни, что две сестры – я из них младшая. Только они меня и любят, только и навещают…» Горыня еще раз содрогнулась. Не забрались ли они с отцом в дом к младшей из трех сестер-лихорадок? Вот попали так попали! Будь речь о ней самой – убежала бы отсюда прямо сейчас. Но отца на руках не понесешь… Уложить его в сани… да нет, помрет он в зимней дороге, и до Своятичей не доедет. И в Своятичах им не обрадуются. Здоровых не пустили на порог, а с больным и вовсе…

Мысль металась, но нигде не находила выхода. Отсюда им не выбраться – и идти некуда. Нигде на свете им приюта не будет.

– А она… Свирепица… – снова обратилась Горыня к Затее, – так и будет… со мной ходить? Или теперь отвяжется?

«Это сюда она хотела приехать? – добавила она мысленно. – Чтобы я ее к родне привезла?»

Затея вдруг обратила на нее такой пронзительный, пристальный взгляд, что Горыня опять вздрогнула. Затея, хоть и уступала ей намного ростом и статью, да и собой была неприглядна – мышь да и только, – но некая сила в ней ощущалась, и сила недобрая.

– Вижу… – Она смотрела не в лицо Горыне, а куда-то за ее плечо, и от этого пробирала дрожь. – Вижу ее, матушку… По нраву ты ей пришлась. Не хочет с тобой расстаться. Уйдешь отсюда – и она за тобой пойдет. Все веси, все городцы по земле Волынской выкосит, выметет.

– Но что же делать? – воскликнула Горыня. – Я вовсе ее возить не хотела! И не трогала ничего, что ей оставили…

Ей вспомнилась синяя шапка на лисе – та выпала у Ракитана из-за пазухи, когда он снимал кожух, и он положил ее к себе под изголовье.

– И не приходила к нам белая женщина, и не клала никаких условий… – продолжала она, отгоняя мысль о шапке.

– Да ведь есть нечто, – Затея прищурилась, будто заглядывая ей в душу, – сама ты знаешь. Отчего отец тебя среди зимы из дому увез? А? Знает ведь, что завладела тобой неведомая сила. С самого рождения она тобой владеет, оттого тебе ни в чем счастья-доли нет. Ведь верно?

Горыня опять обхватила себя за плечи, стараясь побороть ужас, но чувствуя, как он одолевает. Затея знала о ней больше, чем она сама. Ведь правда! С самого рождения ей ни в чем счастья-доли нет. Мать умерла, едва родив, ее последний вздох пришелся на Горынин первый. И люди знали, что с нею неладно, оттого и сторонились. С первого взгляда видно, что не человек она, не как все! И Нечай… Даже Ракитан, хоть и невеликого ума человек, это чуял в ней – и попытался от нее избавиться, убрать это зло из своей жизни. А оно не отпускает… Завело его в эту глушь и грозит совсем сгубить…

– Недобрая суденица при рождении к тебе явилась, недобрую судьбу напряла, – продолжала Затея. – Так ее нить за тобою и тянется. Никто из людей тебе не поможет, только я… да сестры мои.

– Вы суденицы, что ли? – вырвалось у Горыни.

– Может, и суденицы, – Затея хохотнула. – Ты верь мне. Я тебе пропасть не дам. Может, еще будешь и ты нам сестрою, тогда и горе-злосчастье от тебя отвяжется.

Горыня села на лавку, все еще обхватив плечи – как будто только так она и могла себя удержать от окончательной гибели. Затея, похоже, пытается ее утешить и подбодрить. Предлагает помощь и даже родство. Но не радовала Горыню ее доброта. Неужели ей среди добрых людей места не осталось и никто, кроме этой вот странной лесной женщины, не захочет посчитать ее своей?

Правда, что ли, от мамонта подземельного она родилась?

Попытать бы сейчас бабку Оздраву… Может, та больше знала, чем говорила. Но хотя Горыня провела вне родного дома всего одну ночь, ей казалось, что она покинула его года три назад. Все былое, оставшееся за горами и лесами, затянуло туманом. А будущего не было – был только этот вот дремучий зимний лес за тыном.

* * *

Горыня не заметила, как прошел этот день, и, когда стемнело, стало казаться, что все еще длится тот первый вечер. К ночи жар у Ракитана усилился. Теперь он непрерывно разражался сухим кашлем и при этом постанывал от боли в груди. Лицо и шея у него сильно покраснели, он то мерз, то потел – Свирепица трепала его без жалости, оправдывая свое имя. Затея хлопотала, заваривала какие-то травы, шептала над ними, поила Ракитана, но он от слабости мог сделать лишь несколько глотков.

– Эх, жаль, зима на дворе, – сказала Затея. – Никакого хорошего средства не найдешь!

– А что нужно? – Горыня с надеждой вскинула голову.

Так есть какие-то хорошие средства?

– Лучше всего бы жабу! Коли кого лихорадка треплет, то надобно ему жабу поцеловать и прочь пустить – лихоманка непременно с жабой уйдет! Еще хорошо лягушку в тряпочку завязать и на шее три дня носить. Или ночницу под мышкой – она верно лихорадку прочь уносит. Еще рака – рак пятится, и хвороба с ним от человека пятится. Или рачьи глаза истолочь и дать выпить…

Горыня поморщилась от перечня этих лечебных средств, но Затея была права – где же зимой найдешь жаб и лягушек? Жаба его уже сама поцеловала, подумала Горыня, вспомнив вчерашнее. Не от того ли он и расхворался так?

Она не смогла бы объяснить, чем ей так не нравится Затея. Лицом та не походила на жабу. Самое обычное лицо, невзрачные черты – глубоко посаженные глаза, тонкие бесцветные брови. Где хочешь таких баб найдешь целый пучок. Держится живо, бойко, приветливо, но эта приветливость холодна, притворна, а в ее коротком, деревянном хохоте прорывается бессердечие, черная дыра вместо души. Лучше бы тут сидела сварливая горбатая бабка, какими чаще бывают лесные ведуньи – не так было бы жутко.

– А вот что у меня есть! – О чем-то вспомнив, Затея полезла в скрыню, долго там рылась и вытащила нечто вроде ожерелья из гремящих белых орехов. – Вот! Головы змеиные! Девять змей, на Ярилин день взятых! Это тоже средство верное!

Она надела змеиные головы Ракитану на шею; он лишь слегка пошевелил веками. Потом Затея извлекла еще одну змеиную голову и через нее процедила для Ракитана питье – отвар какой-то травы. Отвар он выпил, но за весь день он ничего не съел, слабо отмахивался при виде горшка с толокном.

– Вот еще что есть! – Сходив в погреб, Затея принесла горшочек, обвязанный засаленной тряпочкой. – Сало ежовое!

– Что? – Горыня о таком и не слышала.

– Сало ежовое! Из ежа вытопленное! Надобно хворого этим салом намазать – у ежа колючки, Свирепица прикоснется к нему – потрепать, наколется и уйдет!

Горыня помазала отцу вонючим ежовым салом шею и грудь, сама потом долго отмывала руки. Она хотела смотреть за ним всю ночь, но заснула, сидя на полу и привалившись к лавке. Ей тоже немоглось: побаливала голова, ныли суставы. Она просыпалась от отцова кашля, вставала, вытирала ему лицо и шею, предлагала питье – горшочек стоял в печи, – страдая от того, что больше ничего не может сделать. Подумала, не сделать ли относ, как принято было изгонять лихорадку, но вспомнила, как мало толку от этого бывает. Может, выбросить к лешим ту синюю шапку? Да ведь поздно – лихорадка уже не в шапке…

Ни разу еще в ее жизни не было ночи тяжелее. Даже та первая ночь после смерти Нечая прошла легче – тогда Горыня еще не осознала, что привычная жизнь закончилась навсегда. Казалось, сама боль в ее теле порождена тоской, отрывом от дома, от своих. «Дедова кость» у нее за пазухой не могла помочь Ракитану – это были не его чуры.

И надоумил же его какой-то навец ехать в Волынь! Горыня не сомневалась, что сама болезнь отца возникла из-за того, что он покинул дом и пустился в чужие края, полные невидимого зла. И ехали-то недолго – а заехали прямо на тот свет, в темный лес, к младшей из трех лихорадок, и оставалось только ждать, кто одолеет: злыдня или Ракитанова доля.

Очнувшись от очередного приступа тяжкого сна, Горыня почуяла, что уже утро. Отец тяжело дышал, в груди у него что-то сипело, с губ рвались слабые стоны. Не то он спал, не то был без памяти. С трудом сбрасывая с себя оцепенение, Горыня встала, перечесала косу, умылась. Ее будто держали невидимые путы, и для простых движений приходилось напрягать все ее великанские силы. Не будя хозяйку, она растопила печь, поставила варить замоченное с вечера толокно и пошла к козам.

Когда она вернулась, убрав молоко в погреб, Затея уже встала и кормила Ракитана толокном. Утешала его, приговаривала, что вот-вот он станет молодец молодцом. Как ни мало Горыня ей доверяла, однако не могла не испытывать благодарности и надежды. Может, Затея и впрямь родная сестра лихорадкам, но кто же, как не она, сможет уговорить их выпустить жертву из когтей!

– Я за Ракитанушкой пригляжу, – сказала ей Затея, – а ты вот что, поди-ка белье вымой. Ему бы надо сорочку давно переменить, а у меня нет чистых. Санки возьми в клети, там же и бадья дубовая.