Княгиня Ольга. Львы Золотого царства

– Бог поможет! – горячо заверил Олег Предславич, который все эти годы не мог и вообразить, что когда-нибудь придет к столь полному согласию с Мистиной Свенельдичем. – Мне думается, сам Бог нам путь и указует. Роду нашему, Олегову. А путь Христа – путь испытаний. Кому знать, как не мне? Но вот ведь: кто тверд будет и от Бога своего не отречется, того Он и наградит. Будет моя дочь княгиней в Киеве, внуки мои всю землю Русскую в наследство получат и будут править ею во Христе…

Эльга прижала руку к груди. Олег не хотел задеть ее, но эти слова ударили ее прямо в сердце. Бог указует Олегову роду этот путь! Ее сын Святослав не желал принять Бога – и сгинул. Вспыхнул в душе гнев, негодование на Бога, что отнял у нее единственного сына, у Прияны – мужа, у маленького Ярки – отца, у всей руси – наилучшего вождя… Неужели затем, чтобы очистить место для того, кто не так горд и упрям, кто готов преклониться перед истинным Богом? Эта мысль приводила ее в возмущение, но разум шептал: смирись. Истинный Бог грозен, гнев его неотвратим. Иных отцов Он понуждал самим нести им в жертву сыновей… Ради испытания веры отнимал всех детей, как у Иова.

– Если Бог указывает на ошибку, не стоит повторять ее, – кивнул ей отец Ригор. – Пора и всей Руси вслед за тобой отложить прежний образ ветхого человека, истлевающего в похотях обольстительных…

Эльга молчала. Из мыслей не шел Святослав. Если гнев Божий отнял у нее сына… Во что она ввязалась? Какой неумолимой силе передала во власть свою семью? Свою державу?

Но никто, возложивший руку свою на плуг, не должен озираться назад…

Все было решено. Однако Эльга с трудом досидела до времени, когда прилично закончить пир. Ей бы следовало радоваться, но она не могла. Разнообразные долги перед прошлым и будущим, обязательства перед старыми богами и новым Богом, надежды матери и обязанности княгини тяжелым грузом висли на плечах. Мучительно болела голова от напряжения всех сил мысли и духа, от изнеможения пробирала дрожь. Внутри гудела голодная пустота, угрожая поглотить.

И когда все стали расходиться, она бросила короткий взгляд Мистине. И он, как всегда в таких случаях, на миг опустил веки: дескать, понял.

Так бывало уже много, много раз – когда по завершении пира или совета она просила его зайти к ней, чтобы обсудить еще что-то с глазу на глаз. Но сейчас он понял, что этот взгляд – особенный. Ему подан тот самый знак, которого он ждал все эти годы.

* * *

…Давно настала ночь, но Эльга не спала, тихонько ворочаясь на лежанке. Перед глазами мерцала наполненная золотом и красками полутьма, в ней сияли свечи под сводом церкви Богоматери Халкопратийской. Три свечи – с восточной стороны мраморной купели; две свечи – в руках Константина и Елены у нее за плечами, одна свеча – в ее руке, как искра Бога, освещающая новорожденной душе путь во тьме…

Кто во Христа крестился, во Христа облекся…

В белой сорочке, с распущенными волосами, со свечой в руках она шла вокруг купели – той священной влаги, из которой родилась в Святом Духе. По бокам ее, также со свечами, следовали Константин и Елена – василевсы ромеев, отныне – ее духовные родители. Это круговое шествие под пение невидимых ангелов создавало между дочерью и родителями новое духовное родство, нерушимый союз попечения и послушания; два сияющих самоцветами золотых царских венца, что следовали за ее непокрытой головой, олицетворяли грядущую славу во Христе.

От долгого священнодействия Эльга едва помнила себя. Новое духовное рождение показалось ей не менее трудным делом, чем родиться во плоти – или родить. От поста и волнения пошатывало, и ее то поддерживали под локоть, то направляли, подсказывая нужные действия. Душа ее – какая-то новая душа, не та, с которой она прожила тридцать шесть лет, – едва удерживалась в теле, будто хотела выскочить и воспарить назад, в те голубые выси, откуда вдруг залетела в это уже не молодое тело. Она возникла где-то внутри, когда сам патриарх трижды подул на нее, как сам Господь, вдувающий дыхание жизни в первого человека, созданного из праха. Было чувство, что нужно удержать в руках маленькую резвую птичку, но нет силы в дрожащих пальцах. Ее нельзя отпускать, эта птичка – дар Святого Духа, знак того, что она, новокрещенная Елена, отныне во Христе, а Христос – в ней. Душа жизни…

Она уже умирала однажды такой же смертью – когда выходила замуж. Тогда она тоже появилась из влажной утробы княжеской бани – в белой сорочке, с распущенными волосами, обновленная для рождения в женах. И потом, в красном платье с золотыми застежками, шла вокруг печи, вместилища родовых духов, рука об руку с земным женихом, закрепляя их жизненное единение. Теперь же она переживала совершенно новую свадьбу…

– Сочетаешься ли ты с Христом? – перед купелью спрашивал патриарх по-гречески, а Вонифатий Скифянин повторял для нее по-славянски.

– Сочетаюсь.

– Сочеталась ли ты с Христом?

– Сочеталась…

– И веруешь ли Ему?

– Верую, как Царю и Богу.

У нее нет иного пути. Иной путь был оборван в тот день, о котором всегда помнили она и Мистина. Для нее путь Христа – поистине единственный путь спасения от мрака пустоты. Но она с таким трудом нащупывала ногами эту невидимую дорожку, по которой шла первой из своего рода, что на каждом шагу захватывало дух от страха и неуверенности.

Но именно теперь, когда в ней поселилась душа-птица, ждущая лишь срока, чтобы вернуться на свою Ураниа Патрида – небесную родину, она с новой силой затосковала по тем корням, что привязывают человека к земле. Ведь без них тебя просто унесет в высоту, и следа не останется…

Темнота рядом с ней мерно дышала, источая тепло… То, которого ей так долго не хватало и которое она не могла найти более нигде.

Поначалу она ощутила боль, как будто за время одиночества вновь стала девой. Но знала: это боль ломающегося льда, и смело шла ей навстречу. С каждым движением боль слабела, лед в ее крови стремительно таял, едва не разрывая жилы. И вот по всему ее телу уже катились волны жара, смывая остатки тоски, тревоги, одиночества, неуверенности и всех прошлых бед.

В какой-то миг ей показалось, что сейчас один из них умрет. Но они лишь скользнули по краю бездны и вырвались на поверхность. И она больше не боялась ни высоты, ни глубины, обретя поддержку мужского начала всемирья. В крови ее теперь струилась сила вечнотекущих подземных рек; ее жилы стали корнями, что как будто вырастали из тела и уходили в непроглядную глубину. Эти корни не мешали ей свободно ходить, но делали ее устойчивой, как сама земля. И в этой устойчивости на грани двух миров, которые никак не пересекались между собой, а неизъяснимым образом делили власть над ее душой и делом, не разлучая их, заключалась главная тайна, к которой Эльга-Елена прикоснулась этой тревожной ночью после утомительного дня.

Она едва могла расслышать, как он дышит во сне, и порой прикасалась кончиками пальцев к его плечу, чтобы убедиться: все это не морок. Теперь он наконец-то успокоится. Его царствие небесное находится куда ближе. И открыв ему туда ворота, она вдруг обрела свои корни и стала сильной, как земля. Тяжесть, двадцать один год давившая на плечи, не просто осталась внизу, как у души, покидающей земные тягости, но стала выносимой. И птица-душа перестала рваться наружу, осознав: впереди еще долгий путь…

* * *

Дикое Поле. Седые волны ковыля, невысокие холмы, балки. Местами, по низинам, темнели заросли невысокого кустарника – оказалось, такие места надо высматривать, потому что в них может быть вода. И снова гряды пологих холмов, ковыльные разливы, выжженные солнцем каменистые пустоши. Тишина и безмолвие, лишь ветер гонит волны травы, да стервятники кружат в выцветшем от жары небе.

Путь Святославовой малой дружины через степь растянулся на десять дней. Елаш Лихо ругался, что-де русы – никудышные всадники; в его глазах так оно и выглядело. Ездить верхом отроки умели, но куда им до степняков, выросших в седле! К вечеру они, особенно Девята, едва не падали от усталости, и приходилось устраивать привал задолго до темноты. Слезая с лошадей, едва могли разогнуться, будто дряхлые деды; стонали, хватаясь за все места. А ведь поспать каждому удавалось всего две трети ночи: не доверяя Елашу даже на воробьиный нос, Святослав по ночам оставлял троих. Двое несли дозор, а один непрерывно наблюдал за хазарином. Бежать ему здесь было особенно некуда: пустая степь кругом. Но мог привести в руки к нехорошим людям, и русы не желали быть застигнутыми врасплох и попасть в рабство. Если уж судьба, так лучше умереть свободными.

Елаш вел дружину по лишь ему понятным приметам, от балки к балке, от одного источника солоноватой воды к другому. Однажды углядели вдали огромную тучу людей и скота. Ринулись в балку, молясь, чтобы кочевье прошло мимо: приятных встреч здесь ждать не приходилось. И сидели там два дня, пока не прошли последние всадники: какое-то племя, не то хазарское, не то печенежское, шло на новые пастбища.

В другой раз смотрели, лежа на вершине кургана, как сошлись в схватке два степняцких отряда, в каждом всадников по тридцать. Маленькие фигурки конных толпой понеслись навстречу друг другу, сшиблись, закрутились, поднимая пыль. Кто кого бьет, на таком расстоянии было не разобрать. Затем стайка верховых, человек десять-двенадцать, прыснула в сторону, помчалась к пологому спуску в овраг между холмами, пролетев едва в перестреле от затаившихся русов. Ясно виднелись смуглые раскосые лица, расхлистанные бурые кафтаны, войлочные колпаки с меховой оторочкой. За ними плотной темной тучей гнались враги, на вид точно такие же. В седле после схватки их оставалось не менее двух десятков.

Вот один из беглецов начал отставать, все больше и больше. От отряда преследователей тут же отделились трое – самых нетерпеливых. Низко пригнувшись к конским шеям, они нахлестывали своих скакунов, понемногу, но неуклонно сокращая расстояние до будущей жертвы. Вот один, привстав на стременах, стал раскручивать волосяной аркан.

Внезапно беглец развернулся в седле, сев задом наперед, и вскинул лук: три стрелы сорвались с тетивы быстрее, чем кто-либо успел вздохнуть.

– Ай, что делает! – восхищенно воскликнул Елаш.

Двое преследователей вылетели из седел, словно выбитые ударом дубины, а третьего подмяла упавшая на всем скаку лошадь. Прочие, отставшие на добрую сотню шагов, яростно завопили. Кто-то тоже пустил стрелу, но она упала в траву, а ловкий всадник уже сел как следует и тут же наддал, догоняя ушедших вперед товарищей.

Вскоре и беглецы, и погоня скрылись за холмами.

– Обойдем стороной, – Елаш поднялся с земли и махнул рукой вдоль гряды, – ни к чему нам встречаться ни с теми, ни с этими.

– А кто это был? – спросил Красен.

– Угры. А гнали их пацинаки.

– Как ты их различаешь?

– Видно же.

– Да не так уж их много, – вставил Хавлот, поглаживая костяные накладки на спинке своего лука, – справимся, если что.

– Их-то не много, – согласился Елаш, – да в седле один десятка ваших стоит, а вас тут и десятка нет.

Мерзко ухмыляясь, хазарин запрыгнул в седло и направил коня прочь, не глядя, едут ли за ним русы. Те, ворча и ругаясь, потянулись следом. Святослав не сказал ни слова, но заметно помрачнел. В первый раз ему захотелось со всей силы вмазать кулаком в мерзкую усатую рожу не потому, что хазарин опять «свистел», а потому, что сказал чистую правду. И эта мысль грызла Святослава.

На одиннадцатый день вдали впервые блеснула серебристая лента Днепра.

* * *

С оглашением Улеба управились за две недели, и на праздник Воздвиженья Креста Господня отец Ригор при помощи Яромира, как восприемника от купели, окрестил его. Не только княгиня, но и все видели в этом знак Божий: ближайший младший родич и наследник Эльги-Елены окрестился в день подвига ее покровительницы, святой царицы Елены. В честь сына равноапостольной жены, святого царя Константина, получил имя и Улеб. Эльга плакала, не скрывая сердечной боли: ее родной сын должен был бы последовать за ней, как тот, древний ромейский Константин за матерью своей Еленой, дабы вместе утвердить Крест Господень на земле Русской.

Но сын ее… Она не знала, где ее сын, и невольно всей силой души молила Господа о его спасении – хотя бы здесь, в земной жизни. И если Бог не захочет помочь язычнику, неужели Он откажет в помощи ей, матери, чье сердце иначе будет разбито? Но надежда мешалась с ужасом: Бог потребовал единственного сына Авраама… отнял всех детей у Иова… и от нее, которая в тысячу раз хуже и слабее в вере тех богоизбранных старцев, Господь может потребовать именно эту жертву.

Через неделю, когда с тела новокрещенного смыли освященное миро и белую крестильную сорочку он сменил на другую, устроили пир: при свидетельстве всех бояр и воевод киевских Мистина и Олег Предславич обручили своих детей. Свадьбу назначили скоро: в первую пятницу нового месяца. Киевские христиане на пиру веселились, радуясь, как пополняется их круг, еще недавно столь тесный, людьми самых знатных родов и самого высокого положения. Князь-христианин! Об этом счастье они год назад не могли мечтать, а теперь оно сияло перед глазами. Всякому становилось ясно: Господь Иисус обратился к Руси своим светлым ликом.

– Скажу я вам: отнимется у иудеев Царство Божие и дано будет народу, приносящему плоды его! – радостно провозглашал отец Ригор.