Сокровище Харальда

– Отлично! – насмешливо одобрила княгиня. – Если ты, князь, не совсем разочаровался в моих советах, то вот тебе еще один: не можешь расплатиться с работником, давай ему побольше работы! Пусть Харальд сам добудет то, чем мы будем с ним расплачиваться. В наше распоряжение явился такой великий воин, что было бы глупо этим не воспользоваться. Он служил императору, захватил столько земель и городов, а для нас пока ничего не сделал. Пошли его на печенегов, на чудь, на литву! Хочет он жениться на нашей дочери – пусть сам раздобудет ей приданое! Пусть докажет, что достоин ее руки.

– Он скажет, что уже все доказал!

– Мало ли что было там, за морями! Какая нам польза от того, что он захватил восемьдесят городов в Стране Сарацин? Пусть соберет нам дань с ятвягов! Вот это будет и честь, и выгода. Значит, моя детка, ты понравилась ему при встрече? – Княгиня снова обратилась к дочери.

Елисава подумала и решительно тряхнула головой:

– Я думаю, что да!

Княжна могла утверждать это вполне уверенно. Она еще совсем не знала его, но успела понять: Харальд, сын Сигурда, не такой человек, чтобы останавливаться возле девушки, которая ему не понравилась бы.

На другой день Елисава поднялась пораньше, велела причесать себя с особой тщательностью и выбрала лучшее платье. Стола из плотного алтабаса, с узорами, вытканными золотой волоченой нитью по бледно-желтому полю, с оплечьем и рукавами, обшитыми гладким темно-коричневым, почти черным бархатом, который умелые цареградские мастерицы украсили узорами из золотой и серебряной нитей с жемчугом, была частью наследства, оставшегося после жены деда Владимира Святославича, греческой царевны Анны. К темно-рыжим волосам Елисавы все это необыкновенно шло. Правда, ростом царевна Анна явно уступала Елисаве, потому что стола была ей коротковата, но зато позволяла показать красные сафьяновые полусапожки, точь-в-точь такие, какие носят царевны. Дополнял наряд золотой венец с жемчужными привесками, с крестиком надо лбом, выложенным из четырех самоцветов: двух голубых глазков бирюзы, зеленого хризопраза и черного агата, обрамленных крупными жемчужинами. Во всем этом Елисава очень нравилась себе – уж наверное, красотой и статью она ни одной царевне не уступит. По крайней мере, Будениха и горничная девка Куница, одевавшие ее, неизменно приходили в восторг.

Сидя в горнице, Елисава ждала сама не зная чего и чувствовала только, как нарастает, закипает волнение, как все больнее сжимается что-то внутри – просто оттого, что ничего не происходит. Она убеждала себя, что еще слишком рано, что Харальду нужно время, чтобы привести в порядок себя и дружину… но неужели ему не хочется повидать свою невесту, узнать, какой она стала? Неужели ему это безразлично? Внутренний голос подсказывал княжне, что он не придет, но какая-то мучительная внутренняя боль давила и грызла ее, и уже к полудню Елисава чувствовала себя изнеможенной и с трудом сохраняла невозмутимый вид.

Сегодня ее совершенно не интересовал герцог Фридрих, который тоже вчера приехал и поместился на Немецком гостином дворе. Князь Ярослав уже посылал к нему сотского Грознояра, и теперь Саломея, жена последнего, с мужниных слов расписывала Елисаве и прочим обитательницам княжьих теремов его многочисленную свиту, одежды вельмож и убранство коней, охотничьих соколов и даже герцогскую шляпу. Саломея, иначе Соломка, приходилась младшей дочерью воеводе Крепибору, а семь лет назад вышла замуж за сына тысяцкого Бранемира и, таким образом, принадлежала к двум знатнейшим киевским родам. Бабка ее была пленная печенежка, а мать, Домна Идельбековна, – дочь одного из мелких ханов, окрещенная и взятая Крепибором замуж после победоносного похода в степь. Соломку она звала другим именем – Танбике. Дочь Крепибора уродилась смуглой, с густыми черными бровями и была не так чтобы красива, но смела и понятлива. Елисава любила Соломку за то, что она могла говорить не только о нарядах и двух своих маленьких детях – дружинные и посольские дела, к которым был причастен ее муж, занимали молодую женщину не меньше.

Но сейчас Соломка старалась напрасно или почти напрасно, потому что Елисава, не в силах сосредоточиться, слушала ее рассеянно. Зато младшая княжна внимала с раскрытым ртом. Теперь и для Прямиславы в приезде немца появился кое-какой смысл, ибо для Елисавы герцог Фридрих больше не существовал.

Однако немец успел прислать своих людей, дабы поприветствовать киевского князя, и был приглашен в дом. Явился он в сопровождении пышной свиты и преподнес князю и всей его семье подарки: двух отличных коней, пару выученных охотничьих соколов, красивые греческие ткани и дорогие, шитые золотом и жемчугом наряды. Вид их поразил киевлян: подаренные платья весьма заметно отличались от того, к чему они привыкли, что носили сами и видели на иноземных гостях. Елисава и Предслава развернули женское платье из ярко-синего шелка, но даже не сразу поняли, где у него верх, а где низ. Оно решительно не походило на греческие столы, прямые и широкие, в которые были одеты они сами, их родители и большинство бояр.

– Это называется блио, – пояснил герцог Фридрих. – Новое платье, которое теперь носят при всех христианских дворах.

Беседа велась при помощи толмача. Баварский герцог, о котором девушки так много думали, оказался человеком уже не молодым, лет сорока, среднего роста, внешности если не внушительной, то весьма изысканной. Его волосы, к удивлению подстриженных по греческому образцу русов, спереди были обрезаны совсем коротко, зато сзади свисали длинными прядями, завитыми в спирали, а в длинную бороду были вплетены золоченые шнуры. Одет он был почти в такое же блио, как то, что преподнес в подарок, только красного цвета и с голубыми рукавами. Верхняя часть платья плотно облегала грудь и плечи благодаря шнуровке по бокам, а нижняя, гораздо шире скроенная, имела вид юбки с клиньями, тоже голубого цвета. Из-под длинного подола виднелась нижняя рубашка тонкого льна удивительно красивого цвета – нежно-золотистого с розоватым отливом, какой дает шафран. Подол ее был заложен в бесчисленные мелкие складочки и вился при каждом движении. На груди герцога сверкали золотые цепи, на одной из которых висел маленький образок из резного агата, руку обвивали четки из сердолика с золотым узорным крестиком, а красный сафьяновый кошелек у пояса был украшен жемчужным шитьем и несколькими золочеными бубенчиками. К пестроте и блеску дорогостоящих нарядов киевская знать привыкла, но одеяние герцога Фридриха придавало ему довольно женственный вид, так что девушки старались подавить улыбки, а мужчины хмурились.

Свита герцога выглядела почти так же, но при этом еще забавнее: у некоторых верхняя и нижняя части блио были сшиты из ткани разных цветов, с пестрыми рукавами и клиньями, так что младшие княжеские дети давились от смеха, глядя на это.

– А почему они не скачут? Когда будут скакать? – Восьмилетний Вячко дергал княгиню Ингигерду за руку, думая, что пришли скоморохи.

Однако герцога Фридриха произведенное впечатление не смутило и даже доставило удовольствие. Было видно, что немец гордится собой, и на лице его отражалась не заносчивость, а скорее добродушие: он сам радовался своей красоте и был доволен, что может ею же доставить удовольствие другим.

– Теперь нигде уже, разве что в самых отдаленных местах, не шьют старинных гонелей и камизий, – рассказывал герцог, обращаясь к дочерям и жене Ярослава, твердо рассчитывая на то, что им это интересно. – Одежду старого покроя донашивают самые бедные рыцари, получившие ее в наследство от отцов и дедов. Благородные люди, располагающие достойными средствами, теперь приказывают изготовить шенз и блио. – Он снова огладил рукой собственную фигуру. – В холодное время на шенз надевают дублет или пелиссон, с прослойкой из меха, а поверх блио можно носить гамбезон – его исключительное тепло и удобство способствует тому, что знатные люди надевают его как в обычной жизни, так и в военных походах.

Князь Ярослав с легкой усмешкой следил за этой поучительной беседой, но не вмешивался. Ему нужно было понаблюдать и понять, что представляет собой гость, а потом уже слушать, с чем тот явился в Киев. Не рассуждать же о гамбезонах, в самом-то деле!

– Из старинной одежды еще остаются в употреблении шапы и шазюбли, – продолжал Фридрих, в глазах Елисавы и Предславы и впрямь уловивший большое внимание. Но если Предславу действительно живо увлек рассказ о новой одежде, то Елисава главным образом пыталась понять, есть ли у него за душой что-то кроме этого. – О, дорогие девы, если бы вы могли видеть шап моего дорогого брата, герцога Генриха! Он изготовлен из атласа ярко-синего цвета, подобного ночному небу, и подобно звездам на нем сияют вышитые золотом знаки всех зодиакальных созвездий. Ведь король благодаря своему положению среди людей олицетворяет ночное светило, в то время как Папа Римский является олицетворением божественного солнечного света.

Слушая его, Елисава вдруг с досадой подумала: немец уже приехал и рассказывает им тут о звездном небе, а Харальд так никого и не прислал. И до вечера, когда Фридрих отбыл на Немецкий двор, никто от него не приехал. Зато все варяги из дружины и в этот день, и на следующий где-то пропадали и возвращались поздно – пьяные и довольные. По городу начали ходить новые рассказы о Харальдовых приключениях. Князь Ярослав был мрачен, а княгиня Ингигерда выглядела удивленной.

– Казалось бы, у Харальда нет в этом городе людей ближе, чем мы! – заметила княгиня однажды. – Мы приняли его как родича, когда он в этом нуждался. И ему следовало бы быть повежливее с нами!

– Наверное, Харальд приехал совсем больным и у него отнялись ноги! – сказала Елисава Бьёрну, встретив его вечером у крыльца.

– У него здоровья хватит на десятерых! – успокоил ее Торкель Скальд. – Если кто-нибудь когда-нибудь привозил в Киев такие здоровые и сильные ноги, то это Харальд!

– В твоих словах звучит явный намек! – насмешливо произнесла Елисава. – Уж не пришлось ли ему бежать из Царьграда, крепостью ног спасая себе жизнь?

– Сбежал он из-за той девушки, Марии… – начал было Торкель, но Бьёрн пихнул его локтем.

– Какой еще Марии? – с тихой угрозой спросила Елисава. – Той, о которой тогда болтал Ульв?

– Это все пустое, Эллисив! – утешил ее Бьёрн. – Ничего такого не произошло. Я имею в виду… Он же не взял ее с собой, хотя мог бы. А значит, он все-таки верен тебе и хочет жениться на тебе.

– Отлично! – язвительно отозвалась Елисава. – Вот только не знаю, хочу ли я выйти за него. Уж не потому ли он три дня не показывается нам на глаза, что от любви робеет и смущается?

Оба варяга засмеялись.

– О таком человеке, как Харальд, ничего нельзя знать наверняка, – сказал Бьёрн и развел руками. – Но я думаю, что ты хорошо сделаешь, если наденешь свое самое красивое платье… если, конечно, его мнение для тебя еще что-то значит.

– Не думаю, – фыркнула Елисава. – Если он не торопится нас повидать, то и мы не будем перебирать все наши платья в надежде, что солнце его бесстыжих глаз озарит наш убогий дом!

С этими словами она повернулась и ушла. В глубине души княжна надеялась, что оба верных воина немедленно пойдут к Харальду и передадут ему ее слова.

В толпе мелькнуло озабоченное лицо норвежца Ивара, за ним проталкивались Гудлейв и Альв. Но Елисава быстро поднялась по лестнице, чтобы не встречаться с ними. Ее сейчас совсем не тянуло разговаривать с посланниками норвежского конунга Магнуса. Ей было бы легче, если бы она точно знала, чего хочет. Но она не могла ни на что решиться. Магнус наверняка был бы неплохим мужем – они знают друг друга, он уже конунг, а с двумя вздорными старухами она как-нибудь справилась бы, недаром же она знатностью рода превосходит их обеих! Ее судьба была бы устроена вполне приличным образом. Харальду в этом смысле нечем похвастаться, но почему-то при мысли о нем у Елисавы захватывало дух. Казалось, будто несешься с высокой горы на санях, – и жутко, и весело.

Следующий день спозаранку выдался шумным и суетливым: после обедни был назначен пир в честь герцога Фридриха. У княгини накрыли стол для нее и дочерей, братья завтракали в гриднице с дружиной, но так и осталось неизвестным, удалось ли им в этой суете что-то съесть или пришлось, как многим в этот день, терпеть до пира. Даже завтрак самой хозяйки вышел весьма сумбурным. Челядь была вся в заботах, и княгиня Ингигерда два раза вставала из-за стола, чтобы дать какой-то ключ, присмотреть за чем-то и распорядиться.

– А ты так любишь поспать, что у тебя никогда ничего не будет готово! – Прямислава дразнила Предславу, которая даже ради такого события не удосужилась встать пораньше.

– Когда я выйду замуж, у меня будет челядь, которая справится без меня! – невозмутимо и беззаботно отвечала та. – А вот Лисаве меньше повезет.

– Почему это мне меньше повезет?

– Говорят, в Нореге жены конунгов сами доят своих коров. И еще радуются, что коров этих так много. А Харальд раздобыл в Греческом царстве столько золота, что купит тебе тысячу коров, и ты будешь доить их с утра до ночи!

– Пока я слышала только об одном норвежском конунге, который годился бы мне в мужья! – с нажимом на слове «конунг» ответила Елисава. – И его имя вовсе не Харальд! А Харальд вообще пока никто, знатный бродяга, нахальный хвастун!

– Доедайте, дети мои, а не то опоздаем к обедне! – одернула их княгиня Ингигерда. – Вам уже пора одеваться.

Одевание заняло немало времени, но зато, когда князь Ярослав Владимирович во главе своего семейства и дружины шествовал в собор Святой Софии, никто из видевших их не усомнился бы, что перед ним один из величайших государей христианского мира. Княгиня Ингигерда с тремя дочерьми и невесткой, сам князь Ярослав с пятью бывшими при нем младшими сыновьями блистали разноцветными шелками, золотым и жемчужным шитьем, цветным сафьяном сапог, золотом украшений и оружия, так что глазам было больно смотреть на них. Княгиня Ингигерда надела столу из серебристой объяри и вишневого бархата, расшитого золотом и серебром на оплечье и рукавах; Елисава – свою любимую золотисто-желтую, а Предслава облачилась в новую, недавно сшитую нарочно для нее из привезенного какими-то печенегами в подарок китайского шелка, где по красной земле были вытканы дивные белые кони – крылатые, с цветами на головах.

Воеводы Ярослава тоже в лучших одеждах, многие с широкими золотыми гривнами, с длинными бородами; гриди младшей дружины, украсившие себя добычей из разных сторон света, – шествие заняло собой всю улицу, и его передние ряды уже приблизились к церковным воротам, когда последние только тронулись с княжьего двора.

Перед собором их должен был встретить герцог Фридрих со своей свитой. В устье улицы уже слышался шум, над тынами вились тонкие пестрые флажки, закрепленные на поднятых копьях, и киевляне, оседлав свои тыны и забравшись на крыши, радостно вопили, приветствуя знатного гостя… как вдруг с другой стороны послышался не менее значительный шум.

Елисава обернулась. От варяжских торговых дворов валила толпа, народ с криком бежал к площади, словно какая-то могучая сила выпирала его с улицы. Гриди, оберегавшие княжеское семейство от образовавшейся давки, встретили народ сомкнутым строем щитов.

– Пройдите, пройдите! Ступай сюда, княгиня! – Тысяцкий Бранемир Ведиславич, деловито раздвигая нарядную толпу, пробирался к паперти и призывно махал руками княгине Ингигерде. – Идите сюда, Ярославны! Сюда, а не то затолкают!

Гриди проводили женщин к ступенькам, а Елисава все оглядывалась. Молодая княгиня Гертруда-Елена, жена Изяслава, оробев, схватила ее за руку, словно надеялась вместе с ней спастись в этом водовороте, а Елисава даже не слышала, что там бормочет ей перепуганная невестка. Все громче раздавался топот множества копыт по деревянной мостовой. Звучали трубы, и она уже видела над толпой стяг с изображением ворона – он мог принадлежать только одному человеку. Это Опустошитель Страны, знаменитый стяг Харальда! Она поняла все даже раньше, чем увидела его. На соборную площадь выехала варяжская дружина, а впереди был рослый всадник на белом коне. На голове всадника блестел золоченый шлем, на плечах развевался ярко-алый плащ, а на поясе висел длинный меч в позолоченных ножнах. В этих цветах, гордый, яркий, он так был похож на Ярилу, на святого Георгия, которого чествовали в эти дни, что у Елисавы оборвалось сердце. Не ошиблась ли она тогда в роще? Не приняла ли за смертного человека одного из небесных жителей, древнего бога или святого, который слишком хорош, чтобы быть всего-навсего Харальдом?

Но княжна тут же опомнилась. Что это нашло на нее? Конечно, это Харальд. Наконец-то она дождалась его! Теперь, когда она видела, с каким блеском, в окружении многочисленной, пышно разодетой дружины Харальд выезжает на площадь, ей стало ясно, почему он так медлил показаться им на глаза. Не потому, что не находил времени для княжеской семьи, а потому, что хотел обставить свое появление должным образом. И ему это удалось! Никто сейчас не смотрел туда, откуда ехал к собору герцог Фридрих, никто не смотрел на его коней и причудливо наряженных спутников. Все смотрели только на Харальда и дивились его неожиданному появлению. Он смело мог бы утверждать, что явился прямо с неба!

Теперь и Елисава так разволновалась, что ее рука задрожала в руке княгини Гертруды. Сердце ее одновременно падало в бездну и возносилось к небесам. Под блестящим золоченым шлемом она узнала то самое лицо, которое все эти дни стояло у нее перед глазами. Харальд пока еще не видел ее. Он вообще не обращал внимания на женщин, сбившихся в пеструю, раззолоченную толпу на паперти, а смотрел на князя Ярослава.

Князь ждал его, стоя перед собором и стараясь держать в поле зрения обе улицы. Он оказался в не очень удобном положении: с разных сторон к нему приближались два знатных и могущественных гостя и обоих он был обязан приветствовать должным образом. Герцог Фридрих мог бы потребовать внимания на том основании, что именно его-то князь Ярослав ждал, поскольку пригласил послушать церковную службу. Но внезапное появление Харальда, которого не звали, потому что он не соизволил объявить о своем приезде, нарушило весь ход торжества.

Перед церковным двором две процессии столкнулись передними рядами, смешались и частично слились; с паперти Елисава видела, как площадь вскипела, превратившись в море человеческих и конских голов. Стоял сплошной шум, и трудно было расслышать что-то определенное. Князь Ярослав следил за двумя всадниками на белых конях; герцог Фридрих уже готов был спешиться, но в последнее мгновение Харальд грудью своего коня оттеснил его в сторону и проехал первым. Немец вспыхнул и даже положил руку на рукоять меча, но Харальд совершенно спокойно подставил ему спину, соскочил с коня, бросил поводья кому-то из своих людей и, встав прямо перед князем Ярославом, почтительно поклонился ему. Когда он снял шлем, его длинные золотистые волосы густыми прядями рассыпались по плечам. Кланяясь, он сохранял нерушимое величие и благодаря своему огромному росту и мощному сложению выглядел истинным королем, отмеченным Богом, даже рядом с киевским князем и его пышной свитой.