Братья

Вышата сперва подсмеивался над матерью, отмахивался. Что, мол, мне, старому коняке, сделается. Лютобор тоже не встревожился за отца. Воевода всегда казался ему несокрушимым. Парень не помнил, чтобы к отцу хоть раз привязывалась хворь посерьёзней насморка.

Но вскоре Вышата перестал улыбаться. Стал охать, надевая сапог. Старался беречь больную ногу. А потом и вовсе слёг. Метался на лавке в мокрой льняной рубахе, расшитой оберегами, защищающими от болезни. Вдыхал дым курящихся у изголовья целебных трав. Нога из-за пустячной царапины опухла, сперва побелела, а потом вокруг ранки появился чёрный высохший струп. Он отходил вместе с тряпочками, которыми ежедневно перевязывали рану. И из-под корки сочился зловонный густой гной.

За несколько дней от могучего сильного воина осталась лишь чахлая тень. Мать Лютобора уже подумывала готовить белый вдовий наряд. Лютобор отвёл к тётке младших сестрёнок, ничего не понимавших, утиравших покрасневшие глаза, шмыгающих распухшими носами. А сам остался в избе, помогать матери, тайком утиравшей слёзы.

Отец таял. Глаза, когда Вышата находил силы ненадолго открыть их, то были затуманены болью, то горели жаром. Под ними залегли тёмные тени, нос заострился. И тогда, исчерпав всё своё небольшое лекарское искусство, мать послала сына к солевару: пусть даст для воеводы заговорённой соли, способной отогнать злую болезнь. Встревоженный, Лютобор поспешил ко Любаве.

Та, конечно, сразу собралась и поспешила к занемогшему воеводе. Любопытные мальчишки, разумеется, увязались за матерью. Как-то она сумеет отвести беду? Мальчишки не сомневались, что помочь она сможет. Гордые порученным делом, они тащили тяжелую сумку с травами. К тому времени они не раз видели, как мать лечила больных, и готовы были помогать ей бороться с напастью.

В числе прочих снадобий, хранящихся в закромах у Любавы, был туесок с солью. Она рассказывала сыновьям, как брала для этой соли воду в самый день солнцеворота, когда солнце и вода обретают целебные свойства. «Соль из воды родится, на огне вырастает. В ней заключена мощь огня и воды – поучала она – К тому же на счастье в этот раз солнцеворот пришёлся на растущую луну, которая тоже обладает немалой силой. А если к такому снадобью, обретённому в добрый час от двух великих стихий добавить верное Слово – никакой недуг, никакая напасть не устоят перед ним".

Вольга с Русаем едва поспевали за спешащими Любавой и Лютобором. Взбираясь на высокое крыльцо воеводиных палат, они с облегчением перевели дух. Пришли! Открылась, заскрипев, тяжёлая дверь, и из дома густо пахнуло травами, теплом и болезнью. Вслед за матерью, счистив снег с сапожек, мальчишки прошли через сени в горницу.

Воевода обессилено распластался на своём ложе, изнемогший после тяжёлой, полной ноющей боли и сжигающей лихорадки, ночи. Его смуглое даже сейчас, на исходе зимы, лицо, стало серым от боли. Тёмные глаза под кустистыми бровями горели огнём лихорадки. Крепкие руки нынче беспомощно вытянулись вдоль тела и то собирали в горсть меховое одеяло, которым был укрыт воевода, то слепо шарили по густому меху, словно ища чего-то.

Любава, как подобает доброму гостю, поклонилась Чурам, хранящим очаг. Обняла, утешая, придавленную горем хозяйку. Она тоже вся извелась. Глаза покраснели от пролитых тайком слёз. Сколько боли, тревоги было в них! И всё-таки добрая женщина слабо улыбнулась Вольге и Русаю, потрепала по рыжим вихрам.

Ласково, но твёрдо Любава выпроводила жену воеводы из избы. Помощи от неё не получить, а лишняя сырость сейчас ни к чему. На Лютобора, упрямо набычившись, сидевшего рядом с отцом, ведунья едва взглянула. Вольга, тихо и быстро исполнявший немногословные указания матери, не узнавал ее. На лице, всегда таком добром и нежном, появилось какое-то отрешённое выражение силы и твердости. Иногда она замирала, склонив голову, или кивала, словно прислушиваясь к чему-то, ясному только ей.

Мальчишки во все глаза наблюдали за ведовством, которое творила их мать. В несуетливых и уверенных жестах Любавы угадывалась сдерживаемая сила. Так воин, исполняя своё правило, выплетает затейливую вязь ухваток, подчиняясь внутреннему чутью. Но сила воина холодная, стальная, она подобна стали меча. Она создана сокрушать, пусть даже защищая. Сила же ведуньи, напоминала ровное белое свечение, тёплое и живое.

Любава тем временем отпустила руку больного, раскрыла холщовую сумку, которую принесла с собой. Придирчиво отобрала несколько поленьев из тех, что были сложены возле печи, и поставила на огонь котелок. Тот в свете очага блестел начищенной медью. Вдоль края видны были таинственные знаки, которые охраняли и умножали целительные силы отваров. Любава, наученная мудрым волхвом, сама чеканила их в лунную ночь. Пока вода закипала, ведунья достала из туеска добрую щепоть соли и шептала над ней. Лютобор был в каком-нибудь локте от склонившейся над снадобьем ведуньи, но всё равно лишь с трудом разобрал слова заговора.

– Семаргл-Сварожич! Велик Огнебожич! Спали боль-хворобу, очисти утробу, у Вышаты людины, у всякой тварины, у стара и млада! Ты – Божья Услада! Огнём очищая, мощь душ отворяя, спаси чадо Бога, да сгинет хвороба. Тебя прославляем, к себе призываем. Ныне и присно и от круга до круга! Тако бысть, тако еси, тако буди!

С этими словами Любава бросила часть белых крупинок в кипящую воду. Варево вдруг забурлило белым ключом. Густой пар поднялся к лицу солевара плотным золотистым облаком. Пламя в очаге ярко вспыхнуло, словно в него подбросили сухих веток, алые язычки жадно лизали медные бока котелка. И пар, поднявшись под потолок, не развеялся, а вылетел через окошко, словно унося с собой слова целительного заговора. А Любава улыбнулась и оставшуюся соль положила на чистую тряпицу.

– Дай нож – неожиданно обратилась ведунья к притихшему Лютобору. – Чистых тряпок принеси, да ремешок кожаный.

Парень метнулся к ларю, стоящему в ногах у отца, и принёс требуемое. Вышата посмотрел в глаза лекарки, и в глазах его затеплилось понимание. Любава посмотрела на воеводу, и вздохнула:

– Раньше надо было меня звать. Теперь вот не знаю, поможет ли.

Тем временем она прокалил в огне лезвие ножа, велела Лютобору перетянуть ногу выше раны ремнём, и одним быстрым движением, так что Вышата только глухо застонал сквозь зубы, вырезал гнилое мясо с ноги. Открывшуюся рану Любава быстро промыла успевшим остыть травяным отваром, заложила белым мхом и туго перевязала чистой тряпицей.

– Ну вот – удовлетворённо проговорила она. – Теперь скоро на ноги встанешь.

– Спасибо тебе. А то я уж совсем помирать собрался – слабым голосом проговорил воевода. Лютобор утер с побледневшего лица мелкий холодный пот и потеплее укутал отца.

– Нет уж, старый пень, – проговорила Любава, улыбаясь другу. – Мы с тобой ещё на этом свете не всё свершили. Вон этих вот в люди вывести надо – она кивнула на троих притихших мальчишек.

Долго ещё тихо говорили между собой ведунья и воевода. Вольга с Русаем потихоньку улизнули предупредить воеводишну, что опасность миновала. А Лютобор, стараясь даже дышать потише, слушал тихий разговор в полутьме наполненной болезнью избы. Только теперь он понял – отец был уверен, что Боги отвернулись от него. Вождь, которого одолевают хвори, не может вести за собой воинов. Как человеку, не возмогшему побороть недуг, справиться с врагом?

Уходя, Любава велела Лютобору дать отцу выпить остаток снадобья, когда он проснется. А заговоренную соль наказала развести водой и приложить к ране, если опять загниёт. Долго ещё хворал воевода, но поднялся-таки на ноги. Весной он уже снова гонял по двору крепости отроков, как не в чём ни бывало.

Хоть и прошло уже больше десяти лет, как Любава с сыновьями поселилась в веси. Хоть соседки и перестали коситься на нее, задушевных подруг Любава не завела. Да и жила ведунья на отшибе, за речкой. На одном с ней берегу стояла только Огнезарова кузница. И Мишата с Вольгой, если не считать Забавы, росли без друзей.

Не раз приходили они со ссадинами и синяками – снова их дразнили Любавичами. Особенно часто доставалось им от Неждана, сына старейшины.

– Мам, ну скажи наконец, ведь есть же у нас где-то батя? – приставал к ней Мишата. – Ну или был.

– Был, конечно. Не в капусте я вас нашла. – Улыбалась Любава.

– А коли был, так где он сейчас? Какого роду-племени? Скажи!

– Не ведаю я, из каких земель пришел он к нам. Знаю только, Медведкой его звали. Выходит, Медведкович ты. Так и скажи Нечайке, коли будет задирать в следующий раз.

Прошло сколько-то времени, и ребятишкам надоело дразнить Любавичей. Тем более, что Мишаты почти никогда не было в веси, он больше бродил по лесам – со взрослыми охотниками, а то и один. И тогда уже мальчишки завидовали ему, что нет у него строгого батюшки, способного запретить даже думать о лесах, пока не войдет в возраст. А Вольга мог так ответить насмешнику, что потом тому приходилось седьмицу доказывать, что вовсе не он ходил к Любаве лечить чирий на том месте, на котором сидят, и не визжал, как заяц, когда к тому самому чирию прикладывали горячую печеную луковицу.

Однажды – Любавиным сыновьям уже исполнилось по шестнадцать зим – Мишата сидел, молча уставившись на огонь. Любава спешила накрыть на стол – вот-вот должен был вернуться из кузницы Вольга.

– Скажи, матушка, разве можно кого губить только за его красу? – проговорил вдруг Мишата.

– Краса богами любима. Кто же ее губить будет? – Удивилась ведунья.

– Вот и я так думаю. А они… Они дюжину собак собрали, затравить его хотят.

Слово за слово, ведунье удалось выведать у сына, что стряслось.

В один из погожих зимних дней Мишата с Вольгой, в кои то веки решившим покинуть кузню, загулялись в лесу до ранних сумерек. Ну, конечно, ходили они не без дела – за плечами у обоих было по вязанке хвороста, а в мешках, висевших у пояса, – шишки и береста для растопки. Да еще пара тетерок – Мишата к ужину добыл. Они уже возвращались из лесу домой, остановились передохнуть.

– Гляди – сказал вдруг Мишата, показывая Вольге на цепочку рысьих следов, ведших от реки в самую чащу леса. – Видишь, какие глубокие. Наверно, тащил что-то.

Вольга присмотрелся. Похожие отпечатки – одни подушечки лап, без когтей, оставляет и обычный дворовый кот. Вот только величиной эти следы были размером с мужскую ладонь.

– Неужели тот самый? – спросил Вольга шёпотом, будто рысь была рядом и могла их услышать.

– Ага. Я же говорил, он хромает на правую переднюю лапу. Видно, когда-то попался-таки.

Эта рысь, крупный молодой самец, появился в окрестностях веси недавно, но уже успел получить прозвище – Хромой, и разорить немало силков. Сколько охотников пыталось выследить хитрую тварь! Но Хромой умудрялся каждый раз от них ускользнуть. Некоторым, правда, удавалось разглядеть издали сильного, гордого зверя в нарядной пёстрой шубке. За этой-то шкурой и охотилась теперь чуть ли не половина Рябинового Лога.

Вольга посмотрел на солнце, уже низко висевшее над тёмными елями, ещё раз глянул на ровную цепочку следов, и вдруг выпалил:

– Давай выследим его? Сам говоришь, с добычей он идёт. Значит, в логово возвращается.

Мишата посмотрел на брата, подумал, что матушка уже верно их заждалась. Но, с другой стороны, а вдруг и впрямь повезёт полюбоваться на неуловимого Хромого? На горизонте темнели снеговые тучи, и завтра от следов ничего не останется. Мишата решительно тряхнул головой, соглашаясь.

Парнишки свернули с проторённой тропы, и пошли по следам. Мишата, как прирожденный лесовик, объяснял Вольге увиденное. Вот Хромого почуяли собаки, а за ними на звериную тропу вышли охотники – вдоль цепочки рысьих следов пролегли полосы, оставленные лыжами и отпечатки когтистых собачьих лап. Мишата приуныл: вдруг Хромого уже успели поймать? Но сдаваться ему не хотелось. Как обмануть надежды брата, смотрящего на него во все глаза? Мотнув головой, Мишата поспешил вперёд по лыжне. Вольга поспевал за ним.

Рысь петляла не хуже зайца, уходя от погони. Только небывалая удача помогла мальчишкам увидать, в каком месте рысь, замкнув петлю, сделала мощный прыжок. А может быть, их глаза не застило видение пушистой шкуры, мелькнувшей за поворотом. Охотники, увлечённые погоней, проскочили по горячему следу мимо, поспешая за припавшими носами к земле собаками. Мишата, казалось, своими глазами увидел, как пятнистое упругое тело взмыло над валежником и перенеслось на две сажени в сторону от тропки. Под старой берёзой валялась содранная задними лапами кора. Хромой забрался на дерево и устроился на ветви прямо над тропой. Хищник как будто хотел позабавиться, глядя, как кружат обманутые им люди. Охотники прошли прямо под рысью, и даже собаки не учуяли зверя, увлечённые погоней. Иногда рысь, соскочив в сторону с тропы, ждёт, пока обманутые ею собаки промчатся мимо, возвращается обратно по их следам, и выходит прямо на охотника. Но Хромой был не таков. Видно, и впрямь, побывал в охотничьей ловушке и понабрался ума. Он убедился, что люди и собаки прошли мимо, и скрылся в лесу.

Уже совсем стемнело, и следы стали едва видны в густых сумерках. Идти дальше одним, без собак, без оружия не было смысла. Мишата приметил берёзу, на которой сидел Хромой, прикинул, куда вёл его след дальше, и мальчишки повернули домой. Но тут послышался хруст веток в кустах, и перед ними оказался Хромой во всей красе. Лунный свет искрился на пушистой шкуре, окрашивая ее в серебро. Зеленые раскосые глаза таинственно мерцали, словно зверь знал, что люди не причинят ему вреда.

– Это ведь ты был тогда… на поляне. – Задумчиво проговорил Мишата.

Мишата замер, зажав в мгновенно вспотевшей ладони нож. Вольга вскинул легкое копьецо, на оскепище которого опирался. Но Мишата, поняв, что зверь не собирается нападать, остановил брата. Зверь, словно желая дать получше себя рассмотреть, повернул лобастую голову, покрасовался кисточками на ушах. Мишата не мог отвести взгляда от зеленых светящихся в сумерках глаз. Зрачки зверя слегка пульсировали, то сужаясь, давая увидеть яхонтовую желтизну, то расширяясь, превращаясь в сплошные зрачки, вспыхивающие на свету двумя болотными огоньками.

– Красавец какой. – Некстати выдохнул Вольга, и Хромой, словно опомнившись, метнулся в кусты. Мишата досадливо застонал.