– Федор Васильевич, признайте, что счет 1:0 не в нашу пользу.
Но Федор Васильевич, тоже улыбаясь, не согласился:
– Нет, не признаю. Он в любом случае в нашу пользу, потому что у меня жена куховарит.
Заказанное принесли на удивление быстро, и Ада с голодным пылом взялась за отлично приготовленную рыбу. Владимир Вацлавович тоже ел свой борщ с завидным аппетитом.
Когда дело дошло до кофе, разговор, возобновился. Федор Васильевич, которого, видимо, не устраивал проигрыш по очкам, опять обратился к Аде:
– Значит, вы – феминистка, Ада Андреевна?
– У вас это звучит как ругательное слово, Федор Васильевич! Почему сразу феминистка? Нет. Я просто в здравом уме и с чувством собственного достоинства. Не желаю быть домашним животным. Я – самодостаточная личность.
– Почему же домашним животным? – спросила Ольга Николаевна, которая этот разговор слушала с напряженным, болезненным вниманием.
– Потому что женщины имеют совершенно четкое ролевое закрепление – прислуга и репродукция. Ее держат в доме совсем как сложную бытовую технику – для удовлетворения определенных потребностей, в частности, для приготовления пищи. У мужчины нет предназначения, у женщины есть, как у животного или вещи.
Мне это не нравится. Я даже в детстве всегда выходила за рамки традиционных ролей: никогда не представляла себя ни принцессой, ни Золушкой. Я всегда была героем и вместе с ним совершала подвиги. А-ля Д’Артаньян – шпагой налево-направо. Раз!– и без хвоста-с! А сидеть, пригорюнившись, в замке и ждать принца на белом коне – это не для меня.
Ольга Николаевна согласно кивнула:
– Вы чертовски правы, Ада Андреевна! И ее же за это еще и презирают, как существо второго сорта. Сначала этого все ждут, а потом за это же и упрекают: мол, почему карьеру не сделала и вообще, ты – никто,– ее голос предательски дрогнул.
Владимир Вацлавович, немного поколебавшись, задал ей вопрос:
– А как к вашим взглядам относится ваш муж?
– Они ему не нравятся,– честно ответила Ада,– но он относится к ним с пониманием и уважением.
– Нет, если бы моя жена стала вести такие разговоры…– Федор Васильевич недовольно покрутил головой.
– Я думаю, если бы она стала их вести, вы, как умный человек, сочли бы за благо как-то с ней договориться и приспособиться. Пошли бы на взаимные компромиссы,– Ада усмехнулась примирительно,– просто она у вас не пыталась ничего изменить.
На обратной дороге компания разбилась на группы – Ольга Николаевна взяла Аду под руку. Начали разговаривать о цветах: обе были большие любительницы цветов, у обеих были сады, где и выращивалось все цветочное великолепие в большом количестве. Два года назад Ада привезла с юга очень красивую лиану, посадила и надеялась, что она отрастет. Собственно, говорили именно об этом. Ольга Николаевна интересовалась этим экспериментом, и сейчас спросила, как лиана.
– Такая досада! Не отросла. То ли замерзла, то ли еще чего – не отросла. Андрюшка весь изворчался. Он и на юге, когда они с мужем долбили тамошний камень, который у них почему-то называют землей, все бухтел в том духе, что нельзя жениться на ботаничке, а тут еще все напрасно…– Ада махнула рукой.
– Эти южные растения не для нас все-таки. Лучше я вам дам колючих огурцов, они так неприхотливы, и тоже вьются. Завтра семян принесу.
– Спасибо, Ольга Николаевна, я вам тоже привезу чего-нибудь из сада. Хотите энотеру? У вас есть?
– Очень хочу. Правда, не знаю, что это, но хочу.
Ада улыбнулась: разговор о цветах доставлял ей большое удовольствие:
– Это потрясающей красоты желтый цветок. Его называют ночная свеча. Он светится в темноте. Я его обожаю.
Внезапно Ольга Николаевна ни с того ни с сего сказала:
– А вы знаете, Ада Андреевна, что Невмержицкий на вас запал?
Ада грустно вздохнула и постаралась ответить честно, без всякого кокетства:
– Это Владимир Вацлавович? Разумеется, я заметила, но, честно сказать, недоумеваю. Вокруг полно молодых и красивых, а я уже того…
– Да чего того-то! Вам сколько лет, Ада Андреевна?
Ада, чуть поколебавшись, ответила:
– Тридцать восемь.
Ольга Николаевна одобрительно и слегка удивленно заметила:
– Я думала меньше… Вы очень хорошо выглядите.
Ада саркастически усмехнулась:
– Ну да, Вы уж было подумали, что мне тридцать семь, а тут такая траченная молью вещь.
– Ой не могу! Ада Андреевна, уморили! Что ж вы так себя-то! Невмержицкий Ваш меня вчера этак осторожно, исподволь о Вас расспрашивал: с какой кафедры, то да се, я вижу, он мучается насчет возраста и так между прочим ему, чтобы не заострять, мол ей за тридцать…
На Аду напал смех. Она добродушно сказала, посмеиваясь:
– Ну, спасибо, Ольга Николаевна, за это деликатное «за тридцать», надо было сказать «около сорока», это было бы вернее, но все равно спасибо.
– Кстати, он до сих пор свободен и неженат.
– И это еще ужаснее, что он – свободен. У них, женатых, хотя бы какое-то понимание долга есть, хоть какое-то, а у свободных к этому возрасту – мозги набекрень: либо они уже не надеются иметь нормальную семью, либо смертельно боятся, что все девки на них охотятся и им надо отбиваться. В любом случае, от таких мужчин надо бежать, без оглядки. Да и вообще, мужчины о-очень осложняют жизнь. Я их всех переношу с трудом. Знаете, у меня Андрюшка тут спрашивает недавно:
– Мама, почему фильм идет с таким странным названием «Все мужики – сво…» Разве мы все – сво? Есть же и по…» Я его спрашиваю: Это как? А он мне: Порядочные. Я ему говорю: Конечно, есть. Но их ма…
Ольга Николаевна начала весело смеяться:
– Ой, ма… еще как ма… Это вы верно сказали!
Остаток командировки прошел нечувствительно. Иногда в преподавательской работе много сходного с работой артиста: ими одинаково руководит божественное вдохновение, которое заставляет напрочь забыть о себе, о своих болезнях, неприятностях, неотложных делах. Во время занятий невозможно отвлечься ни на что другое: все время надо напряженно думать и говорить. Полтора часа рассказывать, втолковывать и объяснять – это требует огромного выброса энергетики, затрат интеллектуального и физического ресурса. Поэтому очень часто после занятий преподаватели испытывают «синдром выжатого лимона», когда чувствуешь себя ни на что не годным, ни к чему не способным. Ада в такие минуты ощущала себя даже не лимоном, а поленом-полуфабрикатом, этаким будущим Буратино, которому папа Карло уже сделал глаза, нос и уши, а все остальное – еще нет, поэтому ничем иным невозможно шевельнуть, а, главное, невозможно говорить. Именно в это время она мучительно чувствовала, как неуместно много люди болтают попусту, расходуют слова неэкономно, неточно, неуместно и расточительно. Иногда ей страшно хотелось, чтобы все враз замолчали, и наступила тишина, блаженная, великолепная, вожделенная тишина и безмолвие. Но народ об этом не догадывался и стрекотал, как взбесившиеся птицы весной. Именно в этом состоянии она закончила занятия, ощущая себя немой и бесчувственной деревяшкой. С совершенно деревянными ноющими ногами, деревянными отключившимися чувствами, и, главное, состоящими из твердых пород дерева мозгами, в которых осталось только одна мысль: скорее «сесть на хвост» коллегам, которые прикатили в «Фуюань» на чьей-то машине, и уже призывно сигналили ей, торопя.
Ада, с огромным облегчением загрузила на заднее сиденье свое деревянное тело, отчего-то испытывая дурацкую неловкость оттого, что рядом тотчас же уселся Владимир Вацлавович. Машину вел кто-то из незнакомых, впрочем, Аду это нисколько не заботило, она только с удовольствием отметила про себя его уверенную манеру. Все молчали, очевидно, одинаково переживая «синдром Буратино». Владимир Вацлавович сидел неподвижно и опять напомнил Аде каменное изваяние. Неожиданно водитель спросил, поймав в зеркале ее взгляд:
– Вы какую музыку любите, Ада Андреевна?
Ада автоматически, не задумываясь, ответила:
– Шопена,– потом, спохватившись и, как будто извиняясь за свои экзот
ические вкусы, быстро добавила – но я очень и другое тоже люблю, лишь бы это было хорошо.
– Шопена у меня, конечно, нет,– нимало не удивившись, констатировал водитель, включая магнитофон, но я думаю, вы ничего против Иглесиаса не имеете?