Слишком женская история

– Мне было невмоготу терпеть выходки чужого злобного старика. Но ради тебя и сына я вынес все, – четко и горестно сообщил Павел.

«Алена не только заставила бы его самого вернуть тряпки в шкаф в идеальном порядке. Еще и дала бы по морде за дешевый пафос. И кукует одна. Нет, я окажусь сильнее и хитрее», – невесело подумала Варвара. И, ощутив тяжелеющие руки Павла на своих бедрах, глубоко вдохнула и запрокинула голову:

– Поцелуй меня, любимый.

Глава 4. Жена негодяя

Алена домывала посуду. Сейчас ей хотелось, чтобы Варвара забегала не только покурить. Могла бы проведать ее, навестить, каким глаголом у хороших друзей определяется тяга видеться и искренне разговаривать? В людях, как стрелки векторов, топорщатся порывы. Варвара не из тех, кто следует любому. Ее всегда направляет только результирующий. И никто толком не знает, слагаемым чего он является. Алена иногда говорит, что это – интересы самой Варвары, плюс интересы Павла, плюс интересы ребенка. Больше ничего, никогда, ни при каких обстоятельствах. Видимо, она не сильно ошибается. Потому что скрытную Варвару это оскорбляет.

Надо же, дед ее умер. А казался вечным. Мучительно им жилось в тесноте и обиде. Варваре наверняка его жалко: она часто повторяла, что чувствует себя оккупанткой. Только куда им было деваться? На улицу? Алена ведь тоже нервами заплатила за свою изолированную однушку. Как вспомнит Алевтину с ордером в руках…

Алевтина – ее покойная свекровь, мертвая подруга мертвой матери. Их отношения чем-то напоминали Аленины и Варварины. Ольга утешала, наставляла и опекала Алевтину, которая была лет на двенадцать старше ее самой. Сколько Алена себя помнила, эта женщина их не оставляла. Часто приходила в гости и серьезно заботила чем-то мать. Но Алену волновал только ее муж, дядя Стас. Высокий, под два метра, он не был астеником. Видимо, жизнь натренировала его, сделав мускулистым и широкогрудым. И атлетизм в прирожденном, беглым взглядом определяемом сибарите шокировал. Сразу, а не в ходе нудных поисков чего-нибудь интересного в лице выяснялось, что он большеглазый и высоколобый без залысин. Скулы, нос и подбородок были идеальными. Но, чтобы люди на месте не дохли от зависти к совершенству, природа одарила его неяркими узкими губами. Ну и? Они лишь не мешали любоваться блестящими стиснутыми зубами, обрамляя оскал ироничной полуулыбкой.

Алена навсегда запомнила свою первую встречу с красавцем. Стас ярко обрадовался «театральной» Ольге. Костюмерша не костюмерша, но духом особым была пропитана. Он трепался с ней целый вечер. Мать корчилась и рыдала от хохота, виновато поглядывая на суетившуюся с закусками Алевтину. Наконец обаятельный затейник посмотрел на Алену. И подарил ей крыло сойки. Голубые перья мгновенно ввели девочку в транс. Пальцы уродливо скрючились на разноцветном чуде, глаза сами собой закрылись. А из открывшегося для изъявления благодарности и восторга рта неостановимо потекла липкая слюна.

– Господи, что за физиономия? – брезгливо и смущенно воскликнула Ольга.

– Малышка с задатками, – похвалил Стас, – умеет обалдевать.

Мать грубо прошлась носовым платком по лицу дочери. Но на большее в присутствии Стаса и Алевтины не решилась.

Тогда же Алену познакомили с Юрой. Мальчик родился на четыре года раньше, чем она, но был на голову ниже и раза в два тоньше. Он ущипнул ее за локоть, толкнул и крикнул в ухо:

– Чего застыла?

Юра ей понравился.

– Похож на дядю Стаса, – поделилась она дома с матерью.

– Только не это, – испугалась Ольга. – Лучше смерть.

Алена ничего не поняла, но заплакала.

Она разобралась в ситуации через несколько лет. Юра был сыном Алевтины и ее солидного первого мужа, который в одночасье лишился разума. Однажды утром он начал отвечать на вопросы коллег цифрами – номерами внутренних телефонов министерства. Поскольку должность заместителя начальника отдела исключала «шутки-юмор», те вызвали психиатрическую бригаду. Диагноз надежд не оставлял. С ним было невозможно общаться, он тосковал и жил дома. Когда начинал яриться от одиночества, его запирали в больнице месяца на три. Потом на шесть. На год. Через пять лет он умер. На поминках Алевтина рассказывала знакомым, что у него был свой язык: один номер означал хорошее самочувствие, другой плохое, третий еще что-то. Она уже почти выучила отдельные «слова». Но несчастный стал выкрикивать все удлиняющиеся «предложения».

Алевтина была задумана и осуществлена Создателем невезучей. Эта умная, добрая, терпеливая женщина постоянно становилась объектом злословия. Она была секретарем-машинисткой в непрестижной конторе, брала работу – тоннами листов – на дом, но никогда не получала больше полутора сотен. Ребенок на руках. Больная мать, которой почему-то не начислили пенсию. Напрашивался вывод о замужестве.

– Куда ей! Один женился – симпатичный, с карьерой, но оказался психом. Что и определило его нездоровый выбор, – мерзко острили подруги.

Дело в том, что Алевтина была вызывающе некрасива. Редкие светлые волосы осенней паутиной застилали низкий выпуклый лоб. Глаза, наискосок прикрытые темными веками, чуть синели во впадинах глазниц. С этими самыми впадинами достойно соперничали провалы щек. А рыхлый обвислый кончик носа явно тяготел к узким малоподвижным губам. Она умудрялась пользоваться этой наличностью. Была изящна, всегда держала спину. Делала, мягко говоря, надолго запоминающиеся прически из своего единственного, но очень качественного парика. «Именно я создана для вашей лишней косметики», – уверяла Алевтина, хищно глядя на нетронутые яркие брикетики в наборах приятельниц. Самые бесшабашные тона пудры, теней и помады на обтянутом бесцветной кожей лицевом отделе ее черепа создавали впечатление росписи по живому. И это было сильное, завораживающее впечатление.

Через год она вышла замуж за обаятельного красавца Стаса. Подруги ошалели. Второй мужчина, дошедший с этой уродиной до ЗАГСа, вряд ли тоже был сумасшедшим. «Артист, творец, – вздыхала Ольга. – Он прозревает ее душу, при чем тут оболочка». – «Банальный вор!» – громогласно объявляла Аня, кандидат медицинских наук. Она ежедневно брала из столовой клиники бидон супа, литровую банку молока и полбуханки хлеба. Все заведующие отделениями и главный врач поступали так же. «Девочки, он садист, – боязливо шептала Ира. – Юрочку избивает мокрым полотенцем, чтобы следов не оставалось». Ира лупила своих детей нещадно, но честно – с отпечатками ладоней на мягких местах.

Стас действительно окончил в юности Щукинское училище. Потом отсидел, суд знает за что. И был отправлен на поселение. Алевтина встретила его на улице, когда навещала дальнюю родственницу в маленькой сибирской деревне. Познакомились, выпили чаю. Она дала Стасу адрес, ждала его под гогот подруг и под их же изумленные стоны дождалась. Со временем даже Ольга признала, что Стас дико, запойно пил. Обирал Алевтину. Тунеядствовал. Но Алена так и не поверила этому до конца. Из-за царского подарка – крыла сойки, из-за фразы про малышку с задатками и более ужасные рассказы о выходках Стаса казались бы ей клеветой. Алена упрямо полагала, что все бабы люто завидовали Алевтине и были влюблены в Стаса, который не отказывал себе в удовольствии насмехаться над ними. Наверное, они слишком энергично завидовали и слишком пассивно любили. Стас повесился, оставив жене записку: «Аль, люблю, но скучно, как скучно».

– Он был негодяем, – утешала Алевтину Ольга.

– А я женой негодяя, – рыдала дважды вдова. – Как же я без него?

Юра тем временем вырос. Его считали не совсем нормальным и часто шепотком тревожили имя отца. Он мог сутками голодать, скакать по Красной площади на одной ноге и чисто исполнять прохожим с балкона арию Герцога из «Риголетто». Подруги были в очередной раз удивлены, когда его взяли в армию.

– Я сто раз предлагала Альке консультацию хорошего психиатра. А она не понимала зачем. Я ей – наследственность, она мне – иди к черту. Значит, действительно ничего особенного у мальчика с головой? – разочарованно спросила у Ольги Аня.

В казарме Юра остро заинтересовался способами членовредительства. Он написал матери письмо, в котором невинно посоветовал раскрыть на определенной странице толковый словарь. Там она и обнаружила ужасающее слово на букву «Ч». И дальше упоенно излагал, как его поддерживает новое знание и бодрит открывшийся выбор. Алевтина боялась за него все два года.

Но Юра предпочел дослужить здоровым и невредимым. Вернувшись, привел в дом друга-стихотворца: «Мам, он гений, пусть живет с нами». Вскоре поэт ему надоел, был объявлен прожорливым бездарем и услан неведомо куда. Тогда Юра привел молодого доберман-пинчера. Пес тешил его чуть дольше. Наконец, он привел женщину, которая сама сбежала через год. Алевтине невмоготу было кормить добермана, и она задумала подарить его Алене. Та явилась «взглянуть на собаченцию». И осталась с Юрой. Она до ночи обдумывала его вопрос, куда податься, если от коллектива тошнит. В итоге оба подались на тахту.

Ольга завыла в голос, узнав о замужестве дочери. Алевтина же, суеверно молча задыхаясь от радости, надеялась на то, что отличница Алена вразумит ее бесшабашного сына. Вышло наоборот. Юра одним махом вышиб из девушки праведный дух. Они много пили и развлекались, ходили голодными, истрепывая польские джинсы и вьетнамские кеды, по дальним и ближним интересным местам, читали полные собрания сочинений классиков, «Новый мир», «Иностранку» и трепались, трепались, трепались. Хотя тогда казалось, что делятся сокровенным, тем, что остальным в забитые тряпками и жратвой головы никогда не взбредет. Главное разногласие выявилось не сразу. Алена хотела оставить след на Земле. Юра стеснялся осквернить собой Землю. Алена и теперь думала, что им удалось бы прожить вместе много лет, возбуждая друг друга упрямством и сарказмом. Если бы не Алевтина…

Алена изучила ее лучше, чем все подруги, вместе взятые. Она трудилась до обмороков, но мыкалась в беспросветной нищете. Ее зарплата до копейки проедалась сыном, матерью и доберманом. Алевтинина мама стала для Алены открытием и потрясением. Тучная, не встававшая с кровати старуха никогда и нигде не работала и не оформляла отношений ни с одним из десятка своих мужчин. Она днями и ночами восседала на перине, слушала радио и о чем-то мечтала. Ум у нее был ясный и острый, глаза печальные, ноги вполне пригодные для ходьбы с любой скоростью.

– Мне некуда, не к кому и незачем идти, – проинформировала она Алену в ответ на незатейливый совет выползти хоть во двор. И извлекла из-под подушки очередную книгу. Внук раз в неделю менял их в районной библиотеке. – Я, детка, охладела к жизни. Но не могу позволить себе умереть: бедняжка Алевтина и так слишком часто тратится на похороны. Кормить меня дешевле. Я толста не потому, что прожорлива. Обмен веществ нарушен, как говорится, окончательно и бесповоротно.

Юра водил по лесу группы здоровья по субботам. Получал на дешевые сигареты. Пил за счет друзей. Впрочем, он отрабатывал портвейн гитарой, стихами и анекдотами.

Мать и сын полагали, что ничего не должны Алевтине. Ну, не накормит, ну, сдохнут с голоду. Не все ли равно, когда и от чего умирать, если существование мизерно и рутинно? Может, они подсознательно стремились к небытию? И старуха, и парень все ждали от кого-то знака – гласа или видения, который однажды укажет смысл жизни и дальнейший путь. Казалось, в разгар именно этой истерики, на пике именно этой депрессии им откроется нечто. Но Всевышний благоразумно не метил их тайными печатями. И им пусто жилось.

Алена так не могла. В отличие от их вакуума, где все равновесны, ее пустота была исполнена мириадами возможностей. Она и ощущала-то ее, как муку выбора, разрываясь между тем, что хочет, и тем, что должна, что интересно и что полезно. Часто хваталась за все сразу. Но неизбежно возвращалась в блеклый предрассвет, за расшатанный кухонный стол, где жадно и медленно читала учебники. За это платили. Однако стипендия ее была незначительной добавкой к грошам Алевтины.

Помотавшись с Юрой до изнеможения, Алена устроила его дворником. И пока муж не нанылся вдоволь, колола за него лед и таскала из подъездов ведра с отходами. Приспособила бабулю раскрашивать пупсиков – две голубые точки глаз, одна красная рта и желтый мазок челки. Транспорта для надомников у фабрики игрушек не было, и Алене приходилось возить мешок с куклами через весь город. Но скоро нашелся сосед-шофер, который забрасывал расписанную продукцию по пути на автобазу за ежевоскресную бутылку водки. Алена же отыскала Алевтине место преподавателя на вечерних курсах машинописи. Вторая маленькая зарплата избавила ее от необходимости постоянно искать рукописи и молотить по клавиатуре сутками. И вовремя – артрит начал жестоко крючить пальцы свекрови. Наконец, освободив для занятий вечера, сама она подалась в раздатчицы еды в трамвайно-троллейбусном управлении – с пяти до семи утра без праздников и выходных.

Конечно, бабушка с внуком, чуть опомнившись, начали скандалить и требовать вернуть их на шею Алевтины. Дойная корова и ломовая лошадь в одном уже покрывшемся морщинами лице не смела возражать. Но беспощадная Алена подавила хорошо организованное восстание.

– Вы не люди, потому что не добываете хлеб насущный, – мрачно сообщила она двум бунтарям. – Живете на содержании и терзаете человека, который вас содержит. Да еще рассуждаете о каком-то ином смысле. Не стыдно попрошайничать у судьбы? Не совестно навязываться высшим силам с ерундой? Вот делать им нечего, кроме как взрослым людям, не инвалидам, не безумцам души настраивать. Сами, милые, все сами, за тем и родились.

Выговаривая, она сгребла в кучу первую зарплату каждого. Пересчитали. Ахнули хором. Бабуля вдруг встала, кряхтя с непривычки, оделась и, как лунатик, поплыла в универсам за батоном и топленым молоком. После этого невероятного события все принялись азартно трудиться. Но денег в казавшиеся уже мозолистыми и умелыми руки не получили. Разве что старухе на вкусное добавилось. Жестоко экономя, Алена собирала на доплату за квадратные метры. Две их комнаты в коммуналке вмещали одну металлическую кровать, продавленную тахту, кушетку, стол, пять венских стульев, маленький черно-белый телевизор и громоздкий древний радиоприемник с отодранной задней панелью.

Через четыре года в результате запутанного обмена со множеством участников появилась небольшая, но в кирпичном доме и с балконом трехкомнатная квартира. Ее мило, неприхотливо и дешево обставили. В изувеченных безысходной нищетой старухе и Юре новое жилище как-то не вязалось с дворницкой лопатой, пластмассовыми голышами, курсами машинописи и черпаком для каши в рабочей столовой. Даже замордованная Алевтина считала его чудом и стучала по дереву, упоминая и при посторонних, и при своих. Было видно, что все заметно устали. Алена объявила время мотовства при условии, что семейство продолжит работать, уже не надрываясь.

Они согласились без особой радости. Но вскоре повеселели. Алевтина съездила в Болгарию по турпутевке. Вернулась коричневой и загадочно улыбчивой. Бабуля после хорошего ужина под любимый «Турецкий марш» заснула так крепко и сладко, что ее не добудились утром.

– Никогда бы не поверила, что мама умрет довольной, – вздохнула Алевтина. – Давайте ее норму пупсиков вместе по вечерам раскрашивать, что ли.

– А, давайте я один, – проявил благородство Юра.

Он бросил пить с незнакомцами, зачастил на Горбушку, хвастался своими книгами и пластинками, стал ненасытным любовником и легким собеседником. Игра в дворника-интеллектуала ему нравилась. В память о бабушке он честно занимался куклятами, но был уволен за то, что вместо точек рисовал на лицах выражение.

– Признайся, ты ведь надеялась, что из меня выйдет актер или поэт, – сказал он жене.

– Тебе надо учиться, а там посмотрим, – ответила она.

– Но ты меня любишь и дворником?

– Ты не стал бы дворником, если бы не любила.

Алена окончила институт с красным дипломом и поступила в аспирантуру. Победа над нищетой свела ее со множеством новых людей. Они жаждали советов и консультаций. Юра, впрочем, клялся, что ученики предпочли бы толику наличных. Но его циничные насмешки лишь подстегивали Аленино красноречие. Она была так увлечена и занята, что проглядела Алевтину.

Отъевшись, наплескавшись в ванне и приодевшись, та быстро возобновила все свои знакомства. У нее оказалось множество подруг разных комплекций, возрастов и уровней интеллекта. Впрочем, подругами их называла она. Они же определяли ее словом Алевтина, которое произносили с нарочитой ленцой, будто оно не являлось именем. Алевтина доставала для Маши какую-то серую шерсть с лавсаном у Иры, Иру водила на обследование в клинику к Ане, Аню устраивала стричься к Любе и так без конца. Теперь Алена понимала, почему неделями жила у Алевтины, когда Ольга с театром отбывала на гастроли. И почему Алевтина, а не мама целый год таскала ее к ортопеду-стоматологу исправлять прикус.